Так, и опускная щель для тайных доносов на лестнице цензоров, в соседстве с росписями Веронеза и Тинторетто, была изваяна в виде львиной пасти. Известно, какой страх внушала эта "bocca di leone " современникам и как мало-помалу стало признаком невоспитанности упоминание о лицах, загадочно провалившихся в прекрасно изваянную щель, в тех случаях, когда сама власть не выражала по этому поводу огорчения.
Когда искусство воздвигало дворцы для поработителей, ему верили. Думали, что оно делит общие воззрения и разделит в будущем общую участь. Но именно этого не случилось. Языком дворцов оказался язык забвения, а вовсе не тот панталонный язык, который им ошибочно приписывали. Панталонные цели истлели, дворцы остались.
И осталась живопись Венеции. Со вкусом ее горячих ключей я был знаком с детства по ре-продукциям и в вывозном музейном разливе. Но надо было попасть на их месторождение, что-бы, в отличие от отдельных картин, увидать самое живопись, как золотую топь, как один из пер-вичных омутов творчества.
17
Я глядел на это зрелище глубже и более расплывчато, нежели это выразят теперь мои фор-мулировки. Я не старался осознать увиденное в том направленьи, в каком его сейчас истолкую. Но впечатления сами отложились у меня сходным образом в течение лет, и в своем сжатом за-ключении я не удалюсь от правды.
Я увидел, какое наблюдение первым поражает живописный инстинкт. Как вдруг постига-ется, каково становится видимому, когда его начинают видеть. Будучи запримечена, природа расступается послушным простором повести, и в этом состоянии ее, как сонную, тихо вносят на полотно. Надо видеть Карпаччио и Беллини, чтобы понять, что такое изображение.
Я узнал далее, какой синкретизм сопутствует расцвету мастерства, когда при достигнутом тождестве художника и живописной стихии становится невозможным сказать, кто из троих и в чью пользу проявляет себя всего деятельнее на полотне - исполнитель, исполненное или предмет исполнения. Именно благодаря этой путанице мыслимы недоразуменья, при которых время, позируя художнику, может вообразить, будто подымает его до своего преходящего величья. Надо видеть Веронеза и Тициана, чтобы понять, что такое искусство.
Наконец, недостаточно оценив эти впечатления в то время, я узнал, как мало нужно гению для того, чтоб взорваться.
Кругом - львиные морды, всюду мерещащиеся, сующиеся во все интимности, все обнюхи-вающие, - львиные пасти, тайно сглатывающие у себя в берлоге за жизнью жизнь. Кругом льви-ный рык мнимого бессмертья, мыслимого без смеху только потому, что все бессмертное у него в руках и взято на крепкий львиный повод. Все это чувствуют, все это терпят. Для того чтобы ощутить только это, не требуется гениальности: это видят и терпят все. Но раз это терпят сооб-ща, значит, в этом зверинце должно быть и нечто такое, чего не чувствует и не видит никто.
Это и есть та капля, которая переполняет чашу терпения гения. Кто поверит? Тождество изображенного, изобразителя и предмета изображения, или шире: равнодушие к непосредствен-ной истине, вот что приводит его в ярость. Точно это пощечина, данная в его лице человечеству. И в его холсты входит буря, очищающая хаос мастерства определяющими ударами страсти. Надо видеть Микеланджело Венеции - Тинторетто, чтобы понять, что такое гений, то есть художник.
18
Однако в те дни я не входил в эти тонкости. Тогда, в Венеции, и еще сильнее во Флорен-ции, или, чтобы быть окончательно точным, в ближайшие после путешествия зимы в Москве мне приходили в голову другие, более специальные мысли.
Главное, что выносит всякий от встречи с итальянским искусством, - это ощущение осяза-тельного единства нашей культуры, в чем бы он его ни видел и как бы ни называл.
Как много, например, говорилось о язычестве гуманистов и как по-разному, - как о течении законном и незаконном. И правда, столкновение веры в воскресенье с веком Возрождения - явление необычайное и для всей европейской образованности центральное.
Кто также не замечал анахронизма, часто безнравственного, в трактовках канонических тем всех этих "Введений", "Вознесений", "Бракосочетаний в Кане" и Тайных вечерь" с их разнузданно великосветской роскошью?
И вот именно в этом несоответствии сказалась мне тысячелетняя особенность нашей куль-туры.
Италия кристаллизовала для меня то, чем мы бессознательно дышим с колыбели. Ее живо-пись сама доделала для меня то, что я должен был по ее поводу додумать, и пока я днями пере-ходил из собрания в собрание, она выбросила к моим ногам готовое, до конца выварившееся в краске наблюдение.
Я понял, что, к примеру, Библия есть не столько книга с твердым текстом, сколько запис-ная тетрадь человечества, и что таково все вековечное. Что оно жизненно не тогда, когда оно обязательно, а когда оно восприимчиво ко всем уподоблениям, которыми на него озираются ис-ходящие века. Я понял, что история культуры есть цепь уравнений в образах, попарно связы-вающих очередное неизвестное с известным, причем этим известным, постоянным для всего ряда, является легенда, заложенная в основание традиции, неизвестным же, каждый раз новым - актуальный момент текущей культуры.
Вот чем я тогда интересовался, вот что тогда понимал и любил.
Я любил живую суть исторической символики, иначе говоря, тот инстинкт, с помощью ко-торого мы, как ласточки саланганы, построили мир, - огромное гнездо, слепленное из земли и неба, жизни и смерти и двух времен, наличного и отсутствующего. Я понимал, что ему мешает развалиться сила сцепления, заключающаяся в сквозной образности всех его частиц.
Но я был молод и не знал, что это не охватывает судьбы гения и его природы. Я не знал, что его существо покоится в опыте реальной биографии, а не в символике, образно преломлен-ной. Я не знал, что, в отличие от примитивов, его корни лежат в грубой непосредственности нравственного чутья. Замечательна одна его особенность. Хотя все вспышки нравственного аф-фекта разыгрываются внутри культуры, бунтовщику всегда кажется, что его бунт прокатывается на улице, за ее оградой. Я не знал, что долговечнейшие образы оставляет иконоборец в тех ред-ких случаях, когда он рождается не с пустыми руками.
Когда папа Юлий Второй выразил неудовольствие по поводу колористической бедности сикстинского плафона, то в применении к потолку, изображающему создание мира с полагаю-щимися фигурами, Микеланджело, оправдываясь, заметил: "В те времена в золото не рядились. Особы, здесь изображенные, были людьми небогатыми".
Вот громоподобный и младенческий язык этого типа.
Предела культуры достигает человек, таящий в себе укрощенного Савонаролу. Неукро-щенный Савонарола разрушает ее.
19
Вечером накануне отъезда на пьяцце был концерт с иллюминацией, какие часто там уст-раивались. Ограничивающие ее фасады сверху донизу оделись остриями лампочек. Ее с трех сторон озарил черно-белый транспарант. Лица слушавших под открытым небом вспарило бан-ной яркостью, как в закрытом великолепно освещенном помещении. Вдруг с потолка вообра-жаемого бального зала стало слегка накрапывать. Но, едва начавшись, дождик внезапно пере-стал. Иллюминационный отсвет кипел над площадью цветною мглой. Колокольня св. Марка ракетой из красного мрамора врезалась в розовый туман, до половины заволакивавший ее вер-хушку. Несколько подальше клубились темно-оливковые пары, и в них сказочно прятался пяти-головый остов собора. Тот конец площади казался подводным царством. На соборном притворе золотом играла четверка коней, вскачь примчавшихся из древней Греции и тут остановившихся, как на краю обрыва.
Когда концерт кончился, стал слышен жернов равномерного шарканья, вращавшийся и раньше по галерейному кругу, но тогда заглушавшийся музыкой. Это было кольцо фланеров, шаги которых шумели и сливались, подобно шороху коньков в ледяной чашке катка.
Среди гулявших быстро и гневно проходили женщины, скорее угрожавшие, чем сеявшие обольщение.