– Так‑таки и не можешь? Совсем, ни капельки?
Нет, она не злорадствовала, не торжествовала, напротив, в голосе Светки уловил я что‑то похожее на сочувствие, даже жалость. Я развел руками.
– Не могу, Свет. Ну вот хоть тресни!
Она подошла ко мне и погладила по голове, как маленького ребенка. Я даже опешил поначалу, а потом в носу у меня вдруг защекотало, в глазах защипало, к горлу подступил какой‑то противный комок. Не хватало еще только разрыдаться на плече у любимой женушки!
– Ничего, Вась, ничего, – мурлыкала она, – оклемаешься, очухаешься. Все пройдет, вот увидишь. В конце концов, живут же люди без водки, и ничего, в петлю не лезут.
Ну прямо‑таки мои мысли читает, во дает! Нет, что ни говори, а Светка у меня просто золото, душу мою насквозь видит, даром что баба! Ни на что ее не променяю, даже на водку, будь она трижды проклята… водка, то есть. Ни на что и ни за что.
Спать я улегся умиротворенным и успокоенным, хотя, чего уж греха таить, кошки на душе скребли. И еще как скребли, ого‑го! Убогость свою даже во сне, подсознательно, ощущал.
Наутро, со сметенными чувствами, попилил я на работу. Не до конца, видать, Светка меня излечила, не до конца. Но тут уж ничего не поделаешь, придется самолечением заняться, очередной сеанс психотерапии самому над собой устраивать. А там – как карты лягут.
Колян набросился на меня, как баран на новые ворота. Его всего аж распирало от нетерпения и любопытства.
– Ну как?
– А никак, – отвечаю мрачно. – Облевал я твоего уникума. Всего, от головы до пят. До сих пор, поди, отмывается, придурок.
Тут даже видавшего виды Коляна проняло. Вытаращив глаза, он приглушенно вопросил:
– Ты? Самого Сковородкина? Врешь! Как же это тебя угораздило, а, Василь Петрович?
Я ему все и рассказал. Он вдруг побагровел, набычился, надул щеки – и взорвался оглушительным хохотом.
– Ну, уморил! – ржал он, колотясь в приступе идиотского смеха. – Прямо‑таки в самую рожу? А? Ха‑ха‑ха!.. Молоток, Васька! Умыл, умыл‑таки!
Я молча, с досадой, наблюдал, как от души веселится наш бессменный бригадир.
Наконец Колян сумел совладать с приступом, смех его потихоньку иссяк.
– М‑да… жаль, конечно, что все так обернулось. Возлагал я на Сковородкина надежды немалые, а оно вон как вышло. И что же ты, Василь Петрович, намерен теперь делать?
Я махнул рукой.
– А ничего. Жить как жил, а там видно будет. Только ни к Сковородкиным, ни к Чайниковым, ни к Самоваровым всяким я больше не ездок. Довольно с меня, баста. Этому твоему гению, к примеру, самому место в психушке.
Колян кивнул.
– Ладно, Васька, иди работай. Может, и правда рассосется…
Я пожал плечами и потопал к своему станку.
Где‑то ближе к обеду я стал замечать, что народец наш как‑то странно на меня косится, шушукается, пальцами своими немытыми в персону мою тычет, однако подходить не подходит. Словно стена Берлинская между нами возникла, железный занавес: по ту сторону они, нормальные, а по сю – я, трезвенник‑психопат, со сдвигом в мозгах и крышей набекрень. Однако после обеденного перерыва стена рухнула, и первым, кто пробил в ней брешь, оказался потомственный пролетарий Григорич.
– Слышь, Васька, – осторожно подкатил он ко мне, – сховай десятку, а то баба моя все одно найдет. Каюк тогда заначке. Нашим‑то козлам безрогим я доверить не могу, враз пропьют, а тебе можно. А, Вась, сховаешь?
– Ладно, давай, – буркнул я, пряча купюру в карман. – А не боишься, что спущу твой чирик‑то?
Григорич оскалился.
– Не‑е, не боюсь. Ты теперь мужик надежный, на пропой не потратишь.
– Ну как знаешь…
Григорич отвалил, а меня вдруг досада взяла несусветная.
Ну что за житуха, а? вроде как евнухом себя ощущаешь: сунули как бы в самый что ни на есть гарем – и оставили. Все равно, мол, от тебя проку как от козла молока, так что сиди, импотент, и охраняй наших баб.
В смысле, бабки.
Григорич оказался не единственным, кто подвалил ко мне в этот день со своею заначкой. Еще корешей пять сдали мне на хранение кровно заработанные, утаенные от семьи деньжата: кто чирик, кто два, а кто и полтинник приволок. Я на все махнул рукой и безропотно брал их трудовые, не учтенные женами, сбережения. Пущай, думаю, несут, мне что, жалко, что ли? Последним вразвалочку подкатил Вовка‑прессовщик и принялся подле меня смущенно сопеть и переминаться с ноги на ногу.
– Ну чего мнешься, как сирота казанская? – говорю я ему. – Давай, что ли, бабки, схороню.
Он вынул чирик, но расставаться с ним не спешил.
– Понимаешь, Василь Петрович… – начал он, – тут такое дело…
– Выкладывай, не томи, – напер я на него.
– Словом, – решился он наконец, – сховай этот чирик, но мне не отдавай, до Восьмого марта. Даже если умолять тебя буду, на коленях – так ты ни‑ни. Понял? Все одно пропью. А, Вась, сделаешь? Попридержишь у себя десятку?
– Отчего ж не сделать – сделаю, – пожал я плечами. – Только не въеду я что‑то. Не один ли хрен, когда ее пропить – сейчас или через пару недель? Так и так на пропой пойдет.
Вовка отчего‑то густо покраснел.
– Тут, понимаешь, такое дело… жене это, на подарок, к празднику. Хочется ей что‑нибудь сделать… хорошее. А то ведь у меня не задержится, спущу.
Я кивнул.
– Заметано, Вовка. Даже если снова запью, твой чирик беречь буду, как зеницу ока. Зуб даю.
– Спасибо тебе, Василь Петрович.
Он отвалил. А я подумал: душевный‑то, оказывается, парень этот Вовец‑огурец. Смотри‑ка, жене на подарок решил деньжат прикопить, в ущерб своему нутру! Это ж прямо‑таки феномен какой‑то.
В таких вот заботах и пролетел этот день. А за ним еще несколько, таких же муторно‑трезвых, буднично‑серых деньков, будь они все трижды неладны! Не успел оглянуться, как подошел к концу и февраль. А на пороге уже стояла весна.
Глава четырнадцатая
Где‑то в первых числах марта приключился со мной один курьез. Со смеху помереть можно, да и только!
Словом, приперся я как‑то на работу – и вижу такую картину. Весь наш народец цеховой сидьмя сидит вокруг Коляна‑бригадира и галдит почем зря. Чем‑то мои кореша сильно были взбудоражены, это я сразу понял: мат стоял такой, что даже у меня – у меня! – уши вяли. Чувствую, стряслось что‑то из ряда вон выходящее.
Подкатываю поближе. И выясняю: бастует, оказывается, наш цех, бастует в полном составе, по случаю невыплаты зарплаты. Вчера был как раз тот самый святой день, ради которого пашет наш брат трудяга‑работяга, и день этот был, ясное дело, днем зарплаты. Но зарплаты нам вчера не дали. Сказали, что дадут завтра, то есть уже сегодня, однако и сегодня, как выяснилось, нас ожидал полный облом. Нету, говорят, денег, и все тут. А когда будут, никто не знает. Вот братва и забастовала. Баста, говорят, не будем пахать задарма, кончилась, мол, эпоха партократов и тоталитаризма. Даешь демократию! – и никаких гвоздей.
Самое смешное, что подбил на это дело ребят не кто иной, как наш бригадир. Вот так дела! – думаю, – геройский мужик, оказывается, наш Колян. Свой в доску, словом.
(Да‑а… смешно… смешно и грустно сейчас вспоминать, как кипел тогда, в начале девяносто четвертого, наш разум возмущенный – и из‑за чего? из‑за каких‑то двух дней задержки зарплаты! Два дня, ха! это ж курам на смех! Сейчас, пять лет спустя, трудяги наши годами кровных своих заработанных не видят – и ничего, копошатся, концы с концами кое‑как сводят, с голоду пока еще не пухнут, да еще касками асфальт вокруг Белого дома молотить силенок хватает! Феноменален все‑таки наш русский мужик, феноменален и уникален.