И, конечно, мы не правы, полагая, что исполнение нашего
желания мало что значит: ведь как только у нас появляется мысль, что оно может не осуществиться, так сейчас же оно вновь овладевает нами, и мы
уже не думаем, что не стоит прилагать усилий для того, чтобы его исполнить, как ду¬мали, когда были уверены, что стоит нам только захо¬теть – и
оно исполнится. Но и в этом есть свой смысл. Ведь если исполнение желания, если счастье кажутся нам незначительными лишь благодаря уверенности в
их дости¬жении, тем не менее они изменчивы, и от них можно ждать огорчений. И огорчения будут тем болезненнее, чем более полно будет
осуществлено наше желание; их будет тем труднее вытерпеть, чем счастье окажется, вопреки закону природы, продолжительнее, привычнее. С другой
стороны, в обоих этих устремлениях, в особенности – в том, пови¬нуясь которому я хотел, чтобы мое письмо было отправле¬но, когда же я считал,
что оно отправлено, то жалел об этом, – есть своя логика. Что касается первого из них, то нетрудно понять, что мы бежим вслед за своим счастьем
– или несчастьем – и что в то же время нам хочется между собой и этим новым действием, последствия которого вот-вот скажутся, поставить преграду
– ожидание, не позволяющее нам впасть в полное отчаяние; словом, мы пыта¬емся придать нашему устремлению другую форму, которая, по нашему
мнению, должна ослабить мучительную боль. Однако другое устремление не менее важно: порожденное уверенностью в успехе нашего предприятия, оно
являет собою преждевременное начало разочарования, которое мы испытали бы при удовлетворении желания, начало сожа¬ления о том, что для нас, в
ущерб другим, отвергнутым формам, утвердилась именно эта форма счастья.
Я отдал письмо Франсуазе и велел поскорей отнести его на почту. Как только письмо от меня ушло, возвраще¬ние Альбертины вновь начало казаться
мне неминуемым. Оно не давало проникнуть в мое сознание прелестным кар¬тинкам, которые, излучая радость, до некоторой степени уменьшали боязнь
опасностей, сопряженных в моем пред¬ставлении с возвращением Альбертины. Давно утраченная радость видеть Альбертину рядом с собой опьяняла меня.
Проходит время, и мало-помалу все, что было сказано лживого, становится правдой – я так часто убеждался в этом, экспериментируя на отношениях с
Жильбертой! Рав¬нодушие, которое я на себя напускал в то самое время, когда я рыдал беспрестанно, в конце концов обернулось для меня
реальностью; постепенно жизнь, о которой я да¬вал Жильберте ложное представление, стала именно такой, какой я рисовал ее, – жизнь развела нас.
Вспоминая об этом, я себе говорил: «Если Альбертина упустит несколько месяцев, моя ложь обернется правдой. А теперь, когда са¬мое тяжелое
позади, может быть, мне надо желать, чтобы эти месяцы как можно скорей пролетели? Если Альбертина вернется, я буду вынужден отказаться от жизни,
основан¬ной на правде, от жизни, которую я еще не в состоянии по достоинству оценить, но которая может постепенно оча¬ровать меня, тогда как
мысль об Альбертине начнет уга¬сать» .
После отъезда Альбертины, когда я не боялся, что кто-нибудь за мной подсматривает, я часто плакал, потом вы¬зывал Франсуазу и говорил: «Надо
проверить, не забыла ли чего-нибудь мадмуазель Альбертина. И уберите ее ком¬нату – когда она вернется, там должен быть полный по¬рядок». Или: «Я
точно помню, что третьего дня, – да, да, накануне отъезда, – мадмуазель Альбертина говорила…» Мне хотелось отравить Франсуазе бесившее меня
удоволь¬ствие, которое доставлял ей отъезд Альбертины, – отра¬вить внушением, что Альбертина уехала ненадолго; я хотел дать почувствовать
Франсуазе, что мне не тяжело говорить об отъезде Альбертины, я хотел, чтобы у Франсуазы созда¬лось впечатление, – так некоторые полководцы
изобража¬ют вынужденное отступление как заранее предусмотрен-ный стратегический маневр, – что отъезд Альбертины – в моих интересах, что это
всего лишь эпизод, цель которого я временно скрываю, а вовсе не разрыв с ней.
Без конца называя ее по имени, я хотел впустить хоть немного
воз¬духу, нечто только ей принадлежащее в ее комнату, где после ее отъезда образовалась пустота и где мне теперь нечем было дышать. А кроме
того, человеку свойственно облегчать свое страдание, упоминая о нем между прочим, вставляя его в разговор о заказе нового костюма и в
рас¬поряжения насчет ужина.
Прибирая в комнате Альбертины, любопытная Франсу¬аза открыла ящик столика розового дерева, куда моя по¬дружка складывала на ночь разные вещички:
«Ох, сударь! Мадмуазель Альбертина забыла кольца – они так и оста¬лись в ящике». У меня чуть было не вырвалось: «Надо переслать». Но это можно
было истолковать так, что я не убежден, вернется ли Альбертина. «Вот что: ведь она скоро должна приехать – какой же смысл с этим возиться? –
помолчав, сказал я. – Дайте-ка их сюда». Франсуаза с недоверчивым видом отдала кольца. Она ненавидела Альбертину, но, судя по себе, думала, что,
к примеру, письмо, адресованное моей подружке, передавать мне нельзя, а то я его распечатаю. Я взял кольца. «Осторожней, не поте¬ряйте, –
сказана Франсуаза, – они такие красивые! Уж и не знаю, кто их подарил: господин какой или кто другой, но если господин, то, верно, богатый, и со
вкусом!» – «Это не я, – ответил я Франсуазе. – Кстати, одно кольцо по¬дарила ей тетушка, а другое она купила». – «Кольца не от одного человека!
– вскричала Франсуаза. – Да вы что, шутите? Ведь кольца-то совсем одинаковые, только на од¬ном рубин, а так и орел один и тот же на обоих, и те
же инициалы внутри…» Не знаю, понимала ли Франсуаза, что причиняет мне боль, но ее губы раздвинула улыбка, кото¬рую она так потом и не смахнула
в течение всего нашего разговора. «То есть как один и тот же орел? Вы с ума сошли! На кольце без рубина, правда, есть орел, а на другом
выгравировано нечто вроде мужской головы». – «Мужской головы? Где это она вам примерещилась? Я – в очках, и то вмиг разглядела, что это крыло
орла. Возь¬мите лупу – внутри увидите другое крыло, а посредине – голову и клюв. Каждое перышко можно различить. До чего же тонкая работа!»
Сейчас сильнее всего была во мне жаж¬да знать, солгала ли Альбертина, и я забыл, что мне нельзя ронять перед Франсуазой свое достоинство и что
мне не¬обходимо отказать ей в жестоком удовольствии, которое она получала, может быть, и не оттого, что мучила ме¬ня, – во всяком случае, она
была рада, что ей удалось насолить моей подружке. Пока Франсуаза ходила за лупой, у меня спирало дыхание. Взяв лупу, я попросил Франсуазу
показать мне орла на кольце с рубином. Ей ничего не стоило помочь мне рассмотреть крылья, такие же, как и на другом кольце, каждое перышко,
голову. Она обратила мое внимание на то, что надписи – одинаковые. Правда, на кольце с рубином были и еще надписи, но внутри обо¬их – инициалы
Альбертины. «И как это вы, сударь, сразу не заметили, что кольца – одинаковые! – сказала Фран¬суаза. – Их не надо рассматривать вблизи – сразу
чув¬ствуется, что их делала одна рука, один ювелир, по одному и тому же рисунку. Это можно мигом определить – как хорошую кухню». У Франсуазы к
любопытству служанки, пылавшей ненавистью и привыкшей с ужасающей точно¬стью запоминать все подробности, сейчас, при этом рассле¬довании, пришел
на помощь ее врожденный вкус, который проявлялся у нее в кухне и который, быть может, сказы¬вался, – что я заметил при отъезде в Бальбек, – в ее
манере одеваться, оживляя в ней кокетство женщины, в молодости – хорошенькой и обращавшей внимание на драгоценности и туалеты.