– Однако до сих пор не установлено, существует ли понятие души. Если душа существует, то может быть и так, что душа – не побоюсь
избитой фразы – не хозяйка в своем дому. Возможно, наши души есть нечто существующее независимо от нас. Возможно, это часть самой Гелликонии,
поскольку каждый атом в нас есть часть Гелликонии. В таком случае вполне может существовать опасность нарушить свою связь с Прародительницей.
Именно на это я хочу обратить внимание уважаемых членов совета.
– Кроется ли в этом опасность или нет, но люди должны подчиняться воле олигарха, иначе Вейр-Зима уничтожит их. Следует исцелиться от своих душ.
Только повиновение проведет нас через три с половиной века льдов и холода...
Это резкое замечание донеслось с противоположной стороны стола, где смешивались свет и тени.
Вид Аскитоша был нарисован единственным тоном – сепией. Город укрыл так называемый «иловый туман», плотное зыбкое покрывало сухого прохладного
воздуха, спустившегося с горных плато вокруг города. К туману примешивался дым, поднимающийся из тысяч труб, ибо ускуты желали обитать в тепле.
Город утопал во мраке, отчасти порожденном им самим.
– С другой стороны, общение с предками в пауке во многом способствует укреплению ду-ши, – проговорил один седобородый. – В особенности в годину
несчастий. Хочу заметить, что я уверен, что многие из нас хоть раз находили утешение в общении с духами.
Член совета из Идживибира, из порта Лорая, ворчливо заметил:
– Как бы ни было, но почему наши ученые так и не смогли открыть, отчего души и останки, ныне настроенные так по-дружески к нашим душам, иногда
проявляют – а древние трактаты упоминают и такие случаи – враждебность? Возможно, тут тоже наблюдаются сезонные изменения... что вы об этом
думаете? Духи дружелюбны летом и зимой и враждебно настроены весной?
– Этот вопрос будет снят, и духи и останки будут предоставлены самим себе и останутся во власти своего настроения, нас не касающегося, если мы
решим утвердить и обнародовать рас-сматриваемый ныне нами эдикт, – заметил член совета из Футира.
Сквозь узкие окна видны были печатные листки, в которые, не успевало пройти и пары дней после принятия нового указа верховного олигарха
Торкерканзлага II, обращались установленные им законы. Вскоре листовки, тысячами выходящие с печатных станков, аккуратными буквами объявят о
Запрете Занятия Пауком, будь то Единолично или в Обществе Других Людей. Данный запрет преподносили как новую меру в борьбе с Надвигающейся
Эпидемией. Наказанием за нарушение закона был штраф в сотню сибов, за повторное нарушение – пожизненное заключение.
Внутри Аскитоша устроили паровую железную дорогу; повозки следовали со скоростью десять – двенадцать миль в час. Источник ужасного дымового
загрязнения, эти повозки были эффективны, и дорога вышла за черту города. Повозки вывозили бесчисленные пачки листовок в перевалочные пункты на
окраине, а также в гавань, откуда корабли развозили волю олигарха по всем сторонам света.
Вскоре несколько таких пачек прибыло и в Кориантуру. Расклейщики торопливо помчались по городу, донося до всех и каждого суть нового закона.
Одну из листовок приклеили на стену дома, где вот уже два столетия проживало семейство Эедап Мун Одима.
Но в тот час дом был уже пуст, покинут всеми, вплоть до мышей и крыс. Совсем недавно входная дверь захлопнулась в последний раз.
Эедап Мун Одим вышел из родового гнезда своей обычной немного скованной походкой. Ему было чем гордиться: на его лице не было и тени снедавшей
его горести.
В это особое утро Одим двинулся к побережью океана Климента кружным путем, по улице Рангобандриаскош и через Южный Двор.
В это особое утро Одим двинулся к побережью океана Климента кружным путем, по улице Рангобандриаскош и через Южный Двор. Его раб Гагрим шел за
ним следом, с вещами.
С каждым шагом Одим все отчетливее понимал, что ступает по улицам Кориантуры в по-следний раз. За долгие минувшие годы из-за своих кай-
джувекских корней он думал о Кориантуре как о приюте беженца; только теперь он почувствовал, в какой степени Кориантура стала его домом. К
отъезду он приготовился наилучшим образом; по счастью, у него осталась пара друзей-ускутов, приятели-купцы, кто помог ему.
Улица Рангобандриаскош ответвлялась влево и вверх. Одим остановился на перекрестке и немного постоял против церковного двора, глядя назад вдоль
улицы. Вдали остался его старый дом, суженный книзу, облепленный деревянными балконами, похожими на гнезда экзотических птиц, с длинными
загнутыми скатами крыши, почти соприкасающейся с крышей напротив. Но внутри уже не было многочисленного семейства Одимов: только свет, тени,
пустота и старомод-ные фрески на стенах, представляющие картинки жизни – такой, какой она когда-то была в Кай-Джувеке. Одим упрятал бороду
поглубже в воротник пальто и быстро зашагал дальше.
Теперь он шел через квартал мелких ремесленников: серебряных дел мастеров, часовщиков, переплетчиков, художников всех мастей. На одной стороне
улицы – маленький театр, где давали всевозможные представления, которых не могли допустить в театрах в центре города: пьесы, посвященные магии и
наукам, фантазии, играющие с возможным и невозможным (что по большей части представлялось похожим), трагедии о разбитых чайных чашках, комедии о
кровавых войнах с бесчисленными жертвами. И сатиры. Иронию и сатиру – вот что верховные правители не могли ни понять, ни стерпеть. Поэтому
театрик часто закрывали. Театр был закрыт и теперь, и улица без живописных афиш казалась невыносимо скучной и безликой.
В Южном Дворе жил старый художник, который писал декорации для спектаклей и распи-сывал фарфор для заводика, чьей продукцией торговал Одим.
Джесерабхай был уже стар, но до сей поры сохранил твердую руку и уверенно расписывал тарелки и соусники; а главное, его талант приносил прибыль
семье Одима. Одим высоко ценил знакомство со старым художником, несмотря на его острый язык, и теперь решил сделать ему прощальный подарок.
Дверь Одиму открыл фагор. В Южном Дворе было много фагоров. Как правило, ускуты подчеркнуто презирали анципиталов, но люди искусства находили
извращенное удовольствие в соседстве фагоров, с любопытством подмечая оригинальную способность тех внезапно впадать в полную неподвижность, так
же внезапно переходящую в движение. Сам Одим не переносил густой млечный дух фагоров, поэтому побыстрее проскользнул в дом и сразу направился в
покои Джесерабхая.
Тот сидел на диване, завернувшись в старый кидрант, и грел ноги у железной жаровни. Ря-дом лежал альбом с картинами. Художник медленно поднялся
со своего ложа, чтобы приветствовать Одима, и предложил ему присесть на обитый истертым бархатом стул напротив. Гагрим с багажом в руках остался
стоять у него за спиной.
Выслушав новости, художник мрачно покачал головой.
– Что ж, нет сомнений – для Кориантуры наступают скверные времена. Вот уж чего я не ожидал. Мне жаль, Одим, что дело обернулось так плохо и вас
вынудили уехать. Что касается меня, то я всегда считал вас истинным жителем Кориантуры, вас и всю вашу семью.
Одим остался недвижим. Потом медленно, машинально, даже не подумав, произнес:
– Да, здесь моя родина... ваши слова поразили меня. Я родился здесь, всего в миле отсюда, а до того здесь родился мой отец.