Но настаивать я не смела. Нет, это была не аллегория. Фрюманс любил. Она – это была женщина. Но какая женщина? Где? Как? Мое любопытство превратилось в навязчивую идею, в какое-то наваждение. Я изучала эту тарабарщину и забывала о всех остальных занятиях. Бывали мгновения, когда это эссе казалось мне великолепным, а стиль Фрюманса шедевром. Минуту спустя оно уже казалось мне бессмысленным бредом, над которым Мариус не упустил бы случая поиздеваться.
Во всяком случае, то была дверь, распахнутая в мир гораздо более возвышенный, не-жели романы мисс Эйгер, любовь созерцательная и, так сказать, безличная.
«Если бы я осмелилась, – думала я, – я бы попросила Фрюманса посвятить меня в нравственную науку любви, ибо это наука, я это хорошо понимаю. И, может быть, самая замечательная из всех наук. Мне кажется, я поняла бы ее, какой бы отвлеченной она ни была».
Но стыд удерживал меня, и я так же простодушно искала для себя определения этого стыда, как Фрюманс искал определения любви. Во мне нарастал также внутренний протест против его безбожия.
В течение всей недели я искала случая поговорить с ним и незаметно навести разговор на эту важную тему. И вдруг, в воскресенье, когда мы ехали по долине с Мишелем, меня словно что-то озарило, сердце сильно забилось, и не знаю уж какой таинственный голос прошептал мне, как во сне: «Она – это ты!» Я была возмущена. Повернув лошадь назад, я сказала Мишелю:
– Сегодня мы к обедне не поедем.
– Мадемуазель нездорова?
– Да, Мишель, ужасная головная боль.
Я вернулась домой. Женни забеспокоилась, заставила меня выпить липового отвару и часа на два лечь в постель. Я обещала ей, только чтобы она оставила меня в покое. Я пере-читала проклятую страницу и удивилась, как же я не поняла этого раньше. Она – это была, конечно, я. Я была божеством, высшим благом. Разум не допускал даже возможности брака, но я была предметом безмолвного обожания. Я возникала в облаках, моя речь звучала в во-допаде, но мне никогда этого не скажут. Что же мне делать теперь, когда разгадка найдена?
Я не любила Фрюманса, я не могла его любить, и не из-за бедности и незнатного про-исхождения, – я в слишком большой степени была героиней романа и античным философом, чтобы обращать внимание на такие пустяки, – но потому, что во мне была душа стоика, парящая высоко над земными страстями, и Фрюманс это прекрасно понимал. Я была недостижимым идеалом! Ответить на земную любовь мне, существу высшего порядка? Нет уж, увольте! Я не могла сойти с пьедестала, куда меня возвели и где я выглядела столь импозантно. Поэтому я решила, что любить я не буду, что Фрюманс постиг меня, что я слишком возвышенна для любви и, наконец, что братская дружба – есть единственное достойное меня чувство, что мне следует пожалеть Фрюманса, постараться излечить его от пагубной скорби, вновь обратить к вере и, таким образом, спасти от отчаяния, оставаясь в то же время предметом его восхищения.
Итак, в следующее воскресенье я отправилась в путь со спокойствием, исполненным кротости. Я пустила лошадь шагом, быстрый аллюр нарушил бы мою серьезность. Я должна была предстать перед своим несчастным другом полной достоинства и с улыбкой на устах. Занятие, за которым я его застала, не очень-то соответствовало облику мученика любви. Он стоял у наружной стены ризницы и мелом выводил на ней цифры какой-то математической задачи. В другой руке он, сам того не замечая, держал оловянный кувшинчик, который только что наполнил вином, и ждал, когда аббат облачится в свой пожелтевший стихарь и пыльную ризу для службы. В тот день пастух был болен, и Фрюманс должен был помогать служить обедню.
– Ах, это вы! – сказал он, не отрываясь от своего дела. – Сегодня, мадемуазель Люсье-на, с завтраком придется немного подождать, я ризничий.
– А почему вы ризничий, ежели вы не верите в Бога?
Его удивил мой резкий вопрос.
– Сегодня, мадемуазель Люсье-на, с завтраком придется немного подождать, я ризничий.
– А почему вы ризничий, ежели вы не верите в Бога?
Его удивил мой резкий вопрос. Он еще не заметил пропажи листка из своих бумаг. Он не писал дальше свою абракадабру и даже, может быть, и не перечитывал ее, и так как до этого он никогда не говорил ни со мной, ни при мне о религии, он ничего не знал о моей находке.
– А кто вам сказал, что я не верю в Бога? – спросил он тоном человека, старающегося что-то вспомнить. – Я никогда не высказывал по этому поводу никаких предположений.
– Никто мне не говорил, – ответила я. – Мне просто пришла эта мысль в голову, когда я увидела, как мало интересует вас свячение этого вина, которое вы так неосторожно проливаете на землю, и одновременно пишете цифры, не имеющие никакого отношения…
– Это верно, – ответил он, улыбаясь и глядя на почти пустой кувшин. – Я все пролил, и аббату Костелю нечего будет святить. Я пойду к нему. Садитесь на скамью, Люсьена, теперь я уж не буду ничем отвлекаться и успею к обедне.
Я смотрела на него во время обедни и в первый раз внимательно следила за его лицом и манерами. Фрюманс относился ко всему, что он делал, серьезно и добросовестно. Он знал обедню досконально и совершал службу с математической точностью. Он становился на колени, вставал, вновь преклонял колени, как хороший солдат, выполняющий свои упражнения машинально и пунктуально. На его лице нельзя было прочитать ни малейшей насмешки, ни религиозной аффектации. То же спокойное выражение наблюдалось в лице и манерах аббата. В них не было ничего, что могло бы хоть чуточку шокировать.
Когда мы снова, как обычно, остались вдвоем, Фрюманс предвосхитил мое желание, повторив свой вопрос:
– Кто-то, очевидно, сказал вам, что я неверующий?
– Да нет же, говорю я вам, если не считать Денизы и госпожи Капфорт, которые осуж-дали вашего дядюшку и вас за то, что вы служите обедню, не веря. Да я уже забыла все это… но…
– Но вы об этом думали и вспомнили об этом сегодня?
– Ну, пусть так. Я просто сказала вам то, что мне пришло в голову. Я рассердила вас, господин Фрюманс?
– Никоим образом. А разве я задел вас когда-нибудь своим поведением в церкви?
– Нет, но…
– Но что?
– Я задаю себе вопрос, почему вы делаете то, во что сами не верите.
– Предположим, что…
– Не хочу я ничего предполагать. Я хочу, чтобы вы мне сказали, верите вы в Бога или нет и презираете ли вы его культ?
– Я думаю, что во всяком культе есть что-то хорошее, что в любой вере есть доля ис-тины, и я не презираю никакой религии ни в настоящем, ни в прошлом.
– Иначе говоря, вы ни во что не верите?
– Вы настаиваете на том, чтобы непременно узнать это, мадемуазель Люсьена? Для че-го вам это нужно?
– Но… я интересуюсь вами, господин Фрюманс. Я уважаю вас и думаю, что аббат – человек достойный, и мысль о святотатстве…
– По-вашему, человек, который не верит в таинство евхаристии, может помешать та-инству причащения и его обедня тем самым превращается в ничто? Ведь у аббата Костеля вы впервые причащались и конфирмовались. Соответствовали ли катехизису, которому он должен был вас научить, его религиозные наставления? А можете ли вы считать недействи-тельным таинство, которое он совершил?
– Конечно, нет, и церковь разрешает нам считать благим всякое религиозное действие, согласное с правилами. Кроме того, если бы епископ считал аббата Костеля атеистом, он отлучил бы его от церкви.
– Но имел бы он для этого основания?
– Да, если бы он опасался, что священник будет внушать своей пастве атеизм.
– Но если бы было признано и подтверждено, что он этого не делает и что его пропо-веди согласуются с существующей программой?
– Тогда епископ, я уверена, не имел бы возражений, и лишь один Бог мог бы судить совесть пастыря, поступки которого расходятся с его служебным долгом.