– Брат! – Он прижимает ладонь к моей и заглядывает глубоко мне в душу. Взгляд его – как визуальный запах изо рта. – Сын брата – брат! Пойдемте. Вам я не показываю это барахло. Пойдемте по улице в соседний дом, выпьем горячего чаю. Это мой дом, там тише. Вы любите египетский чай, мои братья? Египетские эссенции? Не аптечные духи, а настоящие эссенции, понимаете? Цветок лотоса? Жасмина? Идемте. Из-за вашего отца я делаю вам подарок, я даю вам этого скарабея, к которому вы благоволите.
Он снова сжимает мне руку и втискивает в ладонь подарок. Я говорю, что в этом нет необходимости, но он качает головой.
– Ни слова, брат. Когда-нибудь вы что-то сделаете для меня. Как говорят масоны: «Сначала один камень, потом другой».
Он держит меня за руку и привлекает искренним взглядом. Я думаю: нет ли глазного полоскания для таких случаев? Пытаюсь вернуть его к археологии.
– Кстати, о камнях, доктор. Вы знаете легенду об исчезнувшем вершинном камне пирамиды в Гизе? Где якобы скрыт Храм Записей?
Он загадочно смеется.
– Кто может знать лучше? – спрашивает он и тащит меня за собой по тротуару. – Но сначала пойдемте, вы оба, подкрепимся.
Джек идет, но его не так просто отвлечь.
– Доктор, тогда вы слышали и о другом? О Тайном Храме Записей?
– Доктор Рагар?.. Археолог? Храмовник? Слышал ли о Тайном Храме Записей? – Он опять смеется. Как и во флаге из Портленда, в его смехе есть какой-то темный намек, заставляющий тебя строить догадки. – Все слышали о Тайном Храме. Слышали одно, слышали другое, но Истину? Кто знает Истину?
Он умолкает и показывает масонское кольцо – мне, не Джеку.
– Мы, братья, знаем Истину и дали клятву не разглашать ее непосвященным. Но тебе, мой брат, сын брата, тебе я, наверное, могу показать немного света, недоступного другим. А?
Я киваю, он кивает в ответ и за руку подводит меня к узкой двери.
– Здесь, на моей фабрике, мы сначала выпьем горячего чая со специями… Белый сахар – не для меня, я должен извиниться – пост, а потом поговорим. Ибрагим! – кричит он, отперев тяжелую дверь. – Чаю моим американским друзьям.
Мы входим в лавку, поменьше и побогаче предыдущей. Лавка до потолка увешана коврами и гобеленами. Они приглушают каирский грохот до умеренного гула. Но господи, какая духота. Доктор включает потолочный вентилятор, но он не в силах растолкать свалявшийся воздух.
– Так. Пока мы ждем, когда мой кузен принесет чай, вы понюхаете подлинную эссенцию нильского лотоса, перед которой не может устоять ни одна женщина.
В результате Джеки покупает на пятьдесят долларов духов для женщин в «Роллинг стоун». А единственное, чего добиваюсь я от мудрого доктора, кроме бесплатного скарабея, – разрешения воспользоваться телефоном, чтобы позвонить в Американский университет Каира. Прошу передать мистеру Малдуну Греггору, чтобы он связался со мной в отеле «Омар Хайям». Проведя часть дня на фабрике эссенций, я прихожу к выводу, что здесь, в Каире, если хочешь получить какую-то четкую информацию, надо обратиться к американцу.
По дороге в гостиницу мы проходим мимо уличной экспозиции, посвященной войне 1973 года, когда египтяне переправились через Суэцкий канал, наподдали Израилю, и это сошло им с рук. В центре экспозиции – двухэтажная бетонная нога, готовая раздавить звезду Давида. Хочу сфотографировать ее, но на меня пялятся, и я стесняюсь своего дурацкого «Поляроида».
Темпераментный молодой ветеран водит нас по экспозиции, показывает на песочном макете, который он сам построил, зоны важнейших боев и укрепления. Он горячий патриот. Показывает на снаряд базуки, воткнутый в песчаный валик, изображающий линию Бар-Лева, аналог французской Мажино.
– Это ракета. Сделана в Америке. Это трофейное оружие. Тоже американское.
Он глядит на меня сурово, но без враждебности. Даже о евреях (показывая их лица на фотографиях, чтобы я мог отличить перепачканных пленников-израильтян от запыленных египетских солдат) он говорит без осуждения. Говорит так, как игрок одной команды – о команде соперников, с уважением. А соперники такие близкие, понимаю я, глядя на то, как Судьба и Объединенные Нации поместили Каир и Иерусалим в каких-нибудь пятнадцати минутах полета друг от друга. Неудивительно, что на каждой улице военные.
Возвращаясь по мосту, снова видим нашего обтрепанного солдатика возле своей палатки и кое-как сложенного ограждения из мешков с песком. Отдаем ему честь и идем к гостинице, по-новому воспринимая политическую ситуацию.
: «Слушай, Энни, не хочу, чтобы меня снимали за бритьем, на стульчаке и бухого!» Так же не хотел бы я снимков моих гнилых зубов, глаз, залепленных желтым гноем, вывернутых изуродованных конечностей.
Ночь вторника или утро среды. Сегодня последний день постного месяца Рамадана. Для Каира – подобие Рождества. Как и Нью-Йорк, город подавляет своей энергией, его личность устрашает, но в отличие от Нью-Йорка энергию Каира рождает не только поток оборотных активов, вращающий турбины экономики. В Каире главный поток идет из прошлого богатства и устремлен к чему-то в будущем – мощь грядущей мощи. Этот город влиял на мир, когда Нью-Йорк был земляным массивом, он хранил записи, когда Ветхий Завет был еще в черновиках. Где-то между нервным, не магическим национализмом молодого патриота и подержанной мистикой храмовника в диагоналевом костюме окукливается личинка этой статьи.
Стреляет пушка – сигнал о последнем дне Рамадана. Кошачий концерт города вежливо стихает, и слышны усиленные динамиками голоса муэдзинов.
Становится тихо. Слышны отзывы правоверных в рассыпной мусульманской ночи, молитвы в мечетях и на тротуарах. Днем я видел на улице метельщика, простертого рядом с кучей собранной грязи, откликнувшегося на призыв из Мекки, – его с обеих сторон объезжали такси.
Послушайте, боги! Голоса еще громче. Выпустите меня из этой полуистлевшей комнаты! Я возьму камеру и ручку и окунусь туда, во влажный еще рассвет.
Спешу мимо третьесортного Тезея с его гипсовым войском, через высокий вестибюль, где люстры обсижены позолоченными купидонами, мимо молящегося привратника, по тротуарам к бетонному парапету над крутым берегом Нила.
Кладу записную книжку на парапет. Молитва продолжается, но город возобновил свои шумные дела. Рычат моторы, визжат тормоза, гудят сигналы, мелькают фары и тормозные огни. Вдоль улиц над замысловатыми неоновыми вывесками и жаровнями с шашлыком тянутся гирлянды цветных лампочек. На минаретах запевалы через усилители соревнуются с городом и друг с другом, а внизу тысячи и тысячи меньших голосов пытаются не отстать.
Ветрено; исторический ветер дует встречь течению, чтобы нильские матросы всех эпох могли подниматься вверх по Нилу, а потом сплывать обратно. Собака в кузове проезжающего грузовичка лает. Солдат выходит из своей палатки и видит, что я пишу в блокноте. Он поднимает воротник длинной шинели и с фонариком идет ко мне. Он держит фонарик, прикрыв стекло пальцами, и фонарик светит, как маленькая лампочка, между нами. Мы улыбаемся и киваем друг другу. Вблизи я вижу, что штык его карабина ржавый и погнутый.
В ответ рассветным распевам шум за рекой становится еще громче. Мы поворачиваемся к городу и видим, как сначала люминесцентные трубки над мостом, потом цепочки фонарей на том берегу, а потом все огни Каира гаснут – чик! Хвалите Аллаха! Мы снова поворачиваемся друг к другу, подняв брови. Он восхищенно присвистывает: «Йа латиф!» Я киваю.
Усилители замокли от перегрузки в сети, но пение на улицах не прекратилось. Наоборот, усилилось, возмещая технический сбой. Беспроводное богослужение. Голос, сплетенный из связок, крепких, как знаменитый египетский хлопок – самый длинноволокнистый в мире! – выходит из миллиона глоток, свивается в нити, шнуры, протянувшиеся на восток, к черному метеориту, который вбирает в себя все пряди этой веры, как игольное ушко или черная дыра. Солдат смотрит, как я пишу, любезно цедя свет на мои записи.