Но… ты когда‑нибудь видела, чтобы профессиональные грузчики работали все в черном? Да еще летом?
– Никогда. И смотри, как они припарковались. Прижавшись к стене, чтобы не было видно с улицы.
Я опустил бинокль. Невооруженному глазу с такого расстояния грузовики представлялись чем‑то вроде желтых рисовых зернышек, а темные фигурки – не более чем металлическими опилками, перемещаемыми скрытым магнитом.
– Но они не предусмотрели того, что кто‑то может наблюдать за ними с Манхэттена.
– Да уж, такое предвидеть трудно. Эти полевые стекляшки стоят четыре сотни баксов – они из военного имущества бывшего Советского Союза. Но продавец сказал, что, если они мне не подойдут, я могу их завтра вернуть.
– Господи, Джен!
Я осторожно вернул ей бинокль.
Она поднесла его к глазам и подалась вперед над перилами набережной, так что ремень бинокля теперь болтался над водой.
– Клиент должен наварить на обувке серьезные бабки. Я слышала, они собирались реконструировать эти здания и превратить в жилые кондоминиумы. Хотят торговать прекрасными видами Манхэттена, по миллиону за штуку.
– Это, вероятно, не все. Сдается мне, на территории фабрики у них есть телевизионная студия, редакционно‑издательский комплекс и черт знает что еще. Такое впечатление, что среда обитания джаммеров – это индустриальная зона.
– Ты, наверное, хотел сказать «постиндустриальная» – улыбнулась Джен.
– Скорее постапокалиптическая.
– Пока еще нет. Но дай им время.
Мы немного постояли в молчании. Джен осторожно следила за передвижениями за рекой, а я, просто довольный тем, что нахожусь здесь, отмечал, как изменилось с годами побережье Бруклина, смотрел, как вьются на ветру волосы Джен, и радовался возможности быть рядом с ней, просто так.
– Тебе нравится твоя куртка? – спросила Джен.
– Моя что? – не понял я.
Затем до меня начало доходить. Я протянул руку и коснулся черной, шелковистой поверхности с узором из крошечных ирисов. Это была подкладка моего тысячедолларового бедствия, только теперь она красовалась снаружи. Устрашающий разрез исчез вместе с рукавами, швы прострочены заново, с расчетом придать вывернутой наизнанку вещи элегантные очертания.
– Ух ты!
– Примерь!
Она выскользнула из безрукавки.
Куртка подошла мне так же идеально, как и пиджак две ночи назад. Даже чуточку лучше, как порой бывает с вещами, вывернутыми наизнанку. И эта новая куртка – нежданно‑негаданно безрукавная, не мнущаяся, из эрзаца японского шелка, принадлежала не не‑Хантеру, а была целиком моя.
– Классно!
– Рада, что тебе понравилось. Всю ночь возилась.
Ее руки пробежали по боковым швам, коснулись нагрудного кармана (был внутренним – оказался наружным), похлопали по плечам. А затем соскользнули вниз и сомкнулись вокруг моей талии.
– Мне очень жаль, Хантер.
Глядя в ее зеленые глаза, я медленно, глубоко вздохнул, и облегчение нахлынуло на меня, как будто некое ужасное испытание осталось позади.
– Мне тоже.
Она отвела глаза.
– Это не ты повел себя как дерьмо.
– Ты просто сказала правду. Может, вышло это хреново, но ведь все равно правду. Я слишком уж ко всему присматриваюсь. И слишком много думаю.
– Таков уж ты есть. И делаешь это по‑настоящему круто. Мне нравится, как устроены твои мозги.
– Может быть, Джен. Но ведь ты хочешь совершать перемены. И не только в способе завязки шнурков.
– Это и ты делаешь.
Она повернулась и бросила взгляд за реку.
– Признайся, вчера ведь ты просто пытался поддержать меня, делая вид, будто джаммеры – это не так уж круто.
Так?
– Не совсем.
Я глубоко вздохнул, поскольку в промежутках между преследовавшими меня всю ночь приступами жалости к себе я действительно не раз об этом думал.
– Джен, не так уж я уверен насчет этих джаммеров. Думаю, они палят из пушек по воробьям. Однако рискуют, управляя мозгами других людей. Нельзя вот так запросто шастать повсюду и переиначивать людей на свой лад, чтобы при этом никто ни о чем не догадался. И когда кто‑то серьезно пострадает, вся эта причудливая идея потеряет свою привлекательность. Понимаешь?
Джен на мгновение задумалась, потом пожала плечами.
– Может быть. Но из этого следует лишь то, что они нуждаются в нашей помощи. В твоих аналитических способностях, в твоей широчайшей базе данных, где собрано множество бесполезных фактов. И в моем, хм, оригинальном взгляде на что бы то ни было. Мы можем помочь им. И это круто. Уж кто‑кто, а они‑то на самом деле в струе.
– Это точно.
Я вспомнил первый свой школьный день здесь, в Нью‑Йорке, осознавая, как низко я скатился по склону пирамиды. Тогда, входя в класс на глазах у всех, я, неожиданно оказавшийся провинциалом, мигом приметил, кто тут крутые ребята. Они были такими блестящими, такими яркими, такими показушными, что больно смотреть. Способностью распознавать тех, кто в струе, независимо от возраста, я обладал уже тогда.
Но с того самого дня я никогда им не доверял.
Но почему тогда я доверял Джен? Эта девчонка всего двенадцать часов назад расплевалась со мной, над… кучей кроссовок. И наверное, возненавидела меня за то, что я не остался там, чтобы помочь, забыв об ее утверждении, что если она упустит этот единственный шанс с джаммерами, то снова утратит свою крутизну; это так просто, как переступить через трещину в тротуаре.
Да уж, чтобы верить, надо свихнуться. Но зато это вполне в духе Джен.
Как бы то ни было, сейчас она меня больше не ненавидела.
– Возможно, Хантер, мы могли бы сделать их еще круче.
Я посмотрел на нее и рассмеялся, зная, что помогу ей найти их. Потому что Джен считает, что они нужны ей, а она нужна мне.
– Конечно, мы могли бы.
Она бросила еще один взгляд в сторону фабрики и пожала плечами.
– У меня для тебя подарок.
– Еще один?
– Куртка не считается. Она была твоя, куплена и оплачена.
Меня кольнуло.
– Ну, по правде, так до сих пор не оплачена.
Она улыбнулась и убрала бинокль в свой рюкзак, сначала (что я с радостью отметил), поместив его в прочный, подбитый изнутри чем‑то мягким, советских времен футляр. А взамен извлекла наружу бумажный мешок. Джен и открыть его не успела, как я ощутил запах горелого пластика.
– Я же говорила, что обязательно должно что‑то сохраниться. Тебе нужно было остаться, будь у меня помощь, на это не ушло бы целых два часа.
Она аккуратно развернула бумагу, приговаривая:
– Только одна, с самого дна кучи.
У меня отвисла челюсть.
Кроссовка чудесным образом осталась неповрежденной огнем, жаром и копотью, вставки остались гибкими и все так же отливали серебром. Шнурки пробегали сквозь мои пальцы, словно струйки песка, петельки поблескивали, крохотные велосипедные спицы вращались в солнечном свете.
Я почти забыл, как они прекрасны.
– Пахнет пожаром, – заметила Джен. – Было хуже, но я истратила пару емкостей обувного дезодоранта, и ничего – помогло. Со временем выветрится.
– Да мне плевать, как она пахнет.
Я понял, что это мне тоже нужно. О том, чтобы переиначить Джен, речи уже не шло. Ее мозг был уникален и готов ко всему, начиная от прыжков с крыши на крышу или перелезания через воздушные колодцы до тайных революций, а вот у меня давно не было такого чувства, словно я способен лететь – на худой конец, раскачавшись на канате.