Я надеялся, что мои связи и мое состояние избавят меня от душевных мук, и, может быть, довольно скоро, так как
мне казалось, что это лишит меня способности чувствовать, любить, воображать; я завидовал бедной деревенской девушке, которой отсутствие связи,
даже те¬леграфа, дает возможность долго мечтать после пережи¬того горя, которое она не может усыпить искусственно. Теперь я отдавал себе отчет,
что бесконечное расстояние, как между герцогиней Германтской и мной, только в обратном порядке, может быть мгновенно сведено на нет при помощи
суждения, мысли, для которой высокое положение в обществе – всего лишь вялая, податливая масса. Мои связи, мое состояние, средства, которыми
ме¬ня заставляли пользоваться, положение в обществе и культурный уровень эпохи достигли только того, что я отодвинул срок расплаты за схватку с
несгибаемой волей Альбертины, на которую не действовало никакое давле¬ние: так в современных войнах артиллерийская подготов¬ка и изумительная
дальнобойность орудий только отда¬ляют мгновение, когда человек бросается на человека и когда побеждает человек, у которого сердце работает
лучше. Конечно, я мог телеграфировать, позвонить по телефону Сен-Лу, связаться с бюро Тура, но разве ожи¬дание не было бы бесполезным? И разве
результат не был бы равен нулю? Разве деревенские девушки, стоящие на низшей ступени общества, или же люди, которым не¬доступны новейшие
достижения техники, меньше стра¬дают, так как у них более скромные запросы, потому что им не так жаль того, что они всегда считали недостижи¬мым
и из-за этого как бы и несуществующим? Мы силь-нее желаем ту, что готова отдаться; надежда опережает желание, сожаление – усилитель желания.
Отказ г-жи де Стермарья поужинать со мной в Булонском лесу вос¬препятствовал тому, чтобы я полюбил именно ее. Этого же могло бы быть достаточно
для того, чтобы я ее полю¬бил, если бы потом увиделся с ней вовремя. Как только я узнал, что она, по всей вероятности, не приедет, – это
предположение казалось мне маловероятным, но в конечном итоге оказалось правильным, – когда мне в голову пришла мысль, что, может быть, кто-то
ревнует ее отдаляет от всех и я никогда больше ее не увижу, я так страдал, что готов был отдать все только за то, чтобы ее увидеть, – это было
одно из самых тяжелых моих переживаний, которые прекратились с приездом Сен-Лу. Как только мы достигаем определенного возраста, наши увлечения,
наши возлюбленные становятся детищами на¬ших переживаний; наше прошлое, наши физические не¬достатки определяют наше будущее. В особенности это
касается Альбертины: пусть для меня не было необходи¬мостью, что я полюблю именно ее, – я не принимаю во внимание одновременные увлечения, – мое
прошлое бы¬ло вписано в историю моей любви к ней, то есть к ней и к ее подружкам. Ведь это была не такая любовь, как к Жильберте, а нечто
возникшее в результате разделения между несколькими девушками. Будь все дело только в Альбертине, мне могло бы быть хорошо с ее подружками,
потому что они казались мне похожими на нее. Как бы то ни было, колебания были возможны, мой выбор пере¬ходил от одной к другой, и если я
предпочитал такую-то, а другая опаздывала на свидания, отказывалась от встреч, я чувствовал, как во мне зарождается к ней лю¬бовь. Андре
несколько раз собиралась приехать ко мне в Бальбек, а меня подмывало солгать ей, чтобы дать почувствовать, что она мне не дорога: «Ах, если бы
вы приехали на несколько дней раньше, а теперь я полюбил другую! Ну да ничего, вы меня утешите!» Незадолго до приезда Андре Альбертина меня
обманывала, сердце у меня изболелось, я думал, что никогда больше ее не увижу, а именно ее-то я и любил.
Когда же Андре при¬ехала, я ей сказал,
не лукавя (как сказал в Париже, услыхав о знакомстве Альбертины с мадмуазель Вентейль) то, что она могла принять за чистую монету и что я
непременно объявил бы ей, и в тех же самых вы¬ражениях, если б накануне был счастлив с Альбертиной: «Ах, если бы вы приехали раньше! А теперь я
полюбил Другую!» И еще об этом случае с Андре, которую заме¬нила Альбертина. После того, как я услышал, что она была знакома с мадмуазель
Вентейль, мое чувство раздвоилось, в существе своем оставаясь единым. Но про¬изошло это раньше, когда я почти рассорился с обеими девушками. Та,
которая сделала бы первые шаги к при¬мирению, вернула бы мне душевное спокойствие, но по¬любил бы я другую, которая по-прежнему была бы со мной
в ссоре. Это не значило бы, что я навеки соединил¬ся бы с первой, потому что она утешила бы меня – хотя и не очень удачно – после того, как меня
обидела дру¬гая, другую же я в конце концов забыл бы, если бы она не вернулась. В иных случаях я бывал убежден, что или та или другая ко мне
вернется, но в течение некоторого времени ни та, ни другая не возвращались. От этого моя тоска удваивалась, и удваивалась моя любовь,
предостав¬ляя мне возможность разлюбить ту, которая вернется, но страдая из-за обеих. Это удел определенного возраста, который может наступить
очень рано. Влюбленность в. девушку, с которой ты порываешь, проходит, у тебя ос¬тается о ней какое-нибудь одно воспоминание, черты ее лица
расплываются, ее душа уходит в небытие, но у тебя возникает новая, бездоказательная мысль: чтобы ты больше не страдал, она должна сказать: «К
вам можно?» Моя разлука с Альбертиной в то утро, когда Франсуаза сообщила: «Мадмуазель Альбертина уехала», была слов¬но неясным прообразом
стольких других разлук! Чтобы понять, что ты влюблен, хотя бы даже угадать, влюблен ли ты, необходим день разлуки.
В тех случаях, когда определяется выбор, напрасное ожидание, отказ, воображение, разгоряченное страданием, так проворно делают свое дело,
благодаря им только что зародившаяся бесформенная любовь, которой столько еще оставаться бы в виде наброска к картине, растет с такой.
сумасшедшей скоростью, что временами интеллект, не уг¬навшийся за сердцем, в изумлении восклицает: «Ты – бе¬зумец. Какие еще новые мысли
причиняют тебе такую острую боль? Все это – мир нереальный». И в самом деле: если вам снова изменили, то здоровых развлечений, кото¬рые бы
успокоили вашу сердечную болезнь, достаточно для того, чтобы убить любовь. Если бы моя жизнь с Альбертиной, в сущности, не была бы мне
необходима, все равно она стала бы для меня неизбежной. Когда я любил герцогиню Германтскую, я трепетал от страха: я говорил себе, что с ее
неодолимыми средствами соблазна – соблазна не только красоты, но и положения в свете, богатства, она может позволить себе отдаваться множеству
мужчин, а у меня будет над ней слишком ничтожная власть. Альберти¬на была бедна, безвестна, у нее должно было быть желание выйти за меня замуж.
И, однако, я не смог владеть ею безраздельно. Каково бы ни было наше социальное поло¬жение, каковы бы ни были доводы благоразумия,
господ¬ствовать над другим человеком нам не дано.
Почему она не сказала прямо: «Мне это нравится»? Я бы уступил, я разрешил бы ей удовлетворять свои желания. В каком-то романе выведена женщина,
которая, как ни молил любивший ее мужчина, не говорила с ним. Мне казалось, что это нелепо. Я бы заставил женщину загово¬рить, а потом мы нашли
бы общий язык.