Правда, на кольце с рубином были и еще надписи, но внутри обо¬их – инициалы
Альбертины. «И как это вы, сударь, сразу не заметили, что кольца – одинаковые! – сказала Фран¬суаза. – Их не надо рассматривать вблизи – сразу
чув¬ствуется, что их делала одна рука, один ювелир, по одному и тому же рисунку. Это можно мигом определить – как хорошую кухню». У Франсуазы к
любопытству служанки, пылавшей ненавистью и привыкшей с ужасающей точно¬стью запоминать все подробности, сейчас, при этом рассле¬довании, пришел
на помощь ее врожденный вкус, который проявлялся у нее в кухне и который, быть может, сказы¬вался, – что я заметил при отъезде в Бальбек, – в ее
манере одеваться, оживляя в ней кокетство женщины, в молодости – хорошенькой и обращавшей внимание на драгоценности и туалеты. Должно быть,
накануне я пере¬путал коробочки с лекарствами и, выпив слишком много чаю, принял вместо веронала столько таблеток кофеина, что у меня бешено
колотилось сердце. Я попросил Фран¬суазу оставить меня одного. Мне не терпелось увидеться с Альбертиной. До сих пор я был в ужасе от ее лжи,
изнывал от ревности к неизвестному, а теперь вдобавок мне стало больно при мысли, что она легко принимает подарки. Я тоже делал ей подарки, это
верно, но на женщину, которую мы содержим, мы не смотрим как на содержанку, пока не узнаем, что ее содержит кто-то еще. А раз я не перестал
тратить на нее столько денег, значит, я принял ее со всей ее безнравственностью, более того: я не боролся, может быть, даже усилил, а может
быть, и породил ее безнравственность. Мы обладаем даром сочинять сказки, чтобы убаюкать свою боль: умирая с голоду, мы убеждаем себя, что
какой-нибудь неизвестный оставит нам стомиллионное состояние, – вот так и я представил себе, что Альбертина передо мной чиста, и сейчас она
вкратце объяснит мне, что из-за сходства-то она и купила второе кольцо и приказала выгравировать на нем свои инициалы. Но ее объяснение было еще
хрупким, оно не успело пустить в моем разуме свои благодатные корни, и моя боль не могла так скоро утихнуть. Мне вспомнились мужчины: уверяя,
что у них очень милые любовницы, они терпят такие же муки. Они обманывают и себя и других. Это не грубая ложь: они проводят со своими
возлюбленными поистине упоительные часы, но счастье, которым, как представляется друзьям по их рассказам, одаряют их возлюбленные и которым они
гордятся, и счастье, которым женщины наслаждаются на¬едине с ними и за которое они благословляют своих воз¬любленных, перечеркиваются никому
кроме этих мужчин, неведомыми часами, когда они страдают, подозревая воз¬любленных в неверности, – перечеркиваются теми часами, какие уходят у
них на бесплодные поиски истины! Без страданий нет сладости любви, нет радости из-за мелочей, относящихся к женщине, радости из-за сущих
пустяков, – в чем мы прекрасно отдаем себе отчет, – пустяков, напо¬енных, однако, ее ароматом. Сейчас воспоминания об Альбертине меня уже не
радовали. Держа оба кольца, я ошеломленно разглядывал безжалостного орла, клюв которого вонзился мне в сердце, крылья которого с отделявшимися
одно от другого перышками унесли мое доверие к подружке и из когтей которого мой помертвевший разум не мог вы¬рваться ни на мгновение,
беспрестанно задаваясь вопроса¬ми насчет незнакомца, чей орел символизировал, вне вся¬кого сомнения, имя, которое мне никак не удавалось
раз¬гадать, – имя человека, которого Альбертина любила, ко¬нечно, еще раньше и с которым она наверняка опять не¬давно встретилась, потому что в
один из безветренных, погожих дней, когда мы с ней гуляли в Булонском лесу, я впервые увидел у нее это второе кольцо, то самое, на котором орел
словно окунает клюв в алую рубиновую кровь.
Если я с утра до вечера не мучился из-за отъезда Альбертины, то это вовсе не значит, что я о ней не думал. Ее очарование все глубже пропитывало
внешний мир, и пусть какая-то часть внешнего мира в конце концов уплывала от меня в даль, все же она будила во мне прежнее волнение, и, если
что-нибудь наводило меня на мысль об Энкарвиле, или о Вердюренах, или о новой роли Леа, я не знал, куда мне деваться от тоски. То, что я называл
мыслями об Альбертине, на самом деле были мыслями о том, как ее догнать, вернуть, узнать, чем она занята. Если бы в тече¬ние этих нескончаемых
часов самоистязания можно было иллюстрировать его, то на иллюстрациях запечатлелись бы вокзал Орсе, банковские билеты, вручаемые г-же Бонтан,
Сен-Лу, отправляющий мне телеграмму, но только не Аль¬бертина. На протяжении всей нашей жизни наш эгоцент¬ризм все время видит перед собой цель,
к которой направ¬ляется наше я,но не смотрит на само это я,которое не устает эту цель изучать, – вот так и воля, управляющая нашими
поступками, опускается до них, но не поднимается до себя, либо, будучи чересчур практичной, требует немед¬ленного проявления себя в действии и
пренебрегает знани¬ем, либо устремляется к будущему, пытаясь вознаградить себя за разочарование в настоящем, либо трезвый ум тол¬кает ее не на
крутой подъем самоанализа, а на протоптан¬ную дорожку воображения . В решительные часы, когда мы готовы поставить на карту свою жизнь, нам
становится еще нагляднее то огромное место, какое существо, от которого она зависит, занимает в нашей душе, не оставляя в целом мире ничего, что
не было бы им перевернуто вверх дном, между тем как образ этого существа уменьшается до размеров микроскопических. Благодаря волнению, которое
мы испытываем, мы всюду находим следы его присутствия, а вот его самого – причину волнения – мы не обнаружи¬ваем нигде. В эти дни я был не
способен представить себе Альбертину, я был даже близок к тому, чтобы поверить, что не люблю ее, – так моя мать в минуты отчаяния, оттого что
она не в состоянии вообразить себя моей бабуш¬кой (за исключением одного случая, во время встречи во сне, который был ей до того отраден, что,
не пробуждаясь, она попыталась изо всех остававшихся у нее сил продлить его), могла бы винить себя, – да и винила, – в том, что не жалела мать,
смерть которой была ей бесконечно тяже¬ла, но черты которой ускользали из ее памяти.
Почему я должен был верить тому, что Альбертина не любит женщин? Потому что она говорила, – в последнее время особенно часто, – что не любит их.
Но разве наша совместная жизнь не была сплошным обманом? Альбертина ни разу меня не спросила: «Почему я не могу выходить из дому, когда захочу?
Почему вы спрашиваете у других, чем я занята?» Но ведь наша жизнь была действительно на¬столько необычна, что Альбертина, – раз она не
догады¬валась, почему, – вправе была задать мне такие вопросы. А моему умолчанию о причинах заточения разве не соот¬ветствовало то, что
Альбертина так упорно скрывала от меня свои вечные желания, бесконечные воспоминания, непреходящие мечты и надежды? У Франсуазы был такой вид,
словно она понимала, что я лгу, намекая на скорое возвращение Альбертины. Ее убеждение было основано на чем-то большем, чем понимание, коим
обычно отличалась наша служанка, полагавшая, что господа не желают быть униженными в глазах своих слуг и посвящают их лишь в то, что всецело не
освобождает слуг от соблюдения правил льстивой почтительности. На сей раз ее убеждение как будто зиждилось на чем-то ином, как если бы она
пробу¬дила и поддержала в Альбертине мнительность, раскалила в ней злобу, – короче говоря, довела ее до того, что могла бы безошибочно
предсказать неизбежность отъезда моей подружки.