.. А то, знаешь, опять мне делается тревожно... Значит, Петр, если тебе верить: я в том вагоне спал, а в этом проснулся. Так?
- Не знаю. Я сам спал - в этом вагоне. - Да зачем мне тебя было будить! В этом вагоне тебя незачем было будить, если ты в этом и сам проснулся?..
- Ты не путай меня, Петр, не путай... Дай подумать. Видишь ли, Петр, я никак не могу разрешить одну мысль. Так велика эта мысль.
- Какая же это мысль? - А вот какая: выпить у меня чего-нибудь осталось?..
Омутище - Леоново.
- Нет, нет, ты не подумай, это не сама мысль, это просто средства, чтоб ее разрешить. Ты понимаешь - когда хмель уходит от сердца, являются страхи и шаткость сознания. Если б я сейчас выпил, я не был бы так расщеплен и разбросан... Не очень заметно, что я расщеплен?
- Совсем ничего не заметно. Только рожа опухла. - Ну, это ничего. Рожа - это ничего... - И выпить тоже нет ничего, - подсказал Петр, встал и зажег канделябры.
Я встрепенулся: "Хорошо, что ты зажег, хорошо, а то - знаешь? - немножко тревожно. Мы все едем, едем целую ночь, и нет никого с нами, кроме нас."
- А где же твоя княгиня, Петр? - Она давно уже вышла. - Куда вышла? - В Храпуново вышла. Она из Петушков ехала в Храпуново. В Орехово-Зуеве вошла, а в Храпунове - вышла.
- Какое еще Храпуново! Что ты все мелешь, Петр?.. Ты не путай меня, не путай... Так, так... самая главная мысль... Кружится у меня почему-то в голове Антон Чехов. Да, и Фридрих Шиллер, Фридрих Шиллер и Антон Чехов. А почему - понятия не имею. Да, да ... вот, теперь яснее: Фридрих Шиллер, когда садился писать трагедию, ноги всегда спускал в шампанское. Вернее, нет, не так. Это тайный советник Гете, он дома у себя ходил в тапочках и шлафроке... А я - нет, я и дома без шлафрока; я и на улице - в тапочках... А Шиллер-то тут причем? Да, вот он при чем: когда ему водку случалось пить, он ноги свои опускал в шампанское. Опустит и пьет. Хорошо! А Чехов Антон перед смертью сказал: "Выпить хочу." И умер...
Петр все глядел на меня, стоя надо мной. Я мысли собираю, а ты - смотри. Вот еще Гегель был. Это я очень хорошо помню: был Гегль. Он говорил : "Нет различий, кроме различия в степени, между различными степенями и отсутствием различия." То есть, если перевести это на хороший язык: "Кто же сейчас не пьет?".. Есть у нас что-нибудь выпть, Петр?
- Нет ничего. Все выпито. - И во всем поезде нет никого? - Никого. - Так... Я опять задумался. И странная эта была дума. Она обволакивалась вокруг чего-то такого, что само по себе во что-то обволакивалось. И это "что-то" тоже было странно. И душа - тяжелая была душа...
Что я делал в это мгновение - засыпал или просыпался? Я не знаю, и откуда мне знать? "Есть бытие, но именем каким его назвать? - ни сон оно, ни бденье." Я продремал так минут 12 или минут 35.
А когда очнулся - в вагоне не было ни души, и Петр куда-то исчез. Поезд все мчался сквозь дождь и черноту. Странно было слышать хлопанье дверей во всех вагонах: оттого странно, что ведь ни в одном вагоне нет ни души...
Я лежал, как труп, в ледяной испарине, и страх под сердцем все накапливался...
- Ка-мер-ди-нер! В дверях появился Петр, с синюшным и злым лицом. "Подойди сюда, Петр, подойди, ты тоже весь мокрый - почему? Это ты сейчас хлопал дверьми, да?"
- Я ничем не хлопал. Я спал. - Кто же тогда хлопал? Петр глядел на меня, не моргая. - Ну, это ничего, ничего. Если под сердцем растет тревога, значит, надо ее заглушить, а чтобы заглушить, надо выпить. А у нас есть что-нибудь выпить?
- Нет ничего. Все выпито. - И во всем мире никого-никого? - Никого. - Врешь, Петр, ты все мне врешь!!! Если никого, то кто же там гудит дверьми и окнами? А? Ты знаешь?.. Слышишь?.. У тебя и выпить, наверное есть, а ты мне все врешь?..
Петр, все так же, не моргая и со злобою, глядел на меня. Я видел по морде его, что я его раскусил, что я понял его и что он теперь боится меня.
Да, да, он повалился на канделябр и погасил его собою - и так пошел по вагону, гася огни. "Ему стыдно, стыдно!" - подумал я. Но он уже выпрыгнул в окошко.
- Возвратись, Петр! - я так закричал, что не сумел узнать своего голоса, - возвратись!
- Проходимец! - отвечал тот из-за окошка. И вдруг - впорхнул опять в вагон, подлетел ко мне, рванул меня за волосы, сначала вперед, потом назад, потом опять вперед, и все это с самой отчаянной злобою...
- Что с тобой, Петр? Что с тобой?!.. - Ничего! Оставайся! Оставайся тут, бабуленька! Оставайся, старая стерва! Поезжай в Москву! Продавай свои семечки! А я не могу больше, не могу-у-у-у-у-у!..
И снова выпорхнул, теперь уже навечно. "Черт знает, что такое! Что с ними со всеми?" Я стиснул виски, вздрогнул и забился. Вместе со мною вздрогнули и забились вагоны. Они, оказывается, давно уже бились и дрожали...
Леоново - Петушки.
...Двери вагонов защелкали, потом загудели, все громче и явственнее. И вот - влетел в мой вагон, и пролетел вдоль вагона, с поголубевшим от страха лицом, тракторист Евтюшкин. А спустя десяток мгновений тем же путем ворвались полчища Эриний и устремились следом за ним. Гремели бубны и кимвалы...
Волосы мои встали дыбом. Не помня себя, я вскочил, затопал ногами. "Остановитесь, девушки! Богини мщения, остановитесь! В мире нет виноватых!.." А они все бежали.
И когда последняя со мной поравнялась, я закипел, я ухватил ее сзади, а она задыхалась от бега.
- Куда вы? Куда вы все бежите?.. - Чего тебе?! Отвяжи-и-и-ись! Пусти-и-и-и!.. - Куда? И все мы едем - куда??.. - Да тебе-то что за дело, бешена-а-ай!.. И вдруг повернулась ко мне, обхватила мою голову и поцеловала меня в лоб - до того неожиданно, что я засмущался, присел и стал грызть подсолнух.
А покуда я грыз подсолнух, она отбежала немного, взглянула на меня, вернулась - и съездила меня по левой щеке. Съездила, взвилась к потолку и ринулась догонять подруг. Я бросился следом за ней, преступно выгибая шею...
Пламенел закат, и лошади вздрагивали, и где то счастье, о котором пишут в газетах? Я бежал и бежал, сквозь вихорь и мрак, срывая двери с петель, я знал, что поезд "Москва - Петушки" летит под откос. Вздымались вагоны - и снова проваливались, как одержимые одурью... И тогда я заметался и крикнул:
- О-о-о-о-о! Посто-о-ойте!.. А-а-а-а-а!.. Крикнул и оторопел: хор Эриний бежал обратно, со стороны головного вагона прямо на меня, паническим стадом. За ним следом гнался разъяренный Евтюшкин. Вся эта лавина опрокинула меня и погребла под собой...
А кимвалы продолжали бряцать, и бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь.
Петушки. Перрон.
А потом, конечно, все заклубилось. Если вы скажете, что то был туман, я, пожалуй, и соглашусь - да, как будто туман. А если вы скажете - нет, то не туман, то пламень и лед - попеременно то лед, то пламень - я вам на это скажу: пожалуй что и да, лед и пламень, то есть сначала стынет кровь, стынет, а как застынет, тут же начинает кипеть и, вскипев, застывает снова.
"Это лихорадка, - подумал я. - Этот жаркий туман повсюду - от лихорадки, потому что сам я в ознобе, а повсюду жаркий туман." А из тумана выходит кто-то очень знакомый, Ахиллес не Ахиллес, но очень знакомый. О! теперь узнал: это понтийский царь Митридат. Весь в соплях измазан, а в руках - ножик...
- Митридат, это ты, что ли? - мне было так тяжело, что говорил я почти беззвучно. - Это ты, что ли, Митридат?..
- Я, - ответил понтийский царь Митридат. - А измазан весь почему? - А у меня всегда так. Как полнолуние - так сопли текут... - А в другие дни не текут? - Бывает, что и текут. Но уж не так, как в полнолуние. - И ты что же, совсем их не утираешь? - я перешел почти на шепот. - Не утираешь?
- Да как сказать? случается, что и утираю, только ведь разве в полнолуние их утрешь? не столько утрешь, сколько размажешь.