Подцепив добрый навильник, Петрович опустил его в ясли; цокнул удивлённо на разбитые доски, повернулся к выходу и едва увернулся от нацеленных ему в живот Березкиных рогов.
Ещё одна доска разлетелась в щепки.
-Му-у-у! - проклокотала корова на невозможно низкой ноте, яростно мотая головой.
Петрович удалился на мелко трясущихся ногах, нервно подёргивая краем рта.
Под установленной в огороде летней колонкой он кое-как смыл с себя дерьмо и ушёл в дом.
Тётка Дарья уже навела пойло (две буханки ржаного хлеба на ведро воды) и нарубила ведро сырой картошки.
-Слышь, мать, - сказал Петрович больным голосом, - дай ей сама, мне что-то не по себе, полежать надо…
Тётка Дарья сердито поджала губы, надела халат, повязала косынку, подхватила вёдра и вышла, пинком распахнув дверь.
3.
Я и не заметил, как первоначальный шок от сделанного мной безумного открытия уступил место не менее безумному гневу. Если бы не цепь, надёжно удерживающая меня у бревенчатой стены хлева, то, боюсь, это утро стало бы для Петровича последним. Подумать только: меня, как паршивую скотину отлупили палкой! Как собаку! Как корову!
-Го-оспо-ди-и! Нет, я не набожен, но каким ещё словом можно лучше выразить стон отчаяния?
Корова… Я - корова. Неужели это наяву? Неужели это не кошмарный сон, не пьяное воображение, не галлюцинация сумасшедшего?
Вот он я - вымя, копыта, хвост, да крепкие рога, да горящие от боли бока. Цепь, колокольчик, сено в поломанных яслях, чёрные стены коровника, обоссанная подстилка на подгнившем полу, куча дерьма в углу. Моего - ха-ха - дерьма! И рой зелёных мух над ним.
Не слишком ли реально для галлюцинации? Может, и не слишком - да как от неё избавится?
-Го-о-оспо-ди-и!
-Ну, чего размычалась, милая? Сейчас кушать будем.
С ласковым ворчанием появилась тётка Дарья в наряде уборщицы, неся вёдра с коровьим завтраком.
Я покосился: неужели она думает, что я стану есть это?!
Тётка видимо не сомневалась, что стану. Ведро с пойлом она поставила в стороне, а картошку - прямо перед моей мордой.
-Му, - пожаловался я, отрицательно качнув рогами.
-Ешь, милая, ешь, не упрямься, - проворковала Дарья, - ну, не буду тебе мешать, голубушка. Кушай.
Видя, что я не притрагиваюсь к еде, она неодобрительно поджала губы, взяла лопату и стала сгребать в угол промокшую подстилку.
В этот миг я вдруг ощутил характерный позыв. Хвост мой сам собой приподнялся, и между моих задних ног образовалась свежая дымящаяся лепёшка. Сконфуженно мыкнув, я попятился в угол, и прочие лепёшки, так же как и бесконечный поток невероятно вонючей мочи, угодили прямиком в навозную кучу.
-Ай ты, моя умница, - растрогалась тётка Дарья, - ай ты моя помощница, сокровище моё бесценное…
Жаль, что коровы не краснеют, не то бы тётка стала свидетельницей этого феномена. Не зная, куда деть себя от смущения, я ткнулся мордой в ведро с картошкой и сделал вид, будто ем.
И вдруг содержимое ведра само собой с молниеносной скоростью исчезло в моём вместительном чреве.
-Вот и умница! - восторженным восклицанием отметила сие достижение тётка Дарья, и тут же подсунула мне пойло.
Я механически сунул морду в ведро, но, опомнившись, отшатнулся и фыркнул.
-Ах ты, господи, - всплеснула руками Дарья, - подсолить забыла - голова дырявая!
Подтрунивая над собой, она сбегала в дом и принесла пачку соли.
-Ах ты, господи, - всплеснула руками Дарья, - подсолить забыла - голова дырявая!
Подтрунивая над собой, она сбегала в дом и принесла пачку соли. Зачерпнув пригоршню, ссыпала соль в ведро и стала помешивать пойло вымазанной в навозе рукой.
-Пей, голубушка!
Да что же это?! В брюхе моём взбурлило, аналогичный процесс пошёл в голове, я взбрыкнул задними ногами, неистово мотнул головой, вызвав звон колокольчика, и поддел рогом бадью с пойлом. Не успело ещё пойло растечься по полу, как желудок мой присовокупил к нему только что пережёванную картошку и - что усилило моё отвращение - ошмётки наполовину переваренной травы, которой, насколько я помнил, я не ел.
Тётка Дарья судорожно всхлипнула и, причитая что-то тоненьким голоском, убежала.
4.
Я остался стоять (не ложиться же на мокрое), печально глядя в разбитое мною оконце и размышляя.
Тётка Дарья и Петрович были нашими соседями. За окном хлева был их огород, а через забор - наш, то есть огород моих родителей.
Мало того, что я превратился в корову, так ещё - по непонятной логике - в чужую корову! Хотя у нас есть своя - Милка, да ещё две тёлки и бычок, а кроме того свиньи, овцы, не говоря уже о курах. Можно было превратиться в кого угодно, я же стал соседской Берёзкой.
Дома, наверно, уже встали. Отец, правда, на больничном, но у брата каникулы только через неделю начнутся, а мать со скотиной возится, Милку с телятами пора в стадо выгонять. Да и мне на работу пора - не воскресенье…
На работу! Я заплакал и заматерился, но вышло лишь однообразное «му».
Хотелось лечь, но пол был испачкан моей рвотой. Я оглядел себя, точнее мою новую шкуру: сплошь навозные комья. Дарья и Петрович не баловали Берёзку чистотой. Подумаешь, ещё немного грязи! Помявшись, я лёг и закрыл глаза.
Хотелось забыться - слишком много впечатлений. Не тут то было. Вернулась Дарья. Взглянув на неё из-под полуприкрытых век, я вздрогнул: Дарья принесла большущий никелированный подойник.
Дойка!
Я вскочил; копыта мои разъехались, но я удержался. Сгруппировавшись в ясельном углу, я низко нагнул голову, обратив рога в сторону Дарьи, и стал угрюмо следить за её манипуляциями.
Та, с красными заплаканными глазами, достала низенькую скамеечку, вынула из кармана тряпку и, уперев руки в бока, скомандовала:
-А ну, поворачивайся, холера!
От ласкового её обращения не осталось и следа.
Я игнорировал приказ, продолжая угрожать рогами. Тогда Дарья сняла с гвоздя короткую резиновую плётку и стала хлестать меня, норовя попасть по внутренней, более нежной стороне ляжки.
Было больно, гораздо больнеё, чем от петровичевой палки.
К стыду моему, моё коровье тело послушно развернулось, а заднюю, ближнюю к тётке Дарье ногу чуть отставило, приняв, таким образом, классическую позу для дойки.
-То-то, - проворчала моя хозяйка.
Подвинув скамеечку, она села под моим брюхом; хвост, чтоб не мешался, привязала плёткой к ноге, и стала ополаскивать водой из подойника моё вымя, после чего вытерла его тряпкой, засунула её обратно в карман, выплеснула остатки воды на навозную кучу, зажала подойник между коленей и взялась за мои соски.
Боже, какое унижение!
Не смея шевельнуться из боязни перед плёткой, я всё же надеялся, что ничего у тётки не выйдет. И ошибся: минут через пять подойник был полон, молоко, образовавшее на поверхности пенную шапку, едва не лилось через край, а соски мои, так же как и покрытые шерстью уши, горели яростным огнём.