Я говорил себе, что она там, вероятно, злоупотребляет своей свободой, и, конечно, эта мысль
не доставляла мне удовольствия, но жизнь Альбертины рисовалась мне в общем виде, без ка¬ких-либо особых случаев, с бесчисленным множеством
по¬дружек, о существовании которых я мог только догадывать¬ся, не останавливая своего умственного взора ни на одной из них и требуя от моего
разума чего-то вроде непрерыв¬ного движения, отчасти болезненного, и все же то была, – пока я не представил себе точно, кто эта девушка, – боль
терпимая. Но она стала мучительной, как только приехал Сен-Лу.
Прежде чем пояснить, отчего его отчет подействовал на меня удручающе, я должен рассказать, что произошло перед самым его приходом и взволновало
меня до такой степени, что если и не ослабило болезненного впечатления, произведенного на меня разговором с Сен-Лу, то, по край¬ней мере,
ослабило его значение. А произошло вот что. Сгорая от нетерпения увидеть Сен-Лу, я его поджидал на лестнице (чего не мог бы себе позволить при
матери: боль¬ше всего на свете она ненавидела именно стояние на лес¬тнице, «переговоров через окно»), как вдруг до меня до¬неслись слова: «Что?
Вы затрудняетесь выставить неприят¬ного вам субъекта? Да это же легче легкого! Стоит, к при¬меру, спрятать вещи, которые он должен принести;
господа торопятся, зовут его, он ничего не находит, теряет голову; разгневанная тетя скажет: «Да что это с ним?» Когда же он явится с
опозданием, все на него накинутся, а у него не будет того, что нужно. Можете быть уверены, что на четвертый или пятый раз его уволят, и уж
непременно уволят, если вы испачкаете то, что он должен принести чистым; таких подвохов существует великое множество». Я был до того растерян,
что потерял дар речи, оттого что эти жестокие макиавеллиевы слова произнес голос Сен-Лу. А я-то всегда считал его таким добрым, таким отзывчивым
к горестям ближних, – вот почему его слова произвели на меня такое же впечатление, как если бы он репетировал роль сатаны; но нет, он говорил от
своего имени. «Да ведь каждому нужно заработать себе на жизнь», – сказал его собеседник, – по его голосу я узнал одного из выездных лакеев
герцогини Германтской. «Плевать вам на него, если только вы останетесь в выигрыше! – с раздражением воз¬разил Сен-Лу. – Кроме того, вам будет
доставлять удо-вольствие смотреть на козла отпущения. Вы можете опро¬кидывать чернильницы на его ливрею перед самым его выходом во время званого
обеда, не давать ему ни минуты покоя, и в конце концов он сообразит, что самое лучшее – подобру-поздорову убраться. Да вам и я помогу, скажу
тете, что я вами восхищаюсь: как это у вас хватает терпе¬ния служить вместе с таким олухом и неряхой?» Тут по¬казался я, Сен-Лу ко мне подошел,
но мое доверие к нему было поколеблено, едва я услышал его слова, не вязавши¬еся с моим давно сложившимся представлением о нем. И я спрашивал
себя, не сыграл ли тот, кто способен так же¬стоко поступить с несчастным, роль предателя по отноше¬нию ко мне, исполняя поручение к г-же Бонтан?
И тогда я перестал смотреть на его неудачу как на доказательство того, что не могу надеяться на успех, если Сен-Лу меня оставит. Но пока он был
тут, рядом, я все-таки думал о прежнем Сен-Лу, главным образом – как о моем друге, недавно расставшемся с г-жой Бонтан. Прежде всего он мне
сказал: «Ты считаешь, что мне надо было звонить тебе чаще, но мне всякий раз отвечали, что ты занят». Моя душевная мука стала невыносимой, когда
он сказал: «На¬чну с того, на чем я остановился в последней телеграмме.
Моя душевная мука стала невыносимой, когда
он сказал: «На¬чну с того, на чем я остановился в последней телеграмме. Пройдя что-то вроде гаража, я вошел в дом, прошел длин¬ный коридор, а
потом меня ввели в гостиную». Когда я услышал слова: «гараж», «коридор», «гостиная», и даже еще до того, как Сен-Лу их произнес, мое сердце
сжалось сильнее, чем если б меня ударило током, потому что сила, делающая гораздо больше витков в секунду вокруг зем¬ли, – не электрический ток,
а душевная боль. Сколько раз по уходе Сен-Лу я повторил впившиеся в мой слух слова: «гараж», «коридор», «гостиная»! В гараже можно уединиться с
подружкой. А кто знает, чем занимается Аль¬бертина, когда тетки нет дома, в гостиной? Мог ли я теперь вообразить дом, где живет Альбертина, без
гаража и без гостиной? Нет, я вообще его себе не представлял, а если и представлял, то крайне расплывчато. Впервые я ощутил боль, когда
географически определилось местонахождение Альбертины, когда я узнал, что она пребывает не в двух-трех наиболее вероятных местах, а в Турени;
это сообще¬ние ее консьержки отметило у меня в сердце, словно на карте, больное место. Когда же я свыкся с мыслью, что Альбертина – в Турени, то
дома я себе не представлял; прежде мое воображение не задерживалось на этой ужас¬ной гостиной, гараже, коридоре, зато теперь глазами ви¬девшего
их Сен-Лу я видел ясно комнаты, где Альбертина ходит взад и вперед, где она живет, именно эти комнаты, а не бесконечное количество комнат
предполагаемых, ру¬шившихся одна за другой. Услышав слова: «гараж», «кори¬дор», «гостиная», я решил, что с моей стороны было бы величайшим
безумием оставлять Альбертину на целую не¬делю в этом проклятом месте, истинное, а не призрачное существование которого только что мне
открылось. Увы! Когда Сен-Лу мне еще сказал, что в гостиной он слышал, как в соседней комнате громко пела, Альбертина, я с от-чаянием в душе
понял, что Альбертина, наконец отделав¬шись от меня, счастлива! Она вновь обрела свободу. А я-то надеялся, что она придет занять место Андре!
Мое страда¬ние вылилось в чувство ненависти к Сен-Лу: «Я же просил тебя скрыть от нее твой приход!» – «А ты думаешь, это так просто? Меня
уверили, что ее нет дома. Я отлично понимаю, что ты мной недоволен, – это чувствовалось в твоих телеграммах. Но ты ко мне несправедлив: я сделал
все, что мог». Альбертина, выпущенная из клетки, в кото¬рой она жила у меня в доме, где она по целым дням не имела права заходить ко мне в
комнату, теперь вновь об¬рела для меня всю свою прелесть, она снова стала той, за которой гонится весь свет, она стала чудесной пташкой первых
дней.
«Итак, подведем итоги. Что касается денежного вопро¬са – не знаю, что тебе и сказать; я разговаривал с дамой, которая показалась мне до того
деликатной, что я боялся ее покоробить. Когда я заговорил о деньгах, она не сделала: «Уф!» Немного погодя она мне даже сказала, что была
тронута, видя, как мы с ней прекрасно понимаем друг друга. Однако все, что она мне сказала потом, было столь деликатно, столь возвышенно – я
просто не мог себе пред¬ставить, что она имеет в виду деньги, которые я ей предлагал: «Мы с вами так прекрасно друг друга понимаем…», сказать по
совести, я был форменным ослом. – «Но она, может быть, не поняла, может быть, не слышала, тебе надо было повторить – ведь именно в этом
заключался успех всего предприятия».