Наконец я решила спросить дорогу. В придорожной канаве, под знакомым баобабом, мужчина вырезал куски илистого дерна. Я знала, что отцовская хижина уже совсем близко.
- Скажите, пожалуйста… - начала я.
Мужчина перестал тыкать в грязь своей мотыгой - точнее, палкой с заостренным концом - и молча уставился на меня.
- Я ищу поле, где хозяином владелец буйвола по кличке Стойкий.
Крестьянин пожал плечами и снова начал резать ил - наверное, он удобрит им свое поле. Я шла вперед и у всех встречных спрашивала про Стойкого. Наконец какой-то человек с тележкой, наполненной резаной соломой, показал мне вперед.
- Стойкий, говоришь? - спросил он. - Пятый поворот направо. Ты, наверное, ищешь ферму Пинарджи.
Пинарджи?! Имя… Я чуть не заплакала, но сложила вместе ладони и поклонилась.
- Спасибо вам.
- Не знаю, мальчик, что у тебя за дело, но поспеши!
- Да, конечно.
Вдумчиво считая, я нашла пятый поворот направо. Дрожа, я свернула с дороги. Впереди меня росли банановые деревья, а под ними я увидела пару глинобитных хижин. Ряд неровных пней торчал на том месте, где когда-то, наверное, росли мои бугенвиллеи. Их срубили на дрова?
Я шла медленно, все медленнее с каждым шагом. Хижины окружала грубая изгородь. Я-то помнила, что воротный столб был почти такой же высокий, как Федеро, но увидела лишь маленький и корявый столб, который как будто собрал тупоумный ребенок.
Потом я услышала цоканье деревянного колокольчика. Из-за хижины вышел Стойкий; он поднялся на ноги со своего места, где сидел, и внимательно посмотрел на меня. Я зашагала быстрее; глаза снова наполнились слезами. Буйвол фыркнул - раз, другой - и покачал головой. Колокольчик заклацал снова и снова.
Неужели он узнал меня, хотя прошло столько лет?! Воспоминания нахлынули на меня с новой силой.
Из хижины вышла женщина и тоже уставилась на меня. Она была худая, смуглая; на ней была лишь рубаха из грубого полотна, дважды обернутая вокруг нее и закинутая за плечо.
- Кто ты? - спросила она.
Я замерла на месте. Стойкий фыркнул. Набрав в грудь побольше воздуха, чтобы голос не дрожал, я ответила:
- Я дочь своего отца, которая наконец вернулась домой.
Она подошла, взяла меня за подбородок и медленно повернула лицо туда-сюда.
- Дочь Пинара умерла вместе со своей матерью еще маленькой. Но… да, ты похожа на него.
Тут мне бы повернуться и бежать. Тогда воспоминания о доме сохранились бы в моем сердце нетронутыми… В тот миг они были еще цельными.
Дура, дважды дура! Я не двинулась с места.
- Стойкий меня узнал. Буйвол меня помнит.
Женщина оглянулась через плечо:
- Этот старый мешок с костями? На следующей неделе он отправится на бойню. - Она закричала: - Пинар! Выйди!
Из хижины вышел отец - дрожащий, усталый. Он уставился на меня пустым взглядом, как будто никогда в жизни меня не видел. Мне захотелось подбежать к нему, обнять его, но его жена крепко держала меня за плечо, и сердце у меня упало. Стойкий продолжал трясти головой; уши у него хлопали, он фыркал в такт колокольчику.
Буйвол вовсе не радовался моему возвращению. Он приказывал мне убираться.
После полудня я стояла по щиколотку в воде и полола сорняки. Буйвол снова заснул за хижиной, которая в прежние годы служила ему стойлом. Отец - Пинарджи - тоже спал. Только его жена вышла в поле вместе со мной. Ее звали Шар.
- Раз это твой дом, ты будешь зарабатывать себе на жизнь, как и все, - злобно сказала она.
- Почему отец не узнает меня?
Шар истово работала мотыгой, разбивая комья земли, нагибаясь и выдергивая маленькие восковые растеньица. Я ждала ее ответа, но она продолжала работать. Поэтому я тоже работала.
Наконец она сказала:
- Сейчас он почти никого не узнает. Иногда зовет Майру. - Она покосилась на меня. - То есть свою мать.
- Я помню бабушку, - тихо сказала я.
- Ничего ты не помнишь! - пронзительно закричала Шар, бросая мотыгу. - Послушай себя! Ты говоришь не как женщина. Голос у тебя чужестранный. Одежда чужестранная! Ты даже ходить, как нормальная женщина, не умеешь! - Она нагнулась ко мне и злобно зашипела: - Это не твой дом. Он мой! Пинар… - Она всхлипнула и продолжала: - Пинар, какой бы он ни был, - мой муж.
Не знаю, на что я надеялась, вернувшись домой. Уж конечно, я не рассчитывала встретить здесь испуганную, сердитую женщину, которая живет с человеком, в чьих глазах не видно души. Канавы, в которых я плавала и играла в детстве, были заполнены темной, вонючей водой. Среди банановых деревьев летали насекомые размером с мою ладонь.
Даже Стойкий… состарился и одряхлел.
Сердце у меня оборвалось. При Шар я глотала слезы, но она, должно быть, все прочла по моему лицу.
- Возвращайся в свой город, маленькая иностранка. А нас оставь здесь… голодать. Эта земля не твоя. - Она сплюнула в воду у моих ног. - И никогда не была твоей.
- Чего ты боишься? - спросила я, набравшись храбрости.
Шар посмотрела на меня как на полную дуру.
- Не понимаю, - продолжала я. - Что я тебе сделала? Почему ты так злишься?
- Потому что, дура ты этакая, ты вернулась. Если старейшины признают, что ты его дочь, после его смерти его земля перейдет к тебе! Тебе подберут подходящего мужа, а мне ничего не останется.
"Какая еще земля?" - подумала я. Пара рисовых чеков и старая банановая плантация? Привыкнув мерить все мерками Каменного Берега, я едва удержалась, чтобы не спросить, кому нужна такая земля. Но ответ был вполне ясен: она нужна Шар. Женщине, которая кормила отца и ухаживала за ним, чтобы несчастный безумец продолжал жить.
Что ею двигало - любовь? Или желание получить наследство?
Если вспомнить историю Каменного Берега, войны часто начинались из-за меньшего…
Я осознала свою ошибку. Все, что я лелеяла в памяти, оказалось ложью. Останься я здесь, я была бы такой же тощенькой девочкой с раздутым животом, как и играющие в пыли детишки, мимо которых я проходила. Сейчас меня, скорее всего, уже выдали бы замуж - поскорее, за кого угодно, лишь бы избавиться от лишнего рта. Много лет я томилась за серовато-голубыми стенами, тоскуя по отнятой у меня судьбе.
Те, кто увезли меня отсюда, были правы. Мне бы на коленях благодарить Управляющего за то, от какой участи он меня избавил!
Я мягко тронула ее за плечо:
- Шар, твоя земля мне не нужна. Я думала, что найду здесь дом, но я заблуждалась. С-спасибо за то, что ты заботишься о папе.
Ее глаза наполнились слезами.
- Тогда уходи отсюда скорее! И представляй его таким, каким ты его запомнила. Не думай о том, какой он сейчас.
Закинув на плечо мотыгу - должно быть, раньше, когда отец еще мог работать, они вместе с Шар обрабатывали поле, - я вернулась к хижине. Очистила лезвие от грязи, отерла ладонью и поставила к двери. Из темноты хижины на меня смотрел отец. Глаза у него горели, как у зверя в клетке.
Я пошла навестить буйвола. Стойкий по-прежнему лежал на земле. Спину буйвола засидели мухи. Я зашла со стороны головы и обняла его за шею. Стойкий фыркнул. Я услышала, как бурчит у него в животе.
- Много лет ты был моей путеводной звездой, - шепнула я ему на ухо.
Буйвол, конечно, животное. Но теперь Стойкий казался мне в каком-то смысле разумнее отца.
Я вернулась к двери хижины, подхватила холщовую сумку. В ней уместилось все мое имущество, а кроме него, у меня были только воспоминания, которые постепенно покрывались пылью. Я опустилась на колени и заглянула во мрак хижины. Отец глянул мне в глаза и отвернулся.
- Папа! - позвала я. - Пинарджи!
Он дернулся, но на меня не оглянулся. Жужжали мухи; в хижине воняло потом и мочой.
- Я… люблю тебя. - Я не знала, люблю ли отца на самом деле. В конце концов, он ведь продал меня! Любовь ли двигала им, когда он меня продавал? И все же я много лет спала на чистых простынях, ела досыта; меня учили, воспитывали. Шар напрасно боялась меня. Останься я здесь, я стала бы ее более молодой копией.
Свободной, но привязанной к этой земле из опасения все потерять.
Теперь у меня ничего нет. Даже имени.
- Папа! Скажи, как вы с мамой меня называли? Как мое имя?
Он посопел носом и, сунув руку под набедренную повязку, почесался в паху.
- Как меня звали? - Мне не хотелось пугать его, и все же я невольно повысила голос. Неужели я зря проделала такой путь и не узнаю даже собственного имени? Неужели у меня не останется крошечного осколка родины, который я смогла бы забрать с собой? - Как меня звали?! - пронзительно закричала я.
Он завизжал в ответ и испуганно забился в самый дальний угол хижины. Видимо, там он чувствовал себя в безопасности. Мои ноздри уловили запах свежей мочи.
Я отступила и выпрямилась.
- Извини, - пробормотала я.
Отвернувшись, я вздрогнула, увидев совсем рядом Шар с мотыгой. Сначала я подумала, что она хочет меня ударить, и невольно сжалась. Но вскоре поняла: она вовсе не собирается нападать на меня.
- Я тоже не знаю, как тебя звали, - хрипло и не без сожаления призналась Шар. - При мне он вспоминал только свою мать. Но Бейда обмолвился, что у Пинарджи раньше были жена и дочь.
- Значит, никто не произносил моего имени? - По моему лицу текли слезы.
- Нет, девочка…
- Не называй меня так!!! - заорала я, прежде чем поняла, что Шар употребила слово "девочка" вовсе не в том смысле, к какому я привыкла.
- У тебя демоны в голове! - сухо ответила она. После того как я накричала на нее, желание откровенничать со мной, видимо, прошло. - А теперь уходи.
Я не двинулась с места; Шар снова занесла мотыгу над головой.
- На что он потратил деньги?
- Какие деньги?
- Он продал меня, а на вырученную сумму мог бы безбедно провести остаток жизни.
Я отвернулась и зашагала прочь, жалея, что не могу ужалить ее больнее. Она не дала мне ничего… ни-че-го! Отец - и того меньше. Плача, я шла по дороге. Всю жизнь я стремилась вернуться домой, а он оказался для меня навсегда потерян, как и само прошлое. Теперь у меня ничего не осталось - ни здесь, ни где бы то ни было.
Слезы вели меня вперед. Окутанная мраком, я брела по дороге - механически переставляла ноги. Я шла, потому что не видела смысла в том, чтобы стоять на месте.
Больше месяца я путешествовала на запад. В основном я голодала; иногда удавалось что-нибудь украсть. Я понятия не имела, как добыть еду в реке или роще; я могла лишь собирать спелые плоды, которые сами падали мне в руки. Во время своих странствий я во второй раз убила человека. Он был разбойником и собирался меня изнасиловать. Я ударила его ногой в пах и зарезала его собственным ножом. После убийства я упала на колени, и меня вырвало, хотя в желудке почти ничего не было.
Потом я зажгла в честь покойного два небольших костерка и произнесла речь в духе Каменного Берега. Я не знала ничего хорошего о грязном, неряшливом разбойнике. И все же когда-то его мать, наверное, любила его. Я воздала ему почести ради его матери. Потом обшарила его карманы, забрала несколько черствых лепешек, сняла с него хорошие сандалии, вынула из раны нож и пошла дальше.
Убивать во второй раз оказалось не легче, чем в первый, но во второй раз я хотя бы защищала свою жизнь. И все же убийство не имеет обратной силы… Даже сейчас я не могу вспоминать о том, что сделала, без сожаления. После того как человек испускает последний вздох, он уже не может ни простить, ни отомстить. Мой отец тоже был мертвецом - дух его умер, хотя тело еще не осознало этого.
Я двигалась дальше единственно в силу привычки; никакой цели у меня не было. Я забыла даже о своих колокольчиках. Целых три дня моими попутчицами были пожилые женщины, которые почти все время молчали. Одетые в блеклые одежды, они несли с собой увядшие лилии, чтобы почтить богиню - я еще не знала тогда, что скоро стану ее служительницей. Они передвигались медленно, зато у них была еда; кроме того, мне показалось, что они хорошо знают дорогу, которая становилась все оживленнее. Что еще важнее, паломницы не прогнали меня, когда я присоединилась к ним. Через несколько часов какой-то юнец стал слишком пристально на нас смотреть, и я погрозила ему ножом. Самая старшая паломница улыбнулась мне. Тогда я и понятия не имела, что она - едва ли не самая искусная убийца в Селистане.
В середине третьего дня пути мы поднялись на вершину холма, и я впервые увидела перед собой Калимпуру. Город показался мне очень странным. Я привыкла жить в Медных Холмах. Сначала меня держали взаперти за серовато-голубыми стенами, из-за которых доносились разные звуки; затем я гуляла по крышам и подземным ходам. В последние дни пребывания мне удалось рассмотреть блеклые каменные строения под медными крышами. В архитектуре Медных Холмов преобладали прямые линии и узкие окна.
Мы увидели Калимпуру сверху, с того места, где Прибрежная дорога взбирается на холм Пяти Обезьян. Город поразил меня буйством ярких красок, многочисленными изгибами и серебристыми шпилями, увенчанными священными стрелами Рава - стрелы эти служат для отвода молний, которые угрожают городу во время частых летних гроз. Правда, я почти ничего не знала о Калимпуре, когда впервые приблизилась к городу с востока.
Дорога пошла под гору; я во все глаза смотрела на город, показавшийся мне огромным палаточным лагерем. При строительстве калимпурцы не пользуются ни линейкой, ни отвесом. Их здания напоминают застывший в камне шелк или молитвенные флаги, реющие на ветру.
Похоже, здешние боги покидали на землю кирпич, драгоценные металлы и множество рулонов шелка, но забыли собрать свою игрушку как следует.
- Эй! - позвала меня самая старшая паломница.
Согнутая почти пополам, она передвигалась с помощью двух палок. Я удивилась, потому что за все время пути мои спутницы вообще не разговаривали.
- Что, матушка? - вежливо спросила я. Мне не хотелось доставать нож и снова убивать.
Она остановилась и трижды ударила своими палками по дороге. Едущая за нами повозка осторожно объехала нас, хотя мы стояли посреди дороги. Возница выругался было, но, заметив, как у меня сверкают глаза, он вдруг отвернулся и принялся успокаивать своих спутников.
- Богиня Лилия приветствует мое возвращение, - сказала старуха.
- Не сомневаюсь, она дарит вам свое благословение. - Подумать только! В те дни я еще не знала никаких богов. В Медных Холмах меня не научили им поклоняться, а Селистан оказался ложью.
- Благословение? - Старуха посмотрела на меня в упор. - Хоть ты и обкорнала себе волосы, я не сомневаюсь в том, что ты девушка. Если тебе понадобится помощь, приходи к храму богини Лилии и спроси матушку Мейко. - Она хмыкнула, но глаза ее излучали необычный свет. - Там всегда найдется место для женщины определенных наклонностей.
- Спасибо, матушка.
Я ускорила шаг; мои спутницы остались позади. Мне приятно было путешествовать в их компании, но в жалости я не нуждалась. Мне бы поесть горячего да потратить час на то, чтобы хоть как-то забыть мои грехи. А потом я с радостью поверну Колесо и забуду обо всем… Мимо меня прошла вереница носильщиков с тюками оранжевой ткани на головах. Я смешалась с ними.
Толпы людей стекались к воротам Калимпуры. Восточная Приморская дорога упирается в высокие, изящные, сужающиеся кверху ворота со створками, похожими на лепестки орхидеи. За ними виднеются другие, внутренние ворота. Вначале в город заезжали повозки; затем стражник приказал въезжающим стоять и какое-то время выпускал повозки из города. Как я узнала впоследствии, ворота были слишком узки, чтобы в них могли разминуться два ослика с грузами. Люди же устроили у входа в город страшную давку. Кое-кто торговал местом в очереди; запуганные приезжие пытались подкупить стражников.
- Эй, мальчишка! А ну, прочь с моего участка! - рявкнул на меня какой-то толстяк, у которого не было пальцев на правой руке.
- Здесь вовсе не твой участок, болван! - ответила я, когда чья-то лошадь притиснула меня к нему.
Толстяк схватил меня левой рукой. Я вырывалась, но калека оказался на удивление проворным и сильным. Он притянул меня к себе; на меня дохнуло смрадом.
- Этот участок принадлежал моему отцу, а до него - отцу моего отца! Если хочешь стоять здесь, плати или нанимайся ко мне на службу!
Я вытащила из-за ремешков сандалии нож и ткнула острием ему в бок:
- Сколько ты мне заплатишь, если я буду тебе служить?
Толстяк расхохотался и выпустил меня.
- Так-то лучше! - Снова наклонившись, он добавил: - Но помни, если еще раз ткнешь в меня ножом, придется тебе высирать собственный нож из задницы и учиться дышать водой через дырку в глотке!
- Ну и что? - Безрассудная, рассвирепевшая, я не отступала. Мне было все равно.
- Ступай ищи в толпе трусливых евнухов! Напугай их хорошенько, пусть заплатят тебе по медной пайсе. Ты пустишь их в очередь, а деньги принесешь мне… - Он ухмыльнулся. - Иначе я прикажу тебя убить!
Так вышло, что первые несколько недель я провела у ворот Калимпуры, не входя в город. Маленький Карин - так звали моего хозяина - владел крохотным клочком земли у ворот. По ночам кто-нибудь из мальчишек, служивших ему, приносил полотняную палатку и подушки, на которых Маленький Карин спал; другие добывали горячее вино и холодный рис на повозках, которые без конца ездили туда-сюда.
Я прошла своего рода школу. Перед моими глазами проходили паломники всех мастей, вельможи, купцы и бесконечные носильщики, которые доставляли в город продукты, бамбук, древесину и тюки и корзины с прочими товарами. Чуть ли не все в Селистане перемещалось на спинах низкорослых темнокожих людей. На повозках перевозили грузы на дальние расстояния или везли товары слишком громоздкие или тяжелые, но все, что можно было доставить в течение дня, как правило, переносилось мужчинами-носильщиками.
Женщин-носилыциц я не заметила, хотя женщины здесь тоже работали. Некоторые присматривали за мужниными повозками; те, кто победнее, нанимались в служанки в богатые дома. Ни одна женщина не трудилась самостоятельно.
До тех пор я даже не представляла, насколько самостоятельны женщины Медных Холмов, хотя моими наставницами стали петрейки. За исключением госпожи Тирей, наставницы самостоятельно и совершенно свободно приходили в дом Управляющего и уходили оттуда. Они сплетничали обо всем, что происходит в городе; значит, они гуляли везде, где им хотелось. За время моей недолгой свободы - между побегом из дома Управляющего и бегством из Медных Холмов - я часто видела женщин в толпах мятежников. Хотя женщины не носили оружия, никто не препятствовал им передвигаться по улицам города и заниматься своими делами.
В Селистане женщины всегда кому-то принадлежали. Некоторые становились чьими-то игрушками - такую судьбу уготовили мне, - другие были в услужении или замужем. Относительно свободно ходили по Калимпуре только самые бедные - жены лоточников, собирательницы навоза в пепельно-серых одеждах, закрытые длинными покрывалами, да пожилые подметальщицы, которые бежали перед богачами и следили, чтобы те не вляпались в кучку конского или буйволиного навоза.
Медные Холмы стали моей тюрьмой, но Калимпура, насколько я могла судить, представляла собой тюрьму для всех женщин. Ничего удивительного, что Шар так цеплялась за отцовский надел. Если бы не земля, ей бы не оставалось ничего другого, как податься к кому-нибудь в услужение, чтобы не умереть с голоду.