– Приятно слышать, когда вы рассуждаете так разумно, дорогая Люсьена, и я сейчас отвечу вам, но не будем говорить об аббате Костеле. Он верит в Бога и в Евангелие, за это я ручаюсь. Он любит христианскую религию больше, чем какую-либо другую, хотя относится терпимо к свободе совести. Он этого не скрывает, как вы слышали; вы видели, как он поступает, и я даже думаю, что ваши религиозные убеждения являются довольно точным отражением его убеждений.
– Это верно, Фрюманс. Для меня невозможно осуждать кого-то, и я должна сказать, что аббат Костель мне этого не предписывал и не запрещал. Думаю, что он во многом со-мневается, но в чем именно – я не знаю.
– И вы, дитя малое, хотите читать в суровой совести старика, который всю жизнь про-вел, взвешивая все доводы за и против!
– Да нет же, – возразила я, убоявшись строгого тона Фрюманса. – Речь идет не об аб-бате Костеле, которого я уважаю без всякой задней мысли, с того момента, как он стал ис-тинным христианином. Речь идет…
– Обо мне, который им не является?
– Да, конечно, – ответила я с некоторой живостью, так как сочла себя оскорбленной его чуть-чуть презрительной сдержанностью. – Вы научили меня рассуждать, и вот я рассу-ждаю, а вы ведь обещали мне ответить.
– Я вовсе не обещал делиться с вами своими частными мнениями, – ответил он также с оттенком живости, – и нахожу, что вы в этом смысле чересчур уж любопытны. Речь шла о том, чтобы узнать, совершает ли человек, коего вы считаете атеистом и который и в самом деле может им быть, низость или профанацию, став служителем некоего культа. Ну так вот, я вам отвечу: это смотря по обстоятельствам. Существует непреложное сомнение, которое дает совести каждого человека право участвовать в любом официальном акте гражданского и религиозного закона своего времени и своей страны, ничуть не презирая и не оскорбляя его. Занятия и размышления человека серьезного могут, конечно, привести его к выводу, что любая религия – это ложь и любой культ – лицемерие; в таком случае ему не следует входить в храм, чтобы отдавать дань подчинения обычаю. Но другой человек, столь же серьезный, может извлечь из своих размышлений и занятий совершенно противоположное убеждение. Он может говорить себе, что идеализм – это естественная потребность человеческого ума и что все, что порождает в нем понятие о добре и красоте, должно уважаться, конечно, при условии, что оно не внушено силой или хитростью. Так вот, видя, как я помогаю своему дяде выполнять обязанности, которые он полагает благом, вы могли бы сказать себе, что я человек, который терпимо относится ко всему на свете, не отвергая ничего. Homo sum…И так как вы уже немного знакомы с латынью, то легко поймете остальное.
– Стало быть, вы хотите, чтобы я вас так и воспринимала, вас, от которого я жду на-ставлений в жизни?
– Я хочу, чтобы вы считали меня честным человеком с чистой совестью и чтобы вы больше ничего у меня не спрашивали, если считаете, что мои знания вас больше не удовле-творяют и я не могу создать в вас идеал, согласующийся с вашими стремлениями. У каждо-го свои стремления, мое дорогое дитя, и мудрость заключается в том, чтобы познать их, так же как и воспитание должно заключаться в постоянной заботе о том, как бы не вступить с ними в противоречие.
– Но если они плохие?
– Плохих стремлений не могло бы быть, если бы они могли свободно развиваться в хорошо устроенном обществе. Я знаю, что свободой можно злоупотреблять: это неизбежная опасность для всего того, что в существе своем является хорошим. Но нетерпимость, вдоба-вок еще сопутствуемая деспотизмом, есть самое худшее из зол, из коих надлежит выбирать меньшее. Поэтому, если вам это нравится, отдайтесь религии всецело, но не требуйте от ме-ня благочестия. Когда ты волен не советоваться с другими, так просто избежать лишних споров!
Фрюманс преподал мне здесь урок мудрости, который я, может быть, приняла бы с признательностью недели две тому назад.
Поэтому, если вам это нравится, отдайтесь религии всецело, но не требуйте от ме-ня благочестия. Когда ты волен не советоваться с другими, так просто избежать лишних споров!
Фрюманс преподал мне здесь урок мудрости, который я, может быть, приняла бы с признательностью недели две тому назад. Но как согласовать независимость его мыслей с обожествлением меня? Я сочла его декларацию за протест и приписала ее гордости, уяз-вленной моими подозрениями. Я держалась с ним несколько надменно, стараясь, впрочем, смягчить горечь, которую, как мне казалось, он испытывал. Не помню уж, в каком стиле я продолжала свою исповедь, но я упорно продолжала верить в то, что должна спасти его от атеизма.
– Хоть вы и счастливы, – добавила я, – этим неограниченным сомнением, в котором, как я вижу, находите удовольствие, но мне оно кажется ужасным.
– Неужели? – спросил он с ласковой улыбкой, которая была так характерна для его обычно задумчивого лица. – Вас беспокоит вопрос о моем счастье на этом и на том свете?
– Давайте говорить только о земном мире, ведь это единственный, в который вы вери-те. Скажите, если вас охватит горькая печаль, тайные муки, в чем вы найдете утешение?
– В дружбе ближнего, – ответил он без колебаний. – Только он может понять мои сла-бости и помочь мне в моих горестях. Если бы мне было разрешено спросить Бога и он соиз-волил бы ответить, он сказал бы: «Твои страдания – закон твоей жизни. Ищи себе опору в тех, кто находится под властью того же закона, ищи ее в себе самом, если ближние не в си-лах помочь тебе».
Мне показалось, что Фрюманс дошел наконец до существа вопроса и я начинаю читать его мысли.
– Я прекрасно понимаю, – сказала я, – что вы обладаете огромной внутренней силой и что ваша гордость превосходит ваш здравый смысл. Вы очень страдаете, но вам нравится страдать в одиночестве, не прибегая к помощи видимого или невидимого провидения.
– Невидимое провидение, – ответил он, – находится во мне и в сердце моих друзей. Оно именуется желанием блага. С тех пор как я уже больше не человек, одержимый иллю-зиями, я чувствую в себе и своих ближних эту действенную силу, и от меня зависит, как воспользоваться ею себе на благо.
– Стало быть, вы будете вести борьбу с горем, которое вас терзает, один на один или прибегая к советам вашего дяди?
– Да меня вовсе не терзает никакое горе! – воскликнул Фрюманс, весело смеясь над моими вычурными фразами. – Мне не нужно бороться ни с тайной болью, ни с горькой пе-чалью. Таких страданий для философов вроде меня вообще не существует.
– А какого рода ваша философия? – спросила я, в высшей степени разочарованная.
– Это философия человека, который не выставляет ее напоказ, но кладет ее в основу своих поступков, – ответил он с некоторым оживлением. – Я же не профессор философии. Я не читаю лекций и не пишу книг. Я люблю разум таким, какой он есть, и вкушаю его, как самую здоровую пищу. Он везде мне на потребу, он растет на всех деревьях. Имея даже скромные познания, можно научиться срывать его лучшие плоды, и тогда уже мелодрамати-ческое отчаяние, притворные душевные страдания кажутся вам чем-то вроде извращенного аппетита или несварения желудка.
Фрюманс говорил с такой убежденностью, что я почувствовала, что должна сказать ему все, чтобы снять со своей души огромную тяжесть. Я показала ему знаменательную страницу, не без коварства задав ему вопрос – не фрагмент ли это из перевода какой-то но-вой книги?
– Наверно, перевод или какой-то отрывок, – промолвил он, пробегая текст глазами.
Но вдруг он покраснел, увидев, что назвал себя по имени во фразе: «И, однако, ты не поэт, Фрюманс. Ты не веришь в Бога!»
– Так вот что шокировало вас, – сказал он, подавляя смущение, смешанное с недоволь-ством.