Как бы там ни было, государство официально приняло закон,
запрещающий заниматься пауком. Этот закон причинил/причиняет/будет причинять дополнительные страдания пастве, для которой – простите за
сказанное, но это правда, – паук был единственным утешением, являясь неотъемлемой частью жизни, как, скажем, роды.
Бедные незаслуженно терпят наказание, словно это они виноваты в приходе Зимы. Я пред-лагаю церкви официально выступить против последних деяний
государства.
Совершено лысый старик с совершенно бесцветной кожей поднялся с места, опираясь на две трости, и заговорил:
– Возможно, дела обстоят именно так, как вы говорите, братья. Олигархия стискивает наше горло в своем кулаке, как петля – шею повешенного. Но я
думаю, что именно так все и должно обстоять. Подумайте о будущем. Очень скоро наши потомки окажутся/оказались на пороге двух веков Вейр-Зимы.
Олигархия исходит из того, что ужесточение природных условий требует соответственного ужесточения общественного порядка.
Позвольте напомнить вам о страшном ругательстве на сибише, о ругательстве, которое за-прещено произносить. Это ругательство принято понимать как
жесточайшее оскорбление, и не случайно. И тем не менее, это ругательство вызывает восхищение. Я не рискну/не рисковал по-вторять это
ругательство в присутствии собрания, но все равно утверждаю, что продолжаю вос-хищаться его точностью и силой.
Старик выпрямился. В собрании было несколько человек, убежденных в том, что старик вот-вот осквернит свои уста запретной бранью. Но старик
избрал другой ход.
– На Дикий Континент, Кампаннлат, с наступлением холодов приходит хаос. В этих стра-нах нет жестокого режима, как у нас. Обитатели Кампаннлата
заберутся в свои пещеры. Сиборнал выживет, почти не изменившись. Мы выживали/выживаем/будем выживать благодаря нашей организации. Эта
организация будет сжиматься вокруг нас как железный кулак. Для того чтобы государство выжило, нужно, чтобы многие умерли.
Многие жалуются на то, что согласно приказу всех фагоров следует застрелить – всех без исключения. А я утверждаю, что фагоры не люди. От них
нужно избавиться. У них нет души. Застрелим их. И застрелим всех, кто защищает фагоров. Перестреляем фермеров, чьи фермы пришли в упадок и
разорились. У нас нет времени разбираться с отдельными личностями. Индивидуалисты должны быть/будут наказаны по закону – смертью.
Старик в тишине опустился на место, и его трости простучали, как бамбук на ветру.
По комнате пролетел потрясенный шепоток, но верховный священник Чубсалид взял слово и примирительно сказал из своего обитого горностаем кресла:
– Вне всякого сомнения именно такие речи звучат на Ледяном Холме, но мы должны при-держиваться избранного пути, который провозглашал/продолжает
провозглашать сострадание и терпение даже в отношении разорившихся фермеров. Наша церковь придерживается общения с отдельными личностями, с
отдельным сознанием, со спасением отдельно взятого человека, и наш долг – время от времени напоминать нашим друзьям из олигархии, что в этом
смысле у народа не должно возникать никаких сомнений на наш счет.
Климат становится все суровее. Но нам не нужно брать пример с природы, для того чтобы даже в самые тяжелые времена учение церкви могло/должно
было жить. Иначе нет жизни в Боге. Государство видит это время кризисов как лучшее время для утверждения своей силы. Церковь должна по меньшей
мере сделать то же самое. Кто из пятнадцати возражает против того, что церковь должна противостоять государству?
Все четырнадцать присутствующих, к которым он обращался, повернулись, чтобы пошеп-таться с соседями. Всем им нетрудно было представить, что
будет, если они изберут путь, который отстаивал их глава.
Всем им нетрудно было представить, что
будет, если они изберут путь, который отстаивал их глава.
Один из присутствующих поднял унизанную перстнями руку и проговорил дрожащим голосом:
– Сударь, времена, когда нам придется занять позицию, о которой вы говорите, неминуе-мо/возможно придут. Но что нам до паука? Мы тщательно
старались не замечать паук много веков – возможно, в связи с некоторыми сомнениями в правомерности вызова, который он бросает нам, – когда миф о
Всеобщей Прародительнице противопоставлялся нашему...
Оратор замолчал, выдержал театральную паузу.
Самым молодым членом синода был капеллан по имени Парлингелтег, человек тонко чув-ствующий, хотя о нем ходили слухи, будто некоторые из его
деяний были отнюдь не тонкого свойства. Священник-капеллан никогда не боялся взять слово и сейчас обратился прямо к Чубсалиду.
– В чем убедили меня – и, смею надеяться, вас тоже – прозвучавшие последними жалкие слова, так это в том, что мы должны противопоставить себя
государству. Возможно, в особенно-сти касательно паука. Не будем делать вид, что паук на самом деле не существует, только потому, что он не
согласуется с учением.
Почему, как по-вашему, государство пытается запретить паук? На это есть только одна причина. Государство повинно в геноциде. Государство убило
несколько тысяч человек из армии Аспераманки. После смерти сыновей, убитых государством, их матери общались с ними. Духи не молчат. Кто сказал,
что мертвым безразлична политика? Это чушь. Тысячи мертвых ртов выкрикивают обвинения против государства и убийцы-олигарха. Я поддерживаю
верховного священника. Мы должны выступить против Торкерканзлага и заставить его покинуть дворец.
Несколько старших коллег зааплодировали капеллану, и от удовольствия тот покраснел до корней волос. Собрание прервали. И тем не менее решение не
было принято. Неужели церковь и государство неразделимы? И говорить вслух о недавнем массовом убийстве... Они предпочитают жить в мире... и
поддерживать мир – некоторые любой ценой.
Последовал часовой перерыв. Снаружи было слишком холодно, чтобы гулять. Священники прохаживались в просторном зале, куда слуги подали воду и
вино в фарфоровых чашках, и беседовали. Возможно, есть способ избежать реального противостояния; ведь, кроме духов, никаких иных доказательств
не осталось, не правда ли?
Ударил колокол. Священники снова расселись за столом. Чубсалид наедине переговорил с Парлингелтегом, и вид у обоих был мрачный.
Обсуждение продолжилось, но вскоре в дверь постучали, и в залу вошел ливрейный раб. Он поклонился верховному священнику и подал ему на подносе
письмо.
Прочитав письмо, Чубсалид некоторое время сидел, поставив локти на стол и упираясь пальцами в высокий лоб. Разговоры затихли. Все ждали, что
скажет предводитель.
– Братья, – сказал он наконец, оглядев собрание. – Ко мне пришел посетитель, важный свидетель. Я предлагаю призвать его сюда и попросить
говорить перед нами. Слова этого человека, уверен, имеют больший вес, чем любые наши дальнейшие споры.
Чубсалид махнул рукой рабу; тот поклонился и вышел из залы.
Вошел другой человек. Помедлив немного, мужчина затворил за собой дверь и двинулся вперед, к столу, за которым сидели пятнадцать высших иерархов
церкви. Мужчина с ног до головы был одет в голубое; сапоги, штаны, рубашку, куртку, плащ, в руках он нес шляпу. Лишь голова была седая, хотя с
каждой стороны оставалось немного черных прядей. Когда синод видел этого человека перед собой в последний раз, его волосы были черны, как
вороново крыло.
Седая грива словно увеличивала размеры его головы.