На сей раз ее убеждение как будто зиждилось на чем-то ином, как если бы она
пробу¬дила и поддержала в Альбертине мнительность, раскалила в ней злобу, – короче говоря, довела ее до того, что могла бы безошибочно
предсказать неизбежность отъезда моей подружки. Если это было так, то придуманная мною версия временного отъезда могла вызвать у Франсуазы
только недоумение. Однако мысль, что она теперь зависима от Аль¬бертины, а также преувеличение «выгоды», которую в представлении ненавидевшей
Альбертину Франсуазы Аль¬бертина старалась из меня извлечь, могли отчасти поколе¬бать ее уверенность. И когда я намекал, как на вещь впол¬не
естественную, на скорое возвращение Альбертины, Франсуаза смотрела на меня (вот так же инстинктивно и жадно смотрела она на главного повара,
который, чтобы ее позлить, читал ей, меняя слова, газету о новой политике, о которой она не знала, достоверно это или нет, например, о закрытии
храмов и высылки духовенства, – смотрела, находясь на другом конце кухни и не имея возможности заглянуть в газету), как будто она могла увидеть,
вправду это написано на моем лице или я это придумал.
Когда же Франсуаза заметила, что, написав длинное письмо, я начал искать точный адрес г-жи Бонтан, то ее до сих пор смутное опасение, что
Альбертина вернется, окрепло. Но она была буквально потрясена, когда на другое утро передала мне письмо и на конверте узнала почерк Альбертины.
Она задавала себе вопрос: не был ли отъезд Альбертины просто-напросто комедией? Это предположе¬ние огорчало ее вдвойне: во-первых, оно
окончательно под¬тверждало, что Альбертина будет жить у нас, во-вторых, оно унижало меня, хозяина Франсуазы, а стало быть, и ее, тем, что
Альбертина сумела так меня провести. Мне не терпелось прочитать письмо, и все-таки я не удержался и посмотрел Франсуазе прямо в глаза: все
надежды из них улетучились, что доказывало неизбежность возвращения Альбертины – так любитель зимних видов спорта, глядя на то, как улетают
ласточки, с радостью заключает, что скоро завернут холода. Наконец Франсуаза ушла, и, убе¬дившись, что она затворила за собой дверь, я неслышно,
чтобы не выдать своего волнения, распечатал письмо:
«Друг мой!. Благодарю Вас за все Ваши ласковые слова, я готова исполнить Ваше распоряжение и отменить за¬каз на роллс,– если только Вы
уверены, что у меня есть на это право,– я с Вами согласна. Вы только сообщите мне фамилию Вашего посредника. Вы бы только попались на удочку
людям, которым важно одно: продать. Что бы Вы стали делать с автомобилем? Ведь Вы же никуда не выходите. Я глубоко тронута тем, что у Вас
осталось приятное воспоминание о нашей последней прогулке. По¬верьте, что и я никогда не забуду об этой, вдвойне мрач¬ной прогулке (вдвойне,
потому что темнело и потому что мы собирались расстаться) и что она изгладится из моей памяти лишь с наступлением полной темноты».
Я не сомневался, что эта последняя фраза – всего лишь фраза и что Альбертина не могла хранить до смерти столь приятное воспоминание о прогулке,
которая безусловно не доставляла ей ни малейшего удовольствия, – ведь ей же не терпелось со мной расстаться. Но я не мог не восхититься
талантливостью бальбекской велосипедистки, гольфистки, до знакомства со мной ничего, кроме «Есфири», не читавшей, и не убедиться в том, как я
был прав, полагая, что, живя у меня, она стала развитее. Таким образом, в словах, какие я сказал ей в Бальбеке: «Я думаю, что дружба со мной
будет вам полезной, потому что я как раз тот человек, который мог бы дать вам то, чего вам не хватает», в надписи на фотографии: «С уверенностью
в том, что я ниспослан Вам Провидением», – в этих словах, которые я, сам в них не веря, говорил единственно ради того, чтобы она нашла во
встречах со мной пользу для себя и не изнывала от скуки, которой на нее веяло бы от них, – в этих словах тоже заключалась истина.
Таким образом, в словах, какие я сказал ей в Бальбеке: «Я думаю, что дружба со мной
будет вам полезной, потому что я как раз тот человек, который мог бы дать вам то, чего вам не хватает», в надписи на фотографии: «С уверенностью
в том, что я ниспослан Вам Провидением», – в этих словах, которые я, сам в них не веря, говорил единственно ради того, чтобы она нашла во
встречах со мной пользу для себя и не изнывала от скуки, которой на нее веяло бы от них, – в этих словах тоже заключалась истина. В сущности, я
преследовал ту же цель, когда объявлял ей, что не хочу ее видеть из боязни влю¬биться: ведь мне казалось, что при частых встречах мое чувство
ослабевает, а разлука воспламеняет его; в действи¬тельности же частые встречи вызвали у меня тягу к ней неизмеримо более сильную, чем первое
время в Бальбеке, так что и эти мои слова тоже оправдались.
Но, собственно говоря, письмо Альбертины ничего не меняло. Она просила меня сообщить фамилию посредника. Надо было выходить из этого положения,
ускорить собы-тия, и тут мне в голову пришла одна мысль. Я велел не¬медленно отнести Андре письмо, в котором ставил ее в известность, что
Альбертина у тетки, что мне одиноко, что она доставит мне огромное удовольствие, если поживет у меня несколько дней, что я не намерен ничего
скрывать и прошу известить об этом Альбертину. Одновременно я на¬писал Альбертине так, словно еще не получал ее письма:
«Друг мой! Простите мне то, что Вы так хорошо поймете; я терпеть не могу утаек и хочу, чтобы Вы были извещены и ею, и мной. Я был счастлив, что
Вы рядом со мной, и у меня, образовалась дурная привычка не быть одному. Так как мы решили, что Вы не вернетесь, я подумал, что женщина, которая
лучше, чем кто-либо, Вас заменит, потому что не сочтет нужным настаи¬вать, чтобы я изменился, и будет напоминать мне о Вас, это– Андре, и я
попросил ее приехать. Не желая тре¬бовать от нее поспешного решения, я попросил ее при¬ехать только на несколько дней, однако, между нами
го¬воря, я надеюсь, что это– навсегда. Как по-вашему: я прав? Вы знаете, что ваша бальбекская стайка всегда представляла собой клеточку
общественного организма; она оказывала на меня огромное влияние, и я с большим удовольствием однажды к ней присоединился. Вне всякого сомнения,
под этим влиянием я нахожусь до сих пор. Коль скоро в силу рокового несходства наших характеров и жи¬тейской невзгоды моя милая Альбертина не
стала моей женой, я все-таки не теряю надежды, что жена у меня будет– не такая очаровательная, как она, но зато об¬ладающая душевными
качествами, благодаря которым, может статься, ее ожидает более счастливая жизнь со мной: это Андре».
Но только я отправил письмо, как ко мне в душу за¬кралось подозрение, когда я прочел строки Альбертины: «Я бы с радостью вернулась, если бы Вы
написали мне прямо». Что, если она высказала мне это потому, что я действи¬тельно не написал ей прямо? А что, если бы я это сделал, она все
равно не вернулась бы, так как была бы довольна, узнав, что Андре – у меня и я женюсь на Андре, лишь бы она, Альбертина, была свободна? Ведь
теперь она может вот уже целую неделю предаваться своим порокам, не свя¬занная мерами предосторожности, какие я ежеминутно принимал на
протяжении полугода в Париже и в каких теперь не было никакой необходимости, а ведь в течение этой недели она безусловно поступала так, как
поступала, преодолевая мои постоянные препятствия. Я говорил себе, что она там, вероятно, злоупотребляет своей свободой, и, конечно, эта мысль
не доставляла мне удовольствия, но жизнь Альбертины рисовалась мне в общем виде, без ка¬ких-либо особых случаев, с бесчисленным множеством
по¬дружек, о существовании которых я мог только догадывать¬ся, не останавливая своего умственного взора ни на одной из них и требуя от моего
разума чего-то вроде непрерыв¬ного движения, отчасти болезненного, и все же то была, – пока я не представил себе точно, кто эта девушка, – боль
терпимая.