И она обернулась к художнику, чтобы на прощание пожать ему руку. На этот раз она обманула его без угрызений совести. Прежде он раздражался, приходил в отчаяние, когда она хотела платить его долги; теперь она была для него только матерью и имела право по-ступать так.
Лоран ничего не заметил.
– Еще минутку, Тереза, – сказал он сквозь слезы. – Провожающих предупредят, когда им пора будет сойти с корабля в лодки, – зазвонит колокол.
Она взяла его под руку и пошла посмотреть его каюту; спать в ней было довольно удобно, но там отвратительно пахло рыбой. Тереза хотела отдать ему свой флакон с духами, но она потеряла его на утесе Палмарии.
– О чем вы тревожитесь? – спросил он, растроганный ее заботами. – Дайте мне веточку лаванды, которую мы собирали вместе там, в песках.
Тереза приколола цветы к корсажу своего платья; отдать их значило оставить ему не-что вроде залога любви. Ей показалось, что просьба эта не совсем деликатна, женский ин-стинкт не позволил ей отдать ему эти цветы, но, облокотившись на борт парохода, она уви-дела в одной из лодок, привязанных к причалу, мальчика, предлагающего пассажирам большие букеты фиалок. Она поискала у себя в кармане, с радостью обнаружила там по-следнюю монетку и бросила ее маленькому продавцу, а тот послал ей через борт свой самый красивый букет; она ловко поймала его и разбросала цветы по каюте Лорана, который понял чувства своей подруги, вызвавшие этот поступок, но никогда не узнал, что за фиалки Тереза отдала свою последнюю монетку.
Какой-то молодой человек, дорожная одежда и аристократический вид которого отли-чали его от остальных пассажиров – почти все они были торговцы оливковым маслом и мелкие береговые лавочники, – прошел мимо Лорана и, посмотрев на него, сказал:
– А, это вы!
Они обменялись холодным рукопожатием, поздоровавшись с тем бесстрастным выра-жением лица, которое отличает людей хорошего тона. Однако это был один из тех прежних приятелей Лорана по кутежам, о которых он, когда скучал, отзывался Терезе как о своих лучших, единственных друзьях. В те минуты он добавлял: «Это люди моего круга!», потому что, досадуя на Терезу, Лоран всегда вспоминал, что он дворянин.
Но теперь он глубоко раскаялся и вместо того, чтобы обрадоваться этой встрече, мыс-ленно послал к черту докучного свидетеля его прощания с Терезой. Господин де Верак – так звали его старого приятеля – знал Терезу, потому что был представлен ей в Париже Лора-ном; почтительно поклонившись, он сказал, что это большая удача встретить на жалком ма-леньком «Феруччо» таких попутчиков, как она и Лоран.
– Но я не поеду с вами, – ответила она, – я остаюсь здесь.
– Как здесь? Где? В Порто-Венере?
– В Италии.
– Вот как! Так, значит, Фовель выполнит ваши поручения в Генуе и завтра вернется?
– Нет! – сказал Лоран, раздраженный этим любопытством, которое показалось ему не-скромным. – Я еду в Швейцарию, а мадемуазель Жак туда не едет. Это вас удивляет? Ну, так знайте, что мадемуазель Жак покидает меня и что я очень этим огорчен. Понимаете?
– Нет, – улыбаясь, ответил Верак, – но мне и незачем…
– Напротив, вам нужно понять, что произошло, – продолжал Лоран несколько надмен-но и резко, – я заслужил то, что со мной случилось, и подчиняюсь этому, потому что маде-муазель Жак, несмотря на мои проступки, соблаговолила быть мне сестрой и матерью во время смертельной болезни, от которой я только что излечился; следовательно, я обязан ей не только уважением и дружескими чувствами, но и глубокой благодарностью.
Верак был очень удивлен тем, что услышал. Эта история была для него совершенно непонятна. Он отошел из скромности, сказав Терезе, что его не удивляет ни один ее посту-пок, но краем глаза следил за прощанием обоих друзей.
Тереза, стоя у причала, где ее толка-ли и теснили местные жители, которые бурно и шумно обнимались при звуках колокола, оповещавшего об отправлении, с материнской заботой поцеловала Лорана в лоб. Оба они плакали; потом она спустилась в лодку и велела причалить к бесформенной и темной лест-нице из плоских скал, по которой можно было подняться в городок Порто-Венере.
Лоран удивился, что она направилась туда, вместо того чтобы вернуться в Специю.
«Ах, Палмер, конечно, здесь и ждет ее», – подумал он, заливаясь слезами.
Но десять минут спустя, когда «Феруччо», не без труда выйдя в море, поворачивал на-против мыса, Лоран, бросив последний взгляд на эту мрачную скалу, увидел на площадке старой, разрушенной крепости чей-то силуэт. Волосы, золотившиеся в лучах заходящего солнца, развевались по ветру; это были светлые волосы Терезы и ее обожаемый Лораном профиль. Она была одна. Лоран пылко протянул к ней руки, потом сжал их в знак раская-ния, и губы его прошептали два слова, которые унес морской ветер:
– Прости! Прости!
Господин де Верак с удивлением смотрел на Лорана, и Лоран, человек, больше всего на свете боящийся показаться смешным, не обратил никакого внимания на присутствие сво-его бывшего приятеля по кутежам. В тот момент он даже с какой-то гордостью бросал ему вызов.
Когда берег исчез в вечернем тумане, Лоран сел на скамью рядом с Вераком.
– Ну, расскажите же мне это странное приключение, – сказал Верак. – Вы уже слиш-ком много сказали, чтобы остановиться на полпути. Все ваши парижские друзья, словом, весь Париж, потому что вы человек знаменитый, будут спрашивать, как окончилась ваша связь с мадемуазель Жак, которая тоже слишком известна, чтобы не возбуждать любопытст-ва. Что я им отвечу?
– Что вы видели меня очень печальным и очень глупым. То, что я сказал вам, можно выразить в двух словах. Надо ли повторять вам их?
– Значит, это вы покинули ее первый? Я хотел бы, чтобы было так, для вас это было бы лучше!
– Да, я вас понимаю, мы смешны, когда нам изменяют, но нас уважают все, если мы начнем первыми. Прежде я рассуждал так вместе с вами, таков был наш кодекс, но у меня совершенно другие понятия об этом с тех пор, как я полюбил. Я изменил, меня покинули, я в отчаянии, значит, наши старые теории противоречили здравому смыслу. Найдите в этой науке жизни, которой мы придерживались вместе с вами, какой-нибудь довод, чтобы он ос-вободил меня от моих сожалений и страданий, и я скажу, что вы правы.
– Я не стану искать доводов, мой милый, страдание не рассуждает. Я жалею вас, пото-му что вы теперь несчастны; только не знаю, существует ли женщина, достойная того, что-бы о ней столько плакали, и не лучше ли было бы со стороны мадемуазель Жак простить вам неверность, чем покидать вас в таком горе. Для матери она слишком сурова и мститель-на.
– Да ведь вы не знаете, как я был виноват и безумен. Неверность! Она простила бы мне ее, я убежден; но поношения, упреки… хуже того, Верак! Я сказал ей слова, которых не может забыть ни одна уважающая себя женщина: «Вы мне надоели!»
– Да, это жестокие слова, в особенности если они правдивы. Но если это не было правдой? Если это было сказано с досады?
– Нет, это было душевное утомление. Я не любил ее больше! Или нет, еще хуже: я ни-когда не мог любить ее, когда она принадлежала мне. Запомните это, Верак, смейтесь, если вам угодно, но запомните для себя. Весьма возможно, что в одно прекрасное утро вы про-снетесь и почувствуете, что вам опротивели ложные наслаждения и вы страстно влюблены в порядочную женщину. Это может случиться с вами, как случилось со мной, ведь вы не более развращены, чем был я. Так вот, когда вы преодолеете сопротивление вашей возлюбленной, с вами, вероятно, случится то же, что случилось со мной; имея пагубную привычку к любовным утехам с женщинами, которых все презирают, вы неизбежно ощутите потребность в той необузданной свободе, которую с ужасом отвергает возвышенная любовь.