Ведь у каждого свой вкус - один любит распускать сопли, другой утирать, третий размазывать. А я в полнолуние...
Я прервал его: - Красиво ты говоришь, Митридат, только зачем у тебя ножик в руках?..
- Как зачем?.. да резать тебя - вот зачем!.. Спросил тоже: зачем?.. Резать, конечно... И как он переменился сразу! все говорил мирно, а тут ощерился, почернел - и куда только сопли девались? - и еще захохотал, сверх всего! Потом опять ощерился, потом опять захохотал!
Озноб забил меня снова: "Что ты, Митридат, что ты!" - шептал я или кричал, не знаю, - "Убери нож, убери, зачем...?" А он уже ничего не слышал и замахивался, в него словно тысяча почерневших бесов вселилась... "Изувер!" И тут мне пронзило левый бок, и я тихонько застонал, потому что не было во мне силы даже рукою защититься от ножика... "Перестань, Митридат, перестань..."
Но тут мне пронзило правый бок, потом опять левый, потом опять правый, - я успевал только бессильно взвизгивать, - и забился от боли по всему перрону. Я проснулся весь в судорогах. Вокруг - ничего, кроме ветра, тьмы и собачьего холода. "Что со мной и где я? почему это дождь моросит? Боже..."
И опять уснул. И опять началось все то же, и озноб, и жар, и лихорадка, а оттуда, издали, где туман, выплыли двое этих верзил со скульптуры Мухиной, рабочий с молотом и крестьянка с серпом, и приблизившись ко мне вплотную, ухмыльнулись оба. И рабочий ударил меня молотом по голове, а потом крестьянка - серпом по ...цам. Я закричал - наверно, вслух закричал - и снова проснулся, на этот раз даже в конвульсиях, потому что теперь уже все во мне содрогалось - и лицо, и одежда, и душа, и мысли.
О, эта боль! О, этот холод собачий! О, невозможность! Если каждая пятница моя будет и впредь такой, как сегодняшняя, - я удавлюсь в один из четвергов!.. Таких ли судорог я ждал от тебя, Петушки? пока я добирался до тебя, кто зарезал твоих птичек и вытоптал твой жасмин?.. Царица Небесная, я в Петушках!..
"Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказал Спаситель, то есть встань и иди. Я знаю, знаю, ты раздавлен, всеми членами и всею душой, и на перроне мокро и пусто, и никто тебя не встретил, и никто никогда не встретит. А все-таки встань и иди. Попробуй... А чемоданчик твой, Боже, где твой чемоданчик с гостинцами?.. два стакана орехов для мальчика, конфеты "Василек" и пустая посуда... где чемоданчик? кто и зачем его украл - ведь там же были гостинцы!.. А посмотри, есть ли деньги, может есть хоть немножко!.. Да, да, немножко есть, совсем чуть-чуть; но что они теперь - деньги?.. О, эфемерность. О, тщета! О, гнуснейшее, позорнейшее время в жизни моего народа - время от закрытия магазинов до рассвета!..
"Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказала твоя Царица, когда ты лежал во гробе, - то есть встань, оботри пальто, почисти штаны, отряхнись и иди. Попробуй хоть шага два, а дальше будет легче. Что ни дальше - легче. Ты же сам говорил больному мальчику: "Раз-два-туфли-одень-ка-как-ти-бе-не стыд-на-спать..." Самое главное - уйти от рельсов, здесь вечно ходят поезда, из Москвы в Петушки, из Петушков на Москву. Уход от рельсов. Сейчас ты все узнаешь, и почему нигде ни души, узнаешь и почему она не встретила, и все узнаешь... Иди, Веничка, иди..."
Петушки. Вокзальная площадь.
"Если хочешь идти налево, Веничка, - иди налево. Если хочешь направо - иди направо. Все равно тебе куда идти. Так что уж лучше иди вперед, куда глаза глядят..."
Кто-то мне говорил когда-то, что умереть очень просто: что для этого надо сорок раз подряд глубоко, глубоко, как только возможно, вздохнуть, и выдохнуть столько же, из глубины сердца, - и тогда ты испустишь душу. Может быть, попробовать?..
О, погоди, погоди!.. Может, время сначала узнать?? Узнать, сколько времени?.. Да ведь у кого узнать, если на площади ни единой души, то есть решительно ни единой?.. Да если б и встретилась живая душа - смог бы ты разве разомкнуть уста, от холода и от горя? Да, от горя и от холода.
. Да если б и встретилась живая душа - смог бы ты разве разомкнуть уста, от холода и от горя? Да, от горя и от холода... О, немота!..
И если я когда-нибудь умру - а я очень скоро умру, я знаю - умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри, постигнув, но не приняв, - умру и Он меня спросит: "Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?" - я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я - что я? я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, - я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует... " Почему же ты молчишь?" - спросит меня Господь, весь в синих молниях. Ну, что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать...
Может, все-таки разомкнуть уста? - найти живую душу и спросить, сколько времени?..
Да зачем тебе время, Веничка? Лучше иди, иди, закройся от ветра и потихоньку иди... Был у тебя когда-то небесный рай, узнавал бы время в прошлую пятницу - а теперь небесного рая больше нет, зачем тебе время? Царица не пришла к тебе на перрон, с ресницами, опущенными ниц; божество от тебя отвернулось, - так зачем тебе узнавать время? "Не женщина, а бланманже", как ты в шутку ее называл, - на перрон к тебе не пришла. Утеха рода человеческого, лилия долины - не пришла и не встретила. Какой же смысл после этого узнавать тебе время, Веничка?..
Что тебе осталось? утром - стон, вечером - плач, ночью - скрежет зубовный... И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца? Кому?.. Вот, войди в любой петушинский дом, у любого порога спроси: "Какое вам дело до моего сердца?" Боже мой...
Я повернул за угол и постучался в первую же дверь.
Петушки. Садовое кольцо.
Постучался - и, вздрагивая от холода, стал ждать, пока мне отворят... "Странно высокие дома понастроили в Петушках!.. Впрочем, это всегда так, с тяжелого и многодневного похмелья: люди кажутся безобразно сердитыми, улицы - непомерно широкими, дома - страшно большими... Все вырастает с похмелья ровно настолько, насколько все казалось ничтожнее обычного, когда ты был пьян... Помнишь лемму этого черноусого?"
Я еще раз постучался, чуть громче прежнего: "Неужели так трудно отворить человеку дверь и впустить его на три минуты погреться? Я этого не понимаю... Они, серьезные, этого не понимают, а я, легковесный, никогда не пойму... Мене, текел, фарес - то есть ты взвешен на весах и найден легковесным, то есть "текел"... Ну и пусть, пусть...
Но есть ли там весы или нет - все равно - на тех весах вздох и слеза перевест расчет и умысел. Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете. Я много прожил, много перепил и продумал - и знаю, что говорю. Все ваши путеводные звезды катятся к закату, и если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко на вас обращал внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтобы знать наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает мерцать, а это самое главное. Потому что все остальные катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают, а если даже и сияют, то не стоят и двух плевков.
Есть там весы, нет там весов - там мы, легковесные, перевесим и одолеем. Я прочнее в это верю, чем вы во что-нибудь верите. Верю, знаю и свидетельствую миру. Но почему же так странно расширили улицы в Петушках?.."
Я отошел от дверей, и тяжелый взгляд свой переводил с дома на дом, с подъезда на подъезд.