Заслужил.
Он покорно последовал за ней в одно из служебных помещений.
– Борщец есть, свежий, со сметаной. Будешь?
От еды он отказался. Взял водкой. И тут же ее выпил.
Она неодобрительно качала головой, глядя, как этот доходяга пьет отвратительное зелье прямо из горла.
– Дело твое, парень. Только не советовала бы я тебе увлекаться этой гадостью. Молодой еще.
Он ничего не ответил и, лишь кивнув на прощание, ушел.
В этот день ложиться под поезд он не стал.
– Надо ли?
Дед Евсей внимательно, с прищуром, уставился на собеседника.
– Э‑э, да ты, я смотрю, совсем никудышний. Что, невмоготу стало от такой‑то житухи? Мыслишки‑то, небось, в башку лезут, а? Ле‑езут, как не лезть. И мне лезли, и еще как лезли! На жизни крест решил было поставить, одним махом, чтоб не мучаться. Вешаться хотел, да друган вовремя из петли вынул. А потом ничего, отошел, оклемался. И понял: жизнь, она ведь одна, другой уж не будет, и какая бы она ни была, а она твоя. Твоя, понял? Оттудадороги уже не будет, это ты себе уясни раз и навсегда. Этот шаг делается только в одну сторону, второй попытки тебе не дано. Так что повремени, Петька, покумекай еще разок, жизнь, она ведь сама подскажет, как и что. Она ведь мудрая, эта самая жизнь, прислушайся к ней.
Дед Евсей вытряхнул из пачки «Беломора» две папиросы и одну протянул Петру. Тот молча взял и закурил.
– А насчет выпивки не беспокойся, – продолжал старик. – У меня ведь тоже кое‑что имеется. – С этими словами он извлек из груды тряпья бутыль мутного самогона. – Пей, парень, сегодня я угощаю.
Они выпили. Потом еще раз. И постепенно какая‑то удивительная легкость овладела Петром, словно бы жизненная энергия трухлявого деда Евсея вливалась в него с неудержимой силой, вселяя оптимизм и желание трепыхаться в этом чертовом болоте, именуемом «жизнью».
И несмотря на то, что никаких перемен к лучшему в ближайшем будущем не предвиделось, в эту ночь он впервые за последние дни заснул с улыбкой.
* * *
Он стал появляться в станционном буфете каждый день. Выполнял разную черную работу, включая уборку помещений, разгрузку и погрузку приходящих машин и т.д. В качестве платы Александра Ивановна, заведующая станционным буфетом, кормила и поила его, однако он, как правило, от пищи отказывался, а брал спиртным. Водку он тут же выпивал, и часто можно было наблюдать, как он, в стельку пьяный, валяется где‑нибудь в коридоре, на ступеньках зала ожидания, на заднем дворе среди пустой тары, в старой коробке из‑под холодильника или на куче мусора. Когда был трезв, отличался молчаливостью и исполнительностью, работал быстро и на совесть – может быть, именно поэтому Александра Ивановна терпела этого странного, неизвестно откуда свалившегося ей на голову молчуна. Тем более, что двое штатных грузчиков, Михалыч и Николай, ушли в длительный и продолжительный запой, и к концу месяца она их не ожидала. А работы в буфете было невпроворот. Да и случая воровства, даже самого мелкого, за ним не заметила ни разу.
У них было договорено, что, помимо съеденного и выпитого в течение рабочего дня, вечером он получает на руки бутылку водки и что‑нибудь из съестного: грамм триста колбасы, буханку черного хлеба или кастрюльку супа.
Все это он относил своим товарищам в «бомжеубежище». Бывали, впрочем, случаи, когда к вечеру он напивался до такой степени, что не в состоянии был добраться «домой» и оставался ночевать на территории станции, либо прямо на полу в подсобке, либо на жестком диване в зале ожидания. Тот самый сержант, что встретился ему в первую ночь, не трогал его, зная, что этот угрюмый забулдыга работает в буфете, – однако не раз осуждающе качал головой, видя, как тот, грязный, небритый, отупевший, в стельку пьяный, сидит где‑нибудь на полу и подпирает спиной обшарпанную стену. «Вот до чего человека баба довела. Стерва», – думал сержант в эти минуты, в глубине души жалея несчастного бедолагу.
Мужчина скользнул взглядом по Петру и с отвращением отвернулся.
– Да на что здесь смотреть? На это обпившееся животное?
– Да это же… Сережа! – вырвалось у нее.