– Спустись на землю, – сказал я. – Какие новости со студенческого фронта?
Фе покорно наклонила головку и стала напряженно вслушиваться.
– Что это она делает? – изумленно спросил Хрис.
– Старина, ты постоянно гостишь у членов Команды и до сих пор не в курсе того, что творится в окружающем мире. Стыдно! Мы живем в эпоху тотальной наркоманизации и жучкизации. Это мир наркотиков и подслушивающих устройств. Из каждых десяти новорожденных девяти еще в роддоме вживляют под череп жучок – мини‑передатчик. Когда ребятки подрастут, за ними будут следить двадцать четыре часа в сутки. Так что воздух вокруг пронизан и иссечен тысячами и тысячами сигналов. А Фе – уникум. Она может воспринимать все эти сигналы голым ухом, без специальных устройств. Не спрашивай меня, каким образом. Просто такой вот вундеркинд, и баста.
– Сегодня борются за права белого меньшинства, – сообщила Фе.
– Ну вот, полюбуйся, – продолжил я. – Разве могут нормальные люди спалить университетскую библиотеку, протестуя против ущемления прав белых? Во всем мире остался едва ли миллион якобы чистокровных белых, да и те – помесь серых с буро‑малиновыми.
– Подойди ко мне, дитя мое, – сказал Хрис.
Фе незамедлительно припопилась на его колени, обвила ручонками и одарила сладострастнейшим поцелуем. Он не оттолкнул ее, но так целомудренно и нежно обхватил мою девочку руками, чтобы ей было удобнее сидеть, что сценка из пошлой вдруг превратилась в подобие «Пьеты»
– А у тебя, голубушка, есть жучок в голове? – вкрадчиво спросил Хрис.
– Нет, – ответил я за нее. – Она родилась в сточной канаве и отродясь не бывала в больницах. Она чистая.
– А вот и не в канаве! Мое полное имя Фе‑Пять Театра Граумана, потому что я родилась в пятом ряду в театре Граумана, – подчеркнуто гордо произнесла Фе.
– Господи, помилуй! Это почему же?
– Потому что моя семья живет в пятом ряду театра Граумана. Совсем рядом со сценой!
Хрис удивленно воззрился на меня.
– Она так пыжится от гордости – ее семейка сумела со временем перебраться с балкона в партер, – пояснил я.
Все это было выше его разумения, и он сдался, не стал выяснять дальше, просто поцеловал Фе и спустил ее со своих колен. Но прежде она нежно обняла его и на пару секунд повисла на нем. Ничего не попишешь. У этого парня есть‑таки харизма!
Хрис спросил у Фе, начались ли беспорядки, и узнал, что чуть ли не половина полицейских занята прослушиваем сигналов от жучков в головах студентов, и копы жутко злятся. Им осточертел вялый митинг с повторением одного и того же. Один легавый предложил послать к студентам провокатора, дабы тот взбодрил их и спровоцировал на действительно впечатляющий погром
– чтоб было на что поглядеть.
Тут Хрис, доброе сердце, конечно же, так и взвился и рванул из дома. У него были волосы ниже плеч и бородища, да и внешне он выглядел мужчиной за тридцать – сохранив тот молодой вид, в котором он превратился в Молекулярного человека. Но для студентов он уже «старпер», а для полиции – солидный обыватель. Поэтому я не боялся за Хриса, но все же двинул следом
– так, на всякий случай. Студенты его вряд ли тронут, а вот полиция может, смеха ради, использовать подвернувшегося прохожего для раскрутки по‑настоящему крутых беспорядков. А Хрис, надо заметить, способен на многое. Все мы помним, какой шорох он навел в иерусалимском храме, когда турнул оттуда торговцев.
В студенческом городке традиционный бардак был в разгаре: в ход шли ракеты и лазеры, не говоря о гранатах и петардах. Все горело и взрывалось, и народ был счастлив до опупения. Студенты плясали и горланили:
– Раз, два, три, четыре, пять, я ежу ее опять!
Только они пели не «ежу», а другое слово.
– Шесть, семь, восемь, девять, десять, надо всех за хрен повесить!
Только они пели не «хрен», а другое слово.
Тут их песенка спотыкалась, потому как арифметика теперь не входит в обязательный курс обучения, и они затягивали снова: «Раз, два, три…»
Полицейские, как повелось, суетились с барьерами или, взявшись за руки, выстраивались в цепочки, чтобы куда‑нибудь студентов не пустить и побыстрее начать драку. Они сговаривались, кому достанется честь арестовывать, чья очередь сегодня бить морды парням, а чья – насиловать самых смазливых телочек.
Блажной Хрис вперся в самую гущу событий.
Мне невольно подумалось: «Сейчас выдаст, как в тот раз на горе! [6] Эх, дурак я, что не захватил магнитофон!»
Однако случай распорядился так, что до проповеди дело не дошло. Двадцать воинствующих студентов навалились на ни в чем не повинный припаркованный у кромки тротуара аэромобиль. Они раскачали машину и опрокинули ее на бок. Разбили лопасти пропеллера, покорежили шасси и пытались с помощью кувалд оторвать кабину от рамы. Для удобства они хотели поставить аэромобиль на попа и снова стали раскачивать его. Но тяжелая машина стала опрокидываться не в том направлении. Прямо на замешкавшегося Хриса.
Я помчался к машине, которая упала на покореженное шасси. Вокруг нее стояла дюжина студентов – они были в ступоре, потому как полицейские пустили на них слезоточивый газ (как принято в наше время – с примесью ЛСД), и сукины дети вместо того, чтобы делать ноги – застыли, поглубже вдыхали газ и балдели. В меня тоже пальнули струей газа, но я был как сумасшедший – подскочил к проклятому аэромобилю и пытался в одиночку приподнять эту махину. Черта с два. Тут как из‑под земли рядом выросли три дюжих копа и стали выкручивать мне руки.
– Помогите поднять машину! – прохрипел я, задыхаясь. – Там человека придавило.
Копы отпустили меня, и мы вчетвером налегли на аэромобиль. Никакого результата. И тут к нам подскочил долговязый меднокожий детина, скуластый, с глубоко посаженными глазами. Он подхватил машину за край рамы, крякнул и поднял ее, как детскую игрушку. Иисус Христос поднялся вместе с рамой – он был распят на обломках шасси. При таких вот обстоятельствах я и познакомился с первым человеком, которого я успешно превратил в бессмертного.
2
Что он эпилептик, это я усек сразу, как только увидел этого долговязого гиганта. Отличный кандидат для бессмертия: крупный, широкоплечий, мускулистый. Он взвалил Хриса себе на спину и потащил его в университетскую больницу. Бедолага стонал и бормотал что‑то на древнеарамейском, которому научился еще лежа на коленях своей матери.
В приемной травматологического отделения перед детиной прямо‑таки расшаркивались и стелились: «Да, профессор.