Опоздай они еще хоть на минуту, она просто надышалась бы дымом до смерти.
– Может, оно и к лучшему бы? Дьявол забери эту дикую страну!
Постанывая от боли, Моник подошла к кустам и пересохшими губами собрала с широких листьев капли утренней влаги. Уже два дня, как не получалось отыскать ручей. Еще немного, и она не сможет идти. На очередном листе оказался паук величиной с ладонь, и женщина отскочила в сторону, снова застонав от боли в распухших ступнях.
– Да, надо было сдохнуть там! Где туже это проклятое море?!
В суматошной, полной огня и перестрелок ночи Моник ушла из Картахены в лес. Остаться значило не просто оказаться в цепких лапах инквизиции, но и получить новые обвинения. Город разграблен и сожжен, кто то должен за это ответить. У Моник спросили бы, каким образом ее бывшие друзья смогли прорваться сквозь все оборонительные линии, как проникли в цитадель, что за сила им помогала…
– Проклятый дельфин! Может быть, и в самом деле был этот разговор о Мауриции. Но какой к чертям Мауриций! – разговаривая сама с собой, Моник подобрала с земли прихваченную из города шпагу, свое единственное оружие, и продолжила путь. – У нас в семье нет Мауриция… Или он уже родился и ждет моего письма? Нет, не родился, потому что дельфина я получила примерно в 1632 году а сейчас 1573 й… Что будет раньше: я сойду с ума или меня загрызет какой нибудь ягуар?
В семье Бенёвских была традиция: когда дети болели, их переставали кормить. Не из жестокости, а потому что верили, что это поможет скорее поправиться. Моник считала это глупым суеверием, хотя слышала в Мадриде о лекарях, что придерживались того же мнения. Так или иначе, она ничего не ела больше десяти дней, но все еще шла. Рука понемногу приходила в порядок, рана на плече не гноилась и не воспалялась, да и поджаренная спина теперь беспокоила все реже. Главной проблемой стали ноги.
Сперва Моник ушла как можно дальше от города, чтобы не попасть под облавы: наверняка в суете разбежались рабы. Поэтому просто шла и шла прочь, не стараясь приблизиться к морю. Там тоже будут искать прежде всего – поврежденный корабль пиратов мог встать на починку в бухте неподалеку. Но теперь, когда все немного улеглось, следовало выйти к берегу, только там можно встретить людей. А без них Моник обречена – сама себя обеспечить пищей женщина оказалась не в состоянии.
– Еще дня три, и сожру вот такого паука… – от омерзения Моник передернула плечами и снова застонала от боли. – Господи, пошли мне одинокого доброго охотника!
От платья мало что осталось: подол она сама пустила на хоть какую то перевязку, почти все остальное осталось висеть клочками на колючих ветках. Засохшая кровь, грязь, слипшиеся, грязные волосы… Окажись перед ней зеркало, Моник старательно обошла бы его с закрытыми глазами. Ей хотелось лечь, но она гнала и гнала себя на запад. Если идти весь день, то ночью от усталости можно уснуть прямо на земле. Ей прежде и в голову не приходило, как можно замерзнуть в этих вечно теплых краях! Но ночами, после дневного зноя, становилось холодно, мучительно холодно. Хотя в Польше такая ночь считалась бы теплой и нежной.
– Польша, Польша! – зло бормотала она в полубреду, едва перебирая ногами. – Нет для меня больше никакой Польши! Нет никакой Моники Бенёвска, и Мауриция нет! И дельфина тоже нет, будь он проклят… Зачем та ведьма мне его подарила, зачем?!
Тогда, в детстве, Моника никому не рассказала о фигурке. Это была ее собственная маленькая тайна. Хотя кому то из подружек, кажется, рассказывала… Она не помнила. Так же, как не помнила и этих слов о нерожденном Мауриции, о письме, о Московии и какой то цели этого Мауриция.
– Я должна об этом подумать! – Моника остановилась, опершись о шпагу, и повторила, обращаясь к внимательно разглядывавшему ее яркому попугаю. – Я должна об этом подумать, если останусь жива! Нерожденный Мауриций – это значит, что та ведьма знала о нем, то есть пришла ко мне из будущего… Зачем?! Нет, не могу думать, пока не поем.
– Я должна об этом подумать, если останусь жива! Нерожденный Мауриций – это значит, что та ведьма знала о нем, то есть пришла ко мне из будущего… Зачем?! Нет, не могу думать, пока не поем. Чем ты питаешься, гадина крылатая?! Тут же ничего нет!
Попугай повертел хохлатой головой и что то протрещал.
– Мог бы хоть поговорить из вежливости к даме, – проворчала Моник и продолжила путь. – А ты только ждешь, чтобы мне глаза выклевать! Почему меня все ненавидят, что я вам всем сделала?
Она прошла еще немного и вдруг заметила на земле клочок грязной ткани. В ту же секунду в ноздри ударил запах дыма. Моник потрясла головой, чтобы немного прийти в себя, и поняла, что пахнет не дымом, а жареным мясом. Пытаясь не шуметь, она двинулась вперед. Это было опасно, очень опасно… Но запах тащил ее к себе, словно на цепи.
А потом из за дерева вышел человек. Он явно только что проснулся, сладко потягивался и тер глаза. Заметив Моник, он сперва подался назад, но быстро сообразил, в чем дело, и рассмеялся.
– Эй, амигос! Да у нас гостья!
Спустя минуту Моник оказалась окружена семью оборванцами, в которых без труда можно было опознать беглых рабов. Белые и черные, но одинаково грязные, они переглядывались и скалили зубы.
– Я много дней ничего не ела… Я ранена! – Моник опустилась на колени и простерла руки к тому, кто показался ей вожаком. – Прошу вас, помогите мне!
– Тоща! – вожак приосанился и поправил нож, торчащий из за пояса. – И страшна, как индейская старуха! Но другой то нет, верно?
– Верно! – один из беглецов присел рядом с Моник, послюнявил палец и провел по ее грязной ноге, оставляя след. – Грязная и воняет! Хорошо бы ее в ручье прополоскать!
– Тебя бы тоже! – крикнул другой, и все загоготали.
– Ну, раз тебе надо почище, то жди, пока из леса другая выйдет! – Вожак схватил Моник и легко закинул ее, изрядно потерявшую в весе, на плечо. От боли женщина почти потеряла сознание. – А мы пойдем, подумаем, что с ней можно сделать, и как поступить по справедливости!
Он бросил ее возле костра, где жарилась тушка какого то мелкого животного. Запах мяса вернул Моник к жизни. И все же дело принимало скверный оборот – для беглых рабов она лишь добыча. Покормить ее, может быть, не забудут, но дальнейшая судьба грозила чем то даже худшим, чем рабство.
– Я могу показать вам, где золото! – Моник пыталась сосредоточиться, изменить ситуацию в свою пользу, но проклятый запах мешал сосредоточиться. О, если бы, хоть кусочек, хоть косточку! – Я знаю, где сокровища! Я жена пиратского капитана!
– Да, да! – вожак, хихикая, потянул за остатки платья, и оно просто расползлось по швам. – Потом все покажешь и расскажешь! А платьице то дорогое, не из простых бабенка!
– Да видно же – из Европы пожаловала, или еще какая цаца! – поддержал его «чистюля». – По разговору видно. Может, потом, как устроимся, сможем за нее что нибудь получить из Картахены?
– Да ты посмотри на нее! Трех дней точно не протянет, и хорошо, если прямо сегодня не окочурится! Так что лучше поспешить.
Зарычав, словно животное, Моник рванулась к костру и, не думая больше ни о чем, схватила полусырое мясо. Увы, впиться в него зубами не удалось: сильные руки ухватили ее за щиколотки и рывком вернули на место.
– Отберите у нее жаркое! Это, милашка, наш завтрак! А на тебя, прости, не рассчитывали!
Мясо вырвали из рук Моник, и в ее затухающем сознании все потеряло смысл. Не помня себя, она развернулась и с неожиданной силой вцепилась вожаку в лицо, словно разъяренная кошка. Ногти впились в кожу, сразу появились капли крови. Моник, оскалившись, тянулась к нему, чтобы пустить в дело и зубы.
– Вот ведьма! – вожак вскочил и попытался оторвать Моник от себя, но сделать это можно было только вместе с кожей.