Леонид Георгиевич подтолкнул пистолет к Подорогину и завозился на табурете, словно тот был посыпан горячими углями.
— Обещаю вам, — сказал он, — клянусь, что мы тут ни при чем! Да: координаты заказчика и исполнителя нам известны. И что? Вы представляете, в каком свете это все будет выглядеть, если мы выложим подобную информацию — им, — Леонид Георгиевич кивнул в сторону прихожей, — без какой бы то ни было доказательной базы? Что это будет, я вас спрашиваю?
Подорогин убрал пистолет в карман и хотел закурить, однако в застеленной фольгой упаковке обнаружились только табачные крошки. Смяв пачку, он понюхал ее в кулаке.
— Послушайте, вы не курите?
— Бросил, — удивленно ответил Леонид Георгиевич, не ожидавший вопроса.
— Айн момент. — Подорогин вышел из кухни.
В прихожей, к его удивлению, уже никого не было. Труп Щапова был прикрыт черным пластиковым мешком. Вокруг подгустевшей лужи крови расплывались пузырчатые следы подошв и потеки талой воды. Пробравшись по узкому перешейку между пластиковым мешком и пустыми банками, Подорогин выглянул в подъезд. Тут же, у порога, навалившись на стену, полукурил-полукемарил меднощекий гигант. Из-за двери соседской квартиры доносился женский плач и чириканье рации. Подорогин жадно вдохнул дым дешевой папиросы и возвратился на кухню.
На столе за время его отсутствия появилась запечатанная бутылка «Столичной», два граненых стакана и банка рыбных консервов. Леонид Георгиевич, кряхтя, нарезал черствый бородинский кирпич. Подорогин сел на свое место.
Покончив с хлебом, Леонид Георгиевич отложил нож, сгреб крошки, закинул их себе в рот, прожевал и спросил:
— Чего ж вернулись?
Подорогин не ответил.
Леонид Георгиевич принялся открывать консервную банку. На стол тотчас потекло масло. Большой палец левой руки экс-следователя был обернут пропитавшейся кровью салфеткой. Подорогин повертел бутылкой, не поднимая ее. Упаковка пробки и акцизная марка были целехоньки.
— Эти молодцы ни на секунду не задержали бы вас, — сообщил Леонид Георгиевич. — Так — почему?
Подорогин взял ломтик хлеба и стал жевать его.
— А я, Василь Ипатич, скажу — почему. — Леонид Георгиевич отставил банку и облизал испачканную ладонь. — По той же самой причине, по которой вы нынче не смогли заглянуть на антресоли. Короче говоря, причина — не предследствие, именно причина — ваша интуиция. Ваше собачье чутье тупика.
— Что?
Леонид Георгиевич расхохотался.
— А что ж вы хотели? И почему, позвольте спросить, вы еще здесь, а не под антресолями или на кладбище?
— Да при чем тут антресоли? — воскликнул Подорогин. — Можете вы говорить толком?
Леонид Георгиевич сокрушенно качал головой.
— …Думаете, я не вижу, что происходит? — продолжал Подорогин, закипая. — Эти хреновы бумажки, антресоли, фотографии…
— Стоп-стоп-стоп! — вскинул ладони Леонид Георгиевич. — Минуточку. Во-первых, я действительно вижу, что в происходящем-то вы не понимаете ни хрена. Хреновы бумажки и антресоли не приведут вас ни к чему Не тешьтесь пустыми исчислениями. Во-вторых, полной картины не могу дать вам и я. Потому что сам не знаю ее. Ваше отношение к нынешнему разговору как к диалогу на развилке и вопросительно, и непродуктивно.
— То есть я могу идти? — тихо сказал Подорогин. — Прямо сейчас?
— Можете. Прямо сейчас. — Леонид Георгиевич взял бутылку и, щурясь, что-то внимательно читал на этикетке. — Прямо отсюда… — Взболтав водку, он поставил бутылку обратно на стол и, любуясь вихрящимися пузырьками, обратился не столько к Подорогину, сколько к пузырькам: — Только позвольте полюбопытствовать: куда? — Пузырьки стали исчезать, и Леонид Георгиевич снова взболтал водку. — Странная штука: мы откуда-то взяли, что мы свободны. Более того — что вольны употреблять эту нашу свободу в любом направлении без отрыва от пропитания.
Подорогин вытащил ноги из-под тесного стола и облокотился на угол, обмяк в спине.
— Пить будете? — спросил Леонид Георгиевич.
Подорогин без единого слова снял с посудной полки чайную чашку, понюхал ее, откупорил бутылку и налил себе водки. Из двух пустых стаканов на столе Леонид Георгиевич демонстративно наполнил тот, что находился ближе к Подорогину, отпил глоток и закусил хлебом. Свою порцию Подорогин взял в один прием, без закуски, и мотнул головой, стряхивая слезы. В подъезде что-то с лязгом ударило по железным перилам, послышалась неразборчивая сонная брань.
— Вы уж простите меня Христа ради, — перевел дух Леонид Георгиевич. — Подобные темы и самому поперек горла. Это как на вскрытии: радуешься душой, что не ты, а как подумаешь, в чем, собственно, разница… эх! — И Леонид Георгиевич сделал еще один глоток.
Прожевывая хлеб, он вдруг вытаращил глаза, постучал пальцем по бутылке, и, сглотнув, возгласил тоном побежденного, но не раскаявшегося упрямца:
— И все-таки, что ни говорите, по-настоящему человек располагает только одной свободой — творить глупости. В принятии всех своих лучших, успешных решений он несвободен так же, как созревающий плод. — Леонид Георгиевич с содроганием отставил стакан и добавил: — Как, впрочем, и в худших тоже… Тут уж, как говорится, каждому свое.
— Что вам нужно от меня? — спросил Подорогин.
Леонид Георгиевич вытер мокрый лоб.
— А что вы можете предложить?
Подорогин молча смотрел на треснувшее стекло в двери.
— Так вот, Василь Ипатич, — заскрипел табуретом Леонид Георгиевич, — я прошу вас снова и снова: перестаньте вы смотреть на меня как на волхва у развилки. Ни я вам, ни вы мне ничем не обязаны. Я только пытаюсь указать на некоторую, что ли, зависимость нашего с вами положения.
— Все понятно. — Подорогин долил себе водки.
— А представьте, что сейчас раздается сигнал боевой тревоги, — сказал Леонид Георгиевич. — Или какой-то там раздается в таких случаях сигнал…
— И что?
— И что моментально из обывателя вы превращаетесь в мобилизованного.
Выпив, Подорогин съел ломтик хлеба.
— Хотите завербовать меня, что ли?
Леонид Георгиевич со вздохом отмел от себя на столе невидимые соринки.
— Де-по… — вспомнил Подорогин и постучал ребром ладони по торцу стола. — Департамент стратегического планирования. Так?
— Так. — В голосе Леонида Георгиевича явились металлические нотки. — Я, Василь Ипатич, простите, не имею ни малейшего представления о том, что там вчера на точке вам наплели. Меня это, простите, не касается.
— Так вчера, значит, на точке…
— Меня, повторяю, это не касается, — объявил Леонид Георгиевич с невозмутимым секретарским видом.
Подорогин прищелкнул себя по карману со старой «нокией».
— А кто оплачивает мой эфир?
Запрокинув голову, Леонид Георгиевич поднес ко рту сложенные горстями ладони:
— Не зна-ю!
Подорогин достал телефон и принялся бесцельно просматривать записанные номера. Головная боль понемногу отпускала, переселяясь от висков к затылку и как будто засыпая там.
— Не поверите… — начал с усмешкой Леонид Георгиевич, но, не договорив, склонил голову. — Я, можете себе представить, боюсь отпусков и пенсии так же, как любой нормальный человек боится наркоза и смерти… Вы знаете, что по статистике в войну — в Великую Отечественную — на фронтах не было отмечено ни одного случая аппендицита?
— И что?
— Что во время боя у вас не бывает проблем со здоровьем.
Подорогин неодобрительно постучал ребром ладони по подоконнику.
— А если понос?
— Я не об этом. Драться можно и с полными штанами.
— Извините, я правильно понял: что у вас бывают полные штаны безо всякой уважительной причины?
— Смотря что называть уважительной причиной.
— И что это за причина?
— Невостребованность. — Леонид Георгиевич снова налил себе водки. — Все остальное — следствия… Невостребованность, Василь Ипатич, — повторил он, поднимая стакан. — Ваше здоровье.
Подорогин, усмехнувшись, выпил.
— Вчера, — продолжал Леонид Георгиевич, — представляете, выгуливаю я свою собаку, суку, а на нее пытается запрыгивать чей-то кобель. Раз на него шикнул, другой — без толку. При этом вижу: хозяин, такой же старый хрыч, как я, все видит, хоть и далеко. Ну, я пару раз кобелю ногой и того… поддал. После чего следует омерзительная сцена объяснения.
— И? — нахмурился Подорогин.
— Струсил я, Василь Ипатич. До сотрясения внутренностей, до площадной матерщины, до совершенного забвения личности — струсил… Не дай бог, как говорится, никому… Вам еще?..
Открыв глаза, Подорогин увидел прямо перед собой руку с подрагивающими пальцами и зажмурился. Слышался шум не то воды, не то машины.
Лежа на животе, он чувствовал холод и густой, щиплющий ноздри дух уборной. Собственное тело в эту минуту ему почему-то пригрезилось заброшенной сырой местностью. Он вспомнил эпизод из фильма «Иван Васильевич меняет профессию» — самое начало, когда Шурик орет от ужаса, обнаруживая в момент пробуждения свою шевелящуюся длань поверх очков, — и повернулся на спину.