Беглянка - Марсель Пруст 14 стр.


И, конечно, мы не правы, полагая, что исполнение нашего

желания мало что значит: ведь как только у нас появляется мысль, что оно может не осуществиться, так сейчас же оно вновь овладевает нами, и мы

уже не думаем, что не стоит прилагать усилий для того, чтобы его исполнить, как ду¬мали, когда были уверены, что стоит нам только захо¬теть – и

оно исполнится. Но и в этом есть свой смысл. Ведь если исполнение желания, если счастье кажутся нам незначительными лишь благодаря уверенности в

их дости¬жении, тем не менее они изменчивы, и от них можно ждать огорчений. И огорчения будут тем болезненнее, чем более полно будет

осуществлено наше желание; их будет тем труднее вытерпеть, чем счастье окажется, вопреки закону природы, продолжительнее, привычнее. С другой

стороны, в обоих этих устремлениях, в особенности – в том, пови¬нуясь которому я хотел, чтобы мое письмо было отправле¬но, когда же я считал,

что оно отправлено, то жалел об этом, – есть своя логика. Что касается первого из них, то нетрудно понять, что мы бежим вслед за своим счастьем

– или несчастьем – и что в то же время нам хочется между собой и этим новым действием, последствия которого вот-вот скажутся, поставить преграду

– ожидание, не позволяющее нам впасть в полное отчаяние; словом, мы пыта¬емся придать нашему устремлению другую форму, которая, по нашему

мнению, должна ослабить мучительную боль. Однако другое устремление не менее важно: порожденное уверенностью в успехе нашего предприятия, оно

являет собою преждевременное начало разочарования, которое мы испытали бы при удовлетворении желания, начало сожа¬ления о том, что для нас, в

ущерб другим, отвергнутым формам, утвердилась именно эта форма счастья.

Я отдал письмо Франсуазе и велел поскорей отнести его на почту. Как только письмо от меня ушло, возвраще¬ние Альбертины вновь начало казаться

мне неминуемым. Оно не давало проникнуть в мое сознание прелестным кар¬тинкам, которые, излучая радость, до некоторой степени уменьшали боязнь

опасностей, сопряженных в моем пред¬ставлении с возвращением Альбертины. Давно утраченная радость видеть Альбертину рядом с собой опьяняла меня.

Проходит время, и мало-помалу все, что было сказано лживого, становится правдой – я так часто убеждался в этом, экспериментируя на отношениях с

Жильбертой! Рав¬нодушие, которое я на себя напускал в то самое время, когда я рыдал беспрестанно, в конце концов обернулось для меня

реальностью; постепенно жизнь, о которой я да¬вал Жильберте ложное представление, стала именно такой, какой я рисовал ее, – жизнь развела нас.

Вспоминая об этом, я себе говорил: «Если Альбертина упустит несколько месяцев, моя ложь обернется правдой. А теперь, когда са¬мое тяжелое

позади, может быть, мне надо желать, чтобы эти месяцы как можно скорей пролетели? Если Альбертина вернется, я буду вынужден отказаться от жизни,

основан¬ной на правде, от жизни, которую я еще не в состоянии по достоинству оценить, но которая может постепенно оча¬ровать меня, тогда как

мысль об Альбертине начнет уга¬сать» .

После отъезда Альбертины, когда я не боялся, что кто-нибудь за мной подсматривает, я часто плакал, потом вы¬зывал Франсуазу и говорил: «Надо

проверить, не забыла ли чего-нибудь мадмуазель Альбертина. И уберите ее ком¬нату – когда она вернется, там должен быть полный по¬рядок». Или: «Я

точно помню, что третьего дня, – да, да, накануне отъезда, – мадмуазель Альбертина говорила…» Мне хотелось отравить Франсуазе бесившее меня

удоволь¬ствие, которое доставлял ей отъезд Альбертины, – отра¬вить внушением, что Альбертина уехала ненадолго; я хотел дать почувствовать

Франсуазе, что мне не тяжело говорить об отъезде Альбертины, я хотел, чтобы у Франсуазы созда¬лось впечатление, – так некоторые полководцы

изобража¬ют вынужденное отступление как заранее предусмотрен-ный стратегический маневр, – что отъезд Альбертины – в моих интересах, что это

всего лишь эпизод, цель которого я временно скрываю, а вовсе не разрыв с ней.

Без конца называя ее по имени, я хотел впустить хоть немного

воз¬духу, нечто только ей принадлежащее в ее комнату, где после ее отъезда образовалась пустота и где мне теперь нечем было дышать. А кроме

того, человеку свойственно облегчать свое страдание, упоминая о нем между прочим, вставляя его в разговор о заказе нового костюма и в

рас¬поряжения насчет ужина.

Прибирая в комнате Альбертины, любопытная Франсу¬аза открыла ящик столика розового дерева, куда моя по¬дружка складывала на ночь разные вещички:

«Ох, сударь! Мадмуазель Альбертина забыла кольца – они так и оста¬лись в ящике». У меня чуть было не вырвалось: «Надо переслать». Но это можно

было истолковать так, что я не убежден, вернется ли Альбертина. «Вот что: ведь она скоро должна приехать – какой же смысл с этим возиться? –

помолчав, сказал я. – Дайте-ка их сюда». Франсуаза с недоверчивым видом отдала кольца. Она ненавидела Альбертину, но, судя по себе, думала, что,

к примеру, письмо, адресованное моей подружке, передавать мне нельзя, а то я его распечатаю. Я взял кольца. «Осторожней, не поте¬ряйте, –

сказана Франсуаза, – они такие красивые! Уж и не знаю, кто их подарил: господин какой или кто другой, но если господин, то, верно, богатый, и со

вкусом!» – «Это не я, – ответил я Франсуазе. – Кстати, одно кольцо по¬дарила ей тетушка, а другое она купила». – «Кольца не от одного человека!

– вскричала Франсуаза. – Да вы что, шутите? Ведь кольца-то совсем одинаковые, только на од¬ном рубин, а так и орел один и тот же на обоих, и те

же инициалы внутри…» Не знаю, понимала ли Франсуаза, что причиняет мне боль, но ее губы раздвинула улыбка, кото¬рую она так потом и не смахнула

в течение всего нашего разговора. «То есть как один и тот же орел? Вы с ума сошли! На кольце без рубина, правда, есть орел, а на другом

выгравировано нечто вроде мужской головы». – «Мужской головы? Где это она вам примерещилась? Я – в очках, и то вмиг разглядела, что это крыло

орла. Возь¬мите лупу – внутри увидите другое крыло, а посредине – голову и клюв. Каждое перышко можно различить. До чего же тонкая работа!»

Сейчас сильнее всего была во мне жаж¬да знать, солгала ли Альбертина, и я забыл, что мне нельзя ронять перед Франсуазой свое достоинство и что

мне не¬обходимо отказать ей в жестоком удовольствии, которое она получала, может быть, и не оттого, что мучила ме¬ня, – во всяком случае, она

была рада, что ей удалось насолить моей подружке. Пока Франсуаза ходила за лупой, у меня спирало дыхание. Взяв лупу, я попросил Франсуазу

показать мне орла на кольце с рубином. Ей ничего не стоило помочь мне рассмотреть крылья, такие же, как и на другом кольце, каждое перышко,

голову. Она обратила мое внимание на то, что надписи – одинаковые. Правда, на кольце с рубином были и еще надписи, но внутри обо¬их – инициалы

Альбертины. «И как это вы, сударь, сразу не заметили, что кольца – одинаковые! – сказала Фран¬суаза. – Их не надо рассматривать вблизи – сразу

чув¬ствуется, что их делала одна рука, один ювелир, по одному и тому же рисунку. Это можно мигом определить – как хорошую кухню». У Франсуазы к

любопытству служанки, пылавшей ненавистью и привыкшей с ужасающей точно¬стью запоминать все подробности, сейчас, при этом рассле¬довании, пришел

на помощь ее врожденный вкус, который проявлялся у нее в кухне и который, быть может, сказы¬вался, – что я заметил при отъезде в Бальбек, – в ее

манере одеваться, оживляя в ней кокетство женщины, в молодости – хорошенькой и обращавшей внимание на драгоценности и туалеты.

Назад Дальше