Это мой дом, так же
как и ваш, Джесси.
– Но я думал, что вы из Кай-Джувека?
– Да, когда-то моя семья приехала из Кай-Джувека, и я горжусь этим. Но я также и сибор-налец, и житель Кориантуры, и то и другое вместе.
– Тогда почему вы уезжаете? Что вы затеяли? Только не нужно обижаться. Успокойтесь. Выпейте чаю. Может быть, вероник?
Одим разгладил бородку.
– Новый закон – из-за него я не могу остаться. У меня большая семья, я должен сделать все для того, чтобы заработать им на жизнь.
– Да, да, конечно, это ваша обязанность, я понимаю. Ведь у вас большая семья, очень большая, не правда ли? Мне самому это незнакомо. Я никогда
не был женат. У меня нет род-ственников. Я всегда жил только своим искусством. И всегда был сам себе хозяин.
Прищурясь, Одим проговорил:
– У нас в Кай-Джувеке семьи обычно большие. Но мы не дикари... вы понимаете, о чем я?
– Дорогой друг, сегодня вы ужасно обидчивы. Я и не думал вас оскорблять. Живите и да-вайте жить другим. Куда вы направляетесь?
– Я бы предпочел не говорить об этом. Новости распространяются быстро, шепот живо превращается в крик.
Художник усмехнулся.
– Наверное, вернетесь в Кай-Джувек?
– Поскольку я никогда в жизни не бывал в Кай-Джувеке, я не могу вернуться туда.
– Кто-то рассказывал мне, что в вашем доме много кай-джувекских фресок. Говорят, среди них есть весьма ценные.
– Да, фрески старые, и письмо тонкое. Это работа неизвестного художника, который так и не сделал себе имя. Но дом больше не принадлежит мне. Мне
пришлось продать его, запереть на ключ и отдать ключ новым хозяевам.
– Ну что ж... надеюсь, вы получили хорошие деньги?
Одиму пришлось продать дом за жалкие гроши, но он сумел выдавить:
– Сносные.
– Чувствую, мне будет вас не хватать, хотя привязываться к людям не в моих привычках, ведь я не особенно люблю человеческое общение. Я и в
театре больше не бываю. В этом месяце ветер стал особенно холодным и пробирает до костей.
– Джесси, двадцать пять лет, возможно плюс-минус теннер, я наслаждался нашей дружбой. Я очень ценю и ваш талант, вашу работу; наверное, я
недостаточно вам платил. Конечно, я всего лишь купец, но я умею ценить искусство. Никто во всем Сиборнале не умеет так изящно изобра-зить на
фарфоре птиц. Мне хотелось бы вручить вам прощальный подарок, нечто слишком хруп-кое, чтобы брать с собой в дорогу, но вам, несомненно, оно
понравится. Я мог бы продать эту вещицу на аукционе, но считаю, что лучше найти нового достойного хозяина.
Джесерабхай поднялся и сел, всем видом выражая ожидание. Одим жестом приказал рабу приблизиться и открыть сумку. Гагрим вынул из сумки некий
предмет и передал его Одиму. Приняв предмет из рук раба, Одим продемонстрировал его художнику.
Это были часы размером с гусиное яйцо. Внешний циферблат был поделен на двадцать пять отрезков-часов, внутри круг был по традиции разбит на
сорок минут. Однако каждый час во время боя – а механизм был устроен так, что бой вызывался в любое время нажатием кнопки – часы поворачивались
так, что на мгновение появлялся другой, внутренний циферблат. На внутреннем циферблате также имелись две стрелки: большая показывала неделю,
теннер и время малого года, а внутренняя отмечала сезон Великого Года.
Циферблат был покрыт эмалью, корпус яйца изготовлен из золота. Сверху и снизу часы охватывала фигура из жадеита, изящная фигурка Всеобщей
Прародительницы, сидящей на берегу моря, представляющем основание часов. По одну сторону от Прародительницы росла пшеница, по другую вздымался
ледник. Завершающей поразительной деталью этой картины были крохотные ноготки на пальцах ног Прародительницы, выглядывающих из сандалий.
Протянув морщинистую руку, Джесерабхай взял часы и долго молча рассматривал их. По его щеке скатилась слеза.
– Эта вещица воистину прекрасна, иначе не скажешь. Работа поразительная. Но я не пони-маю, где это сделано, в какой провинции? Такие часы делают
в Кай-Джувеке?
Одим немедленно вспыхнул:
– Мы дикари, однако великолепные мастера и ремесленники. Разве вы не знали, что мы живем в овчарнях вместе со скотом и всю жизнь только и
делаем, что убиваем соседей, при этом как-то умудряясь создавать великолепные произведения искусства? Разве вы, гордые ускуты, не так о нас
думаете?
– Я не хотел обидеть вас, Одим.
– Да, эти часы из Футира, столицы нашего государства, если вы этого не знали. Примите их в подарок. Для того, чтобы нет-нет да и вспомнить меня
хотя бы на минуту.
Высказавшись, Одим отвернулся к окну и некоторое время смотрел наружу. Напротив взвод под командой развязного офицера обыскивал дом. На глазах у
Одима двое солдат вывели из дома какого-то мужчину. Человек шел, опустив голову, словно стыдясь появляться на улице в такой компании.
– Мне очень жаль, что вам приходится уезжать, Одим, – повторил художник.
– Зло в этом мире вырвалось на свободу. Я уезжаю не по своей воле.
– Я не верю в зло. Возможно, произошла ошибка. Но это не зло.
– Просто вы боитесь признать существование зла. Зло существует с первого дня сотворения человека. Оно присутствует в этой самой комнате.
Прощайте, Джесси.
Одим повернулся и быстро вышел, пока старый художник, держа в руке часы-яйцо, пытался подняться с пыльного дивана.
Прежде чем выйти на улицу из дома Джесерабхая, Одим осторожно осмотрелся. Солдаты ушли, забрав с собой своего пленника. Одим быстро вышел во
двор, стараясь побыстрее забыть переживания, вызванные встречей с художником. С ускутами нелегко иметь дело, он всегда это знал. Какое
облегчение поскорее уехать от них.
Все приготовления к отъезду закончились. Все было сделано законным путем, хотя и с большой поспешностью. Два дня назад Беси Бесамитикахл забрала
на лодке капитана Фашналгида, и Одим занялся приведением в порядок своих дел. Он продал дом недружелюбно настроенному дальнему родичу, а свое
дело – друзьям-купцам, и с помощью Фашналгида купил корабль. Скоро он встретится со своим братом из далекого Шивенинка. Будет приятно снова
повидать Одирина; теперь, когда оба уже не столь молоды, как когда-то, будет славно, если они сумеют помочь друг другу...
«Борьба – вот облик истинной надежды», – говорил себе Одим, выпрямляя спину и уско-ряя шаг. Не сдаваться. Жить будет легче, несмотря на
приближающуюся зиму. Нужно перестать думать только о деньгах. Из головы не шли ненавистные и могущественные сибы. Перемена места пойдет ему на
пользу. В Шивенинке, под началом и при помощи Одирина, он, Одим, станет работать поменьше. Он станет художником, как Джесерабхай. Возможно, он
тоже прославится.
Утешая себя приятными, согревающими душу мыслями, Одим свернул на набережную. Цепь его размышлений прервалась при виде медленно прокатившего
мимо парового орудия. Орудие направлялось на восток. Судя по слухам, где-то неподалеку вскоре должно было грянуть большое сражение: еще одна
причина как можно скорее покинуть город. Орудие было таким тяжелым, что его колеса сотрясали мощенную булыжником улицу. Двигатель орудия, мерно
вращающий шатуны, плевался дымом и паром. Рядом с машиной, радостно вопя, бежали мальчишки.
Паровое орудие добралось вместе с Одимом до побережья океана Климента, и всю дорогу тяжелый орудийный ствол указывал в этом главном направлении.
С явным облегчением Одим свернул к ЭКСПОРТУ ТОНКОГО ФАРФОРА ОДИМА.