А кроме того, под хризалидой страдания и ласки, застилающей для влюбленного худшие превращения люби¬мого лица, лицо
успевает состариться и измениться. Таким образом, если лицо, которое влюбленный видел впервые, очень не похоже на то, какое он видит с тех пор,
как любит и страдает, значит, он находится так же далеко от лица, которое может видеть равнодушный зритель. (Что было бы, если бы вместо
фотографии девушки Робер увидел фото¬графию старухи?) Чтобы прийти в изумление, нам даже не нужно видеть впервые ту, что явилась причиной
столь¬ких крушений. Зачастую мы ее знаем не лучше, чем мой двоюродный дед Адольф знал Одетту. В этом случае различие точек зрения
распространяется не только на внеш¬ний вид, но и на характер, но и на значительность лично¬сти. В жизни часто бывает, что женщина, из-за которой
страдает тот, кто ее любит, неизменно добра с тем, кто не обращает на нее внимания: так Одетта, жестоко обходив¬шаяся со Сваном, была
предупредительной «дамой в розо¬вом» с моим двоюродным дедом Адольфом. Или же суще¬ство, каждый поступок которого продуман заранее, и ко¬торое
внушает такой же страх, с каким ждут решение бо-жества, тому, кто его любит, может показаться лицом заурядным, слишком счастливым, оттого что,
как думает человек, который эту женщину не любит, она вольна де¬лать все, что ей заблагорассудится, – так я относился к любовнице Сен-Лу,
которую воспринимал только как: «Ес¬ли господин захочет Рахиль», и которую мне столько раз предлагали. Я вспоминал, как впервые увидел ее с
Сен-Лу, вспоминал свое изумление при мысли, что можно мучиться из-за незнания, чем такая женщина была занята в тот или иной вечер, не шепнула ли
она кому-нибудь что-нибудь на ушко, почему она решила порвать отношения. Я сознавал, что все мое прошлое и Альбертина, к которой я мучительно
стремился всеми фибрами души, всем своим существом, должны казаться Сен-Лу в такой же степени незначитель¬ными; быть может, и мне Альбертина
однажды станет так же безразлична; быть может, я мало-помалу перейду, про¬никшись мыслью о незначительности или же, напротив, важности прошлого
Альбертины, от того состояния духа, в каком я пребывал, к тому, в каком находился Сен-Лу, – ведь я же не создавал себе иллюзий по поводу того,
что мог думать Сен-Лу, все, кто угодно, кроме возлюбленного Альбертины. И я не очень от этого страдал. Оставим хо-рошеньких женщин в удел
мужчинам без воображения. Я вспоминал трагическую попытку понять столько жизней, каковой является гениальный, но не похожий портрет Одетты,
написанный Эльстиром, – он представляет собой не столько портрет возлюбленной, сколько искаженное изо¬бражение любви. В нем только один
недостаток, и это не¬достаток стольких других портретов: он принадлежит кисти великого художника и в то же время влюбленного (пого¬варивали,
будто Эльстир был любовником Одетты). Не¬сходство оправдывает вся жизнь влюбленного, влюбленно¬го, безумство которого никто не понимает, вся
жизнь, ска-жем, Свана. Но когда возлюбленный становится еще и ху¬дожником, как Эльстир, то вот вам и разгадка: у вас перед глазами губы, на
которые человек обыкновенный никогда не обращал внимания, нос, о котором никто ничего не мог бы сказать, походка, которую никто не замечал.
Портрет говорил: «Я любил, я страдал, я всем этим без конца лю¬бовался». Ретроспективно пытаясь приписать Рахили все, что прежде приписывал ей
Сен-Лу, я старался освободиться от того, что сердцем и разумом привносил в образ Альбертины, и представить ее себе такой, какой она должна была
казаться Сен-Лу, а мне – Рахиль.
Впрочем, все это не имеет значения. Сами-то мы верим ли в эти различия, даже когда мы их замечаем? Если раньше,
в Бальбеке, Альбертина ждала меня под аркадами Энкарвиля, а затем прыгала ко мне в авто, она тогда еще не только не «рас¬плылась», но вследствие
чрезмерных упражнений истончи¬лась; она похудела, отвратительная шляпа уродовала ее, из-под шляпы выглядывал только кончик безобразного но¬са,
белые щеки в профиль напоминали белых червей; от прежней Альбертины почти ничего не осталось, однако на большее я и не претендовал: в то
мгновение, когда она прыгала в авто, я чувствовал, что это она, что она не опоздала на свидание и не пошла куда-нибудь еще, а боль¬ше мне ничего
и не надо было; то, что любят, слишком крепко связано с прошлым, слишком много заключается во времени, потерянном вместе, чтобы мужчине нужна
была вся женщина: мужчина хочет быть уверен в одном – что это она, не обознаться, а это гораздо важнее, чем красота для любящих; щеки могут
впасть, тело – похудеть, даже на взгляд тех, кто вначале кичился своей властью над красотой этой мордашки, над этой неизменной, отличи¬тельной
чертой женщины, ее личности, ее алгебраическим корнем, ее константой – этого довольно, чтобы у мужчи¬ны, которого ждут большие дела, но который
влюбился, не оставалось ни одного свободного вечера, потому что он проводил время, причесывая любимую женщину и портя ей прическу вплоть до той
минуты, когда пора ложиться в постель, или же остается у нее, лишь бы побыть с ней, или же чтобы она была с ним, или просто-напросто – чтобы она
не была с другим.
«Ты уверен, – спросил Сен-Лу, – что я мог бы пред¬ложить этой женщине, за здорово живешь, тридцать тысяч франков для комиссии, от которой
зависит, пройдет кан¬дидатура ее мужа или не пройдет? Неужели она до такой степени бесчестна? Ну, тогда, значит, ты не ошибешься, если скажешь,
что трех тысяч франков довольно». – «Нет, прошу тебя: не экономь на том, что так дорого твоему сердцу. Ты должен сказать вот что, и в конце
концов, в этом есть доля истины: «Мой друг попросил тридцать тысяч франков у родственника для избирательной комиссии, от которой зависит,
пройдет или не пройдет кандидатура дяди его невесты. Только ради помолвки эти деньги ему и дали. Чтобы Альбертина об этом не знала, передать их
тебе по¬просили меня. Да к тому же, как слышно, Альбертина с тобой порывает. Он ума не приложит, что ему делать. Не женись он на Альбертине, ему
придется вернуть тридцать тысяч франков. А в случае женитьбы ей, хотя бы для про¬формы, надо немедленно возвращаться, потому что если побег
продлится, то это произведет на всех крайне невы-годное впечатление». Ну как, ловко придумано?» – «Да нет», – отвечал мне Сен-Лу по своей
доброте, по своей душевной мягкости, а еще вот почему: Сен-Лу не знал, что обстоятельства часто бывают гораздо более странными, чем принято
думать.
В конце концов в этой истории с тридцатью тысячами франков не было ничего невероятного: как я и говорил Сен-Лу, здесь скрывалась большая доля
истины. Подобного рода история представлялась возможной, но все в ней было не так, и эта доля истины была как раз ложь. И все же мы друг другу
продолжали лгать, Робер и я, как во время любого разговора, когда один приятель искренне хочет по¬мочь другому, находящемуся во власти
безнадежной люб¬ви. Друг советует, поддерживает, утешает, он способен по¬жалеть несчастного, но он не способен почувствовать не¬счастье, и чем
ближе друг, тем больше он лжет.