– Тисма йа хавага, – говорит он. – Инглиш?
Говорю ему, что нет, не англичанин.
– Американец.
– Хорошо. – Он кивает. – Мерикан.
В горле у меня пересохло от ветра и от собеседования. Снимаю с плеча флягу, отпиваю и протягиваю солдату. Вежливо глотнув, он низким свистом выражает восхищение качеством фляги.
– Мериканская армия, да?
– Да. Армейские излишки. – Флягу вместе с ботинками для пустыни и тропическим шлемом мне помог выбрать приятель Фрэнк Доббз, бывший морской пехотинец. – Излишки армии Соединенных Штатов.
Солдат возвращает мне флягу и отдает честь. Я отвечаю тем же. Он вопросительно показывает на мои блокноты. Я показываю на шум за рекой и приставляю ладонь к уху, поднимаю нос, принюхиваюсь к нильскому ветру и черкаю несколько слов. Наконец описываю рукой круг, обнимая реку, небо, святую ночь. Он возбужденно кивает и прижимает кулак к груди.
– Египет? – спрашивает он.
– Да, – подтверждаю я и повторяю его жест. – Египет.
И вспыхивают все огни Каира.
Мы снова переглядываемся, подняв брови, громкоговорители гремят с новой силой, и снова огни вступают в битву с шумом улиц. Когда мы с солдатом разжимаем кулаки, на глазах, может быть, даже слезы. Мне чудится, что я вижу лицо заново рождающегося Египта, озаренное новой гордостью и древним волшебством, невинное и мудрое, – силуэтом на фоне исторических минаретов и современных высоток – загадка Каира. Я должен это снять! Достаю из сумки «Поляроид», и тут на лицо мне падает свет.
– Нет. – Он водит фонарем из стороны в сторону. – Фото – нет.
Я думаю, что это какой-то религиозный запрет, как некоторые туземцы охраняют свою душу, или как я с Энн Лейбовиц.
– Понимаю. Сниму только зарю над городом за Нилом.
– Фото – нет!
– Я не буду на тебя наводить.
Отхожу вдоль парапета.
– Сниму с другого места, если ты так…
– Фото – нет!
Я неохотно отнимаю глаз от видоискателя. Фонарик он положил на парапет, чтобы освободить обе руки для карабина. С запозданием до меня доходит, что он охраняет мост, а не свою душу.
Прячу фотоаппарат, извиняюсь. Он смотрит и смотрит на меня подозрительно, оскорбленно. Нам больше нечего сказать друг другу, даже если бы мы могли друг друга понять. Наконец, чтобы восстановить более нейтральные отношения, он прикладывает два пальца к губам и говорит:
– Сигарет?
Отвечаю, что не курю.
Он думает, что я вру, злюсь из-за фотографии. Сказать нечего. Я вздыхаю. Загадка Каира шаркает прочь и символически принимает караульную позу у берегового устоя: воротник поднят, в спине, повернутой ко мне, – непреклонность.
Свет быстро одолевает мглу, и на миг меня окутывает острая вонь; смотрю – наступил в лужу мочи.
16 октября. Окончание Рамадана – праздничный день. Звонит долгожданный египтолог Малдун Греггор, зовет к себе; сегодня вечером после занятий он поедет с нами к пирамиде.
– Сейчас же выезжайте из этого морга! – кричит он сквозь треск на линии. – Я забронировал номера в «Мена-хаусе»!
И вот – из этой обветшалой опиумной грезы Редьярда Киплинга, по бурлящим праздничным улицам, на седьмой этаж по адресу в гетто, который дал нам Малдун Греггор. Застенчивая девушка приводит нас в пентхаус. Остаток дня мы с Джеком пьем здесь холодное «Стелла Артуа» и наблюдаем сверху за толпами в праздничных нарядах. Когда врывается Малдун Греггор с охапкой книг, тени на улицах уже длинные. Успеваем только пожать руки, и он гонит нас вниз, ловить такси.
– «Мена-хаус», Пирамидная дорога! Мы хотим попасть туда до темноты.
И наконец, на пыльном закате, я впервые вижу ее – сперва из окна такси, потом ближе, с кольца вокруг отеля, потом между финиковых пальм, взбирающихся по склону; потом – Великий Боже, Каким Бы Именем Тебя Ни Называли, – передо мною он, самый могучий клин человечества, высеченный в звездно-синем небе, Большая пирамида Гизы.
III
Внутри трона
Вообразите обычного туриста, приближающегося к первому в программе хиту: выбрался наконец из самолета и аэропорта и на туристском автобусе едет по сумасшедшим улицам Каира, слегка волнуясь, хотя достаточно надежно защищен армированным кузовом современной машины, и показывает спутникам-туристам на несообразную панораму вокруг Гизы – ослов, влекущих сломанные «фиаты», глинобитные хижины, торчащие, как грязные гнезда, около современнейших кондоминиумов: «Убожество, но согласись, Синтия, очень живописно», – возится с фотоаппаратом, откидывается на спинку, слегка разморенный солнцем; вдруг срабатывают воздушные тормоза, с шипением открывается дверь, и он вылезает из раковины с искусственным климатом на безжалостное пекло парковки у подножия плато пирамид.
С гамом бросается к нему голодный рой его первых настоящих египтян: возницы с пролеток, ругатели верблюдов, поставщики наилучших арабских верховых жеребцов. А гиды? Господи, гиды всех мастей и разновидностей: «Добро пожаловать, мистер, добро пожаловать, все хорошо, да?»
Пожал руку, подмигнул; голодный тминный дых доставалы: «Вам нравится Каир, да? Вам нравится Египет? Вам нравится египетский народ? Хотите увидеть подлинную скрытую мумию покойного царя Ху-Фуу? Я гид!»
Или, еще хуже, Не-Гид.
«Прошу прощения, сэр, я не мог не заметить, что вас донимают эти самозваные феллахи. Поймите, пожалуйста, я не гид, я официальный смотритель, сотрудник Отдела древностей в Каире. Вы идите со мной. Я не дам этим приставалам портить вам праздник. Я Не-Гид!»
Наш бедный пилигрим пробивается сквозь толпу вверх по кривой дорожке к ссуде (большой известняковой площадке перед северным основанием пирамиды), кишащей тем же народом, идет к чудовищной груде каменных блоков, обсыпанной теми же окаянными гидами и He-Гидами, улыбающимися, как горгульи… платит своими пиастрами за билеты, чтобы ему позволили проползти по тесной, душной камере пыток в каменную комнату размером с мужской туалет на автобусной станции – только зловоннее, – и с облегчением обратно, поскорее, в автобус.
– Но признайся честно, Син, ведь такой невероятной громадины ты в жизни не видела? Не могу дождаться, когда мы увидим эти слайды на экране у нас дома.
Невероятная громадина – слабые слова. Она немыслимо, непостижимо огромна, огромна даже в сравнении с небом, куда она грубо вторглась. Если вы приедете сюда, когда схлынул народ, и вас пустят без непрошеных провожатых, то столкнетесь с явлением таким же поразительным, как ее величина. Вы подходите по известняковой площадке, и огромный треугольник начинает расти, занимая все поле зрения, – уплощаться. Его основание растягивается, наклонные стороны удлиняются, и острые ребра – северо-западные в углу правого глаза и северо-восточные в углу левого – заворачиваются вокруг вас!
В результате вершина делается короче, угол вершины – тупее, и, когда наконец вы подходите к ней вплотную и смотрите снизу на пятидесятиградусный склон, исчезает даже двумерный треугольник. Плоскость ее сходит на нет с такой идеальной точностью, что ее уже трудно воспринимать как плоскость. Когда она была еще облицована гладким камнем, перед этим эффектом чувства, наверное, вообще оказывались бессильны: плоскость должна была свернуться в сплошную белую линию – торжество одного измерения.
Даже в нынешнем, ободранном состоянии она сбивает вас с толку. Вы говорите своим чувствам: «Ладно, пускай я не видел других граней, но эту же видел, и она хотя бы должна быть плоскостью». Но плоскости нам известны: аэродромы, стоянки у торговых центров… – то есть они горизонтальны. Поэтому кажется, что можно было бы идти по ней – достаточно отклониться назад, чтобы стать к ней перпендикулярно. Ух! От этого шатаешься и спотыкаешься…
Чтобы успокоить головокружение, я прислонился щекой к облицовочному камню. Он гладкий, я ощущаю прохладу и некоторую грусть.
– Печально, правда? – сказал Малдун. – Видеть эту древность такой раздетой и запущенной.
Малдун Греггор оказался не старым египтологом в твиде, каким мы его себе представляли. Ему было двадцать с небольшим, он носил заплатанные джинсы и футболку, и глаза его еще тлели после какого-то психоделического обжига, который заставил его завязать навсегда.
– За шесть веков, с тех пор как ее раздели арабы, она выветрилась сильнее, чем за сорок веков до этого, – если принять точку зрения признанных египтологов, – или за сто семьдесят веков, если предпочитаете верить видениям Кейси.
– Печально, – соглашаюсь я. – Как они могли это сделать?
– Решили, что им нужен камень. – Это Джек вступился за древних арабов. – Для Аллаха.
– Не просто печально, – продолжаю я. – Оскорбительно… по отношению к тем, кто составил эту открытку в камне и взял на себя труд послать ее нам.
– Арабам нужен был камень, чтобы отстроить Каир. Вспомни Верхнюю плотину Насера.
Джек имел в виду затопление архитектурных сокровищ при постройке Асуанской плотины. Я подумал о миллионах бедных каирцев, страдающих от нехватки электричества, и признался, что поступил бы так же.
– Снятие облицовки – совсем другое дело, – сказал Малдун. – Это как фол при блок-шоте, до того как было принято правило. Мы не знаем, упал бы мяч в корзину или нет. Те, кто строил эту штуку, пытались передать информацию, важную для всех и во все времена. Типа – как найти квадратуру круга или построить золотое сечение. Ни одна другая пирамида этого не сообщает. Их послания довольно эгоцентричны, в таком роде: «Внимание, Будущее: всего лишь строчка, чтобы напомнить тебе, что Фараон Трататон был Величайшим Вождем Всех Времен и Народов, Воин, Мыслитель, Совершитель Колоссальных Деяний, частично изображенных на этих стенах. И жена его была ничего себе». Ничего такого в Большой пирамиде нет, никаких хвастливых иероглифов. Предложено гораздо более универсальное послание.