Друг советует, поддерживает, утешает, он способен по¬жалеть несчастного, но он не способен почувствовать не¬счастье, и чем
ближе друг, тем больше он лжет. А другой признается, в какой помощи он нуждается, но и только, тщательно скрывая все остальное. Однако счастлив
все же тот, кто берет на себя все тяготы, кто разъезжает, кто выполняет поручение, но не страдает. Я был сейчас тем, кем Робер был в Донсьере и
думал, что Рахиль его бросила. «Ну, уж как хочешь. Если меня публично оскорбят, я готов вынести это ради тебя. И потом, хотя в этой шитой белыми
нитками сделке есть, по-моему, что-то глупое, но ведь я же отлично знаю, что в нашем мире существуют герцоги¬ни, да к тому же еще святоши из
святош, которые ради тридцати тысяч франков пойдут на нечто худшее, чем ска¬зать племяннице, чтобы она не задерживалась в Турени. Словом, я
вдвойне рад оказать тебе услугу, потому что мне необходимо с тобой встречаться. Если я женюсь, – доба¬вил он, – разве мы не будем видеться еще
чаще, разве мой дом не станет отчасти твоим?..» Он осекся, очевидно подумав, что если я и женюсь, то Альбертина не сможет стать для его жены
близкой подругой. И тут я вспомнил, что говорили мне Говожо о его предполагаемой женитьбе на дочери герцога Германтского.
Заглянув в справочник, Сен-Лу убедился, что может выехать только вечером. Франсуаза спросила меня: «Кро¬вать мадмуазель Альбертины из рабочего
кабинета выне-сти?» – «Напротив, надо ее застелить», – ответил я. Я надеялся, что Альбертина не сегодня-завтра вернется. Мне не хотелось, чтобы
у Франсуазы возникла по этому поводу хотя бы тень сомнения. Отъезд Альбертины должен был восприниматься как нечто между нами двумя
обговорен¬ное, не допускавшее мысли, что она меня разлюбила. Но во взгляде Франсуазы я прочел если и не недоумение, то уж, во всяком случае,
сомнение. У нее были две догадки. Ноздри у нее раздувались, она вынюхивала размолвку – должно быть, она давно уже ее зачуяла. Если она и не была
в ней твердо уверена, то, может быть, только потому, что, как и я, боялась окончательно убедиться в том, что доставило бы ей слишком большое
удовольствие.
Сен-Лу, должно быть, только успел сесть в вагон, как я столкнулся у себя в передней с Блоком; я не слыхал его звонка, так что мне пришлось
ненадолго его принять. Не¬давно он встретил меня с Альбертиной (он знал ее по Бальбеку) в тот день, когда она была не в духе. «Я ужинал с
Бонтаном, – сообщил Блок, – и так как я имею на него некоторое влияние, то сказал ему, что меня огорчает ох¬лаждение к тебе его племянницы и что
ему следует с ней об этом поговорить». Я задыхался от злобы: просьба и жа¬лобы Блока сводили на нет все усилия Сен-Лу и унижали меня в глазах
Альбертины. В довершение всего Франсуаза в прихожей подслушала наш разговор от слова до слова. Я сказал Блоку, что подобных поручений ему не
давал, а что насчет Альбертины он глубоко ошибается. Блок все время улыбался – не столько от радости, сколько от смущения тем, что навредил мне.
Он со смехом выразит изумление, что навлек на себя мой гнев. Возможно, он это говорил, чтобы преуменьшить в моих глазах важность его
нескром¬ного поступка, быть может, потому, что он был труслив и вел веселую и праздную жизнь, купаясь во лжи, как ме¬дуза на водной поверхности,
а быть может, потому, что он принадлежал к породе людей, не умеющих стать на чью-нибудь другую точку зрения, к породе людей, не сознаю¬щих всей
важности зла, которое они случайной обмолвкой способны нам причинить. Я только что успел выпроводить его, так и не найдя повода загладить его
бестактность, но тут снова раздался звонок, и Франсуаза передала мне по¬вестку из полиции.
Я только что успел выпроводить его, так и не найдя повода загладить его
бестактность, но тут снова раздался звонок, и Франсуаза передала мне по¬вестку из полиции. Родители девочки, которую я приводил к себе, подали
на меня жалобу – они обвинили меня в растлении малолетней. Бывают в жизни такие минуты, когда подобие прекрасного рождается из множества
осаждающих нас неприятностей, переплетающихся, словно мо¬тивы Вагнера, а также из ясного для нас образа, когда события не располагаются все
вместе, как отражения в зеркальце, которое ставит перед образом ум и которое об¬раз называет будущим, а существуют вовне и надвигаются
неожиданно, как человек, явившийся захватить вас с пол¬ичным. Предоставленное самому себе, событие трансфор¬мируется: то ли увеличивает его
размеры в наших глазах неудача, то ли, напротив, преуменьшает его полученное нами удовлетворение. Но событие редко происходит одно. Чувства,
по-разному возбужденные каждым из них, про¬тиворечивы, и, идя в полицию, я именно эту противоре¬чивость и испытал: я воспользовался скорее
отвлекающим средством, действующим в течение непродолжительного времени, но зато довольно сильным, рассеивающим не страх, а печаль.
В полиции я застал родителей девочки. Они меня ос¬корбили – сказали: «Мы не нищие» – и с этими словами вернули мне пятьсот франков. Я не брал
их. Полицейский чин, являвший собою образец того, с какой находчивостью надлежит производить дознание, выуживал из каждой моей фразы по слову,
которым он потом воспользовался, чтобы умно возразить мне и уличить. В моей виновности никто не сомневался – об этом никто не задумывался ни на
одну минуту. Но предъявить мне обвинение было все же не так-то просто, и я отделывался всего-навсего нагоняем, – впрочем, довольно лихим, – до
тех пор, пока не ушли родители. Но как только за ними затворилась дверь, поли¬цейский чин, любитель девочек, изменил тон и начал по-приятельски
меня журить: «В другой раз нужно быть по¬ловчей. Ну, подумайте сами! Так, вдруг, подцеплять нет смысла – сорвется. Вы можете где угодно найти
девочек получше и гораздо дешевле. С вас заломили неслыханную сумму». Я чувствовал, что если б я попытался открыть ему всю правду, он бы меня не
понял, и поэтому молча вос¬пользовался позволением удалиться. По дороге домой я принимал прохожих за ищеек, следящих за каждым моим шагом.
Однако эта мания преследования, как и злость на Блока, скоро уступила место мыслям об отъезде Альберти¬ны. Навязчивая идея возникла вновь, но с
тех пор, как Сен-Лу уехал, в ней возобладала жизнерадостность. Как только Сен-Лу согласился поехать к г-же Бонтан, тяжесть этого посещения
больше уже не давила на мой переутом¬ленный рассудок – теперь эта тяжесть давила на Сен-Лу. В момент его отъезда я возликовал, сказав себе: «Я
ответил ударом на удар». И у меня отлегло от сердца. Мне казалось, что это следствие моей активности, – я, правда, так думал, потому что ведь
никогда не знаешь, что таится в глубине твоей души. Возникшее там ощущение, что я сча¬стлив, родилось, как мне казалось, вовсе не оттого, что я
снял с себя бремя, переложив свою нерешительность на Сен-Лу. И в конечном счете нисколько не заблуждался: специфическое средство от тяжелого
события (а три чет¬верти событий именно таковыми и являются) – принятие решения, ибо его цель – путем неожиданного внесения путаницы в наши
мысли остановить поток мыслей, которые являются следствием происшедшего события, а также про¬должающееся их взвихрение, смыть их потоком мыслей
противоположных, исходящих извне, из будущего.