Просто диву порой даешься, да на какие же шиши, черт возьми, месяцами, а то и годами живет он без зарплаты‑то, а?! Тут на два дня задержали, и то волком выть начинаешь – а эти… нет, в башке не укладывается. Ну хоть тресни!.. Впрочем, все это дело далекого будущего, до которого еще дожить надо; вот только доживу ли, вопрос…) Подсаживаюсь я, стало быть, к нашим‑то, в знак солидарности и братского единства, а Колян, заприметив мою персону, похлопал меня по плечу и тут же включил в список участников акции протеста. Я, понятное дело, возражать не стал, потому как полностью разделял праведное негодование моих корешей по несчастью.
– За что боролись, мужики!! – благим матом, брызжа слюной, орал Вовка. – За то ли, спрашиваю, чтобы с нами как с последним дерьмом обращались, а? Не позволим!
– Верно гутаришь, Вовец! – поддакнул кто‑то. – Не позволим, чтоб, значит, мордой да об стол. Морда, чай, не казенная.
Тут поднялся Колян.
– Рад, мужики, что вы поддержали мои справедливые требования. Негоже нам, гегемонам, в прислужниках у обожравшихся казнокрадов быть. Нам чужого, мужики, не надо, но и своих цепей мы не отдадим, потому как ничего, кроме цепей, терять нам нечего. В переходную эпоху постперестройки, глобальной демократизации различных сторон жизни общества и нарождающихся ростков всех степеней свободы мы все как один, плечом к плечу, встанем на защиту наших демократических завоеваний! Встанем, мужики?
– Вста‑анем!! – рявкнули мужики дружно. – Пущай деньги наши вертают!
А потом Коляна понесло, и он в конце концов увяз в каких‑то историко‑философских дебрях. Уши у наших мужиков быстро начали вянуть. Воодушевление их как‑то разом иссякло, праведный гнев заметно поутих, а желание поотшибать кое‑кому носы и проредить зубы сошло на нет. Вскоре всеобщий воинственный галдеж принял характер обычного житейского трепа. Вот тут‑то и произошло событие, которое… но нет, забегать вперед не буду.
Был в нашем цеху паренек один, Витюха, год как ПТУ закончил. Так себе парень, ни рыба ни мясо, тюфяк тюфяком, к работе особого рвения не имел, а все больше по бабам шастал да водочкой баловался. Незаметный был такой, умишком не отличался, все где‑то на третьих ролях мелькал – тихоня, словом. Но в тот день что‑то такое вдруг случилось, и Витюха наш оказался в центре внимания. Как это произошло, я уже сейчас и не помню. Слышу только, как наш пэтэушник какую‑то байку рассказывает, а мужики цеховые сидят и, раззявив рты, слушают. Интерес меня разобрал, что же это, думаю, за лапшу Витька мужикам нашим вешает, вот я уши‑то и растопырил.
– Вот я и говорю: чудной, блин, какой‑то сон, – гундосил Витюха, – мне как‑то раньше такое не снилось. Все больше про баб, блин, да про выпивку, а тут… Иду я, стало быть, по какому‑то песку, а песку много, как на пляже, только воды нигде, блин, не видать, куда не глянь – кругом песок да песок, один только песок и пить страсть как охота. Солнце палит, духотища, как в котельной, от песка жар прет.
– Пустыня, что ль? – ввернул Вовка.
– Какая, блин, пустыня! Говорю тебе: песок… Иду я, значит, ноги в песке застревают, а тут мужик ко мне какой‑то бородатый подваливает. Спасти тебя, говорит, хочу, пойдем, блин, со мной. Ну, я и поперся. Идем мы, идем, гляжу – а нас уже рыл десять набралось, а то и все пятнадцать. Райскую жизнь обещаю, твердит бородатый, всем, кто со мной пойдет. И вроде как какие‑то бумажки нам раздает, а что за бумажки, никак, блин, не разгляжу. А тут песок кончается, и оказываемся мы все на берегу какого‑то пруда. Народу тут тьма тьмущая, и все к этому бородатому лезут, все, блин, хотят от него чего‑то. Он руки вверх поднял и орет, что, мол, болит у него душа глядеть на болезни да нищету ихнюю и что для того, блин, и пришел он сюда, чтобы дать им… вот только чего дать, я так и не разобрал.
И вроде как какие‑то бумажки нам раздает, а что за бумажки, никак, блин, не разгляжу. А тут песок кончается, и оказываемся мы все на берегу какого‑то пруда. Народу тут тьма тьмущая, и все к этому бородатому лезут, все, блин, хотят от него чего‑то. Он руки вверх поднял и орет, что, мол, болит у него душа глядеть на болезни да нищету ихнюю и что для того, блин, и пришел он сюда, чтобы дать им… вот только чего дать, я так и не разобрал. То ли вечность какую‑то, то ли светлое будущее, то ли еще хренотень какую… Словом, тянут они к нему ручонки, а он им все те же бумажки, блин, сует и учит, как дальше жить. Потом народ как‑то вмиг рассосался, и осталось нас совсем ничего – так, с дюжину, может, и наберется. Бородатый сделал нам знак, и мы двинулись дальше, вдоль озера к какому‑то дому. А из дома, блин, снова люди понабежали, на этот раз с тесаками да ножами, чем‑то с ментами схожие. Ну, думаю, каюк нам, у этих явно недоброе на уме. Подлетают они к бородачу, руки ему, блин, заломили, права зачитали и в «воронок» кинули, как какой‑то мешок с дерьмом. А нас, тех, что остались, пинками, блин, разогнали и пообещали зубы повышибать, ежели мы еще хоть раз здесь нарисуемся. А потом, мужики, муть какая‑то пошла у меня в башке, помню все как‑то урывками. Вроде как судят того бородатого, и вроде как, блин, за воровство, вот только что украл он, просечь никак не могу. Мужичка‑то, видать, засудили, потому как замечаю, ведут его уже вешать, а с ним еще, блин, двух ворюг. Я‑то в сторонке держусь, а то, думаю, и меня еще загребут, как сообщника. Народ валом валит, поглазеть на процедуру: любопытно ж все‑таки, блин, как человека вешать станут. Поначалу‑то народ бородатого отбить у ментов пытался, а потом наоборот, камнями в него пулять начал. Морду ему, блин, всю в кровь разбили. Потом три креста могильных на холмике по ходу дела обозначились… кладбище, что ли?.. не понял я тогда ничего, туман какой‑то, блин, в башке заклубился. Кажись, к крестам этим и повели того бородача, только концовку, блин, я не доглядел, мать меня разбудила, на работу, говорит, пора, хватит, блин, дрыхнуть.
– Ну, блин, ты даешь! – осклабился Вовка. – Поди, с перепою такое привиделось, а?
Витюха почему‑то густо покраснел.
– Да нет, не то чтобы очень… так, слегка накануне на грудь принял… две ноль‑семь.
– Да с тебя, малец, и пробки понюхать, и то много окажется, – вставил слово Григорич. – Ишь, две ноль‑семь!
Тут слово взял Колян:
– Дело‑то, братцы, гляжу, серьезное, – сурово проговорил бригадир. – Сон‑то непростой, с заковыкой. Вещий сон‑то, со значением. Растолковать бы его надобно.
– Да кто толковать‑то будет, Колян? – ввернул и я словечко.
– Да хоть бы и я, – отозвался бригадир. – Я ведь, Васька, с Фрейдом на короткой ноге, кое‑чего от него понахватался. Сейчас покумекаю, может и рожу что.
– Ну рожай, Коляныч, рожай, – пожал я плечами, – только сдается мне, что все это туфтень, белиберда.
– Ну не скажи, – авторитетно возразил Колян, – толкование снов – это дело тонкое, ответственное, особой квалификации требует. Я вот тут уже кое‑что покумекал, и сдается мне, что слыхал где‑то похожую историю, про бородача Витюхиного, да про суд над ним неправедный, да про кресты, да про пустыню безводную… Не помню только, где. На языке вертится, в башке что‑то мелькает, а что именно, не разберу.
И тут Григорича нашего перекосило. Вскочил он, глаза выпучил, ртом беззубым воздух хватает – ну, думаю, кранты дедуле, сейчас кондратий его обнимать начнет. А он вдруг истошно как завопит:
– Братва!!! Знаю! Знаю, братва, как сон мальца этого расшифровать!
– Валяй, дед, не томи, – сказал я, предчувствуя, что что‑то сейчас для меня важное произойдет.