Когда с самолетов бросают бомбы, это чем-то похоже на фейерверк. Я вспоминаю первый и единственный виденный мной настоящий фейерверк. Был июнь 1911 года, вечер того дня, когда короновался Георг V. Лора, моя сестра, заболела, у нее был жар, так что матери пришлось остаться с ней дома, а мы с отцом пошли через весь Лондон к Букингемскому дворцу и вместе с огромной толпой стали ждать короля и королеву Марию, которые должны были проехать мимо, возвращаясь из Вестминстерского аббатства. Мне было не по себе. Мне еще не исполнилось двенадцати лет, я был маленький для своего возраста и, зажатый в толпе, не видел ничего, кроме плащей и пальто людей, теснивших меня со всех сторон. Мне было трудно дышать, и я попытался объяснить это отцу, но он отпустил мою руку и заговорил с соседями. Тут мимо нас поехали кареты, я помчался за ними, охваченный восторгом при виде королевской четы, и тут же потерялся и понял, что не могу найти дорогу назад.
Я не пал духом, а принялся звать отца и искать его. Часом позже он наконец меня нашел и отвесил мне пощечину — такую сильную и так неожиданно, что я даже не заплакал. Я только стоял и хлопал глазами, но тут на отца с криком набросилась какая-то женщина и ударила его по руке, заступаясь за меня, — он не обратил внимания и потащил меня через толпу, ругаясь и говоря, чтобы я не смел больше убегать, а то получу еще чего похуже. Скоро мы оказались у памятника Виктории; темнело, начался фейерверк, и моя ушибленная щека стала распухать, заливаясь багровым кровоподтеком. Тут, к моему удивлению, отец вдруг посадил меня к себе на плечи. Я парил над толпой, разглядывая макушки других гуляющих. В небе взрывались ракеты и разлетались цветные искры, а я смотрел на людское море, которое простиралось сколько хватало глаз, и на других детей, тоже сидящих на плечах у отцов, и мы с ними переглядывались, ухмыляясь от опьяняющей радости этих минут.
— Сэдлер! — орет Поттер, все шесть футов восемь дюймов в сапогах и каске. Он дергает меня за плечо и стаскивает поглубже в окоп. — Ты что, сдурел? Ну-ка, перестань витать в облаках!
— Извини, — говорю я, возвращаю перископ в законное положение и осматриваю местность перед окопами. Я в панике: я ведь замечтался на целых несколько минут, а вдруг за это время два десятка немцев подползли к нам, как змеи, и уже поздно бить тревогу? Но нет, вокруг все вполне мирно, хотя в небесах сейчас разверзается что-то вроде ада. Полоса земли, что разделяет две группы перепуганных молодых людей, прибывших с разных сторон Ла-Манша, пуста.
— Смотри, замечтаешься так, и Клейтон тебя поймает, — говорит Поттер, закуривая и глубоко затягиваясь. Он потирает ладонью о ладонь, чтобы согреть руки. — А если ты еще раз вот так высунешь голову, я тебя уверяю — фрицы ее отстрелят, не задумаются.
— С такого расстояния — нет.
— Хочешь проверить на опыте?
Я преувеличенно громко вздыхаю. Мы с Поттером не то чтобы друзья. Его популярность выросла пропорционально его способностям пародиста, и теперь он уже не слушает никого, кроме себя. Мы с ним равны по положению, но он, кажется, считает себя выше — все потому, что у него где-то в родословной затесался герцог, а у меня в предках, как он не устает напоминать, одни торговцы.
— Ладно, ладно. Не буду высовываться, но, между прочим, твои адские вопли тоже делу не помогают.
Я снова осматриваюсь кругом — кажется, я слышу звук… нет, почудилось. Все равно мне как-то не по себе, я нутром чую неладное, даром что с виду все чисто.
— Я буду говорить, когда сочту нужным, Сэдлер, — отбривает меня Поттер. — Ты и такие, как ты, мне не указ.
— Такие, как я? — переспрашиваю я, снова поворачиваясь к нему. Сегодня я не намерен терпеть подобное.
— Ну да, вы же все одинаковые. Какая соображалка у вас была от рождения, и ту растеряли.
— Знаешь, Поттер, даже если твой отец плотник, ты все равно не Иисус Христос, — говорю я. (Я слышал краем уха, что у его отца лесопилка в Хэммерсмите.)
— Не смей кощунствовать! — кричит он, выпрямляясь во весь рост; его голова показывается над краем окопа — именно за такое я только что получил от него нагоняй. При этом он держит сигарету на весу, красный огонек приподнимается над бруствером, и я в ужасе ахаю.
— Поттер, сига…
Он поворачивается, осознает, что сделал, и вдруг я слепну — словно мне в лицо плеснули ведро горячей слизи. Я бросаюсь ничком на землю, плюясь и моргая, и меня тошнит на стенку окопа. Я вытираю эту непонятную грязь с лица, продираю глаза и вижу, что у моих ног валяется тело Поттера. В голове огромная дыра там, где вошла пуля, одного глаза вообще нет — я подозреваю, что он размазан по мне, — а другой бесполезно свисает из глазницы.
Грохот бомбежки за тридцать миль от нас становится громче, и я на миг зажмуриваюсь, представляя себе, что я далеко отсюда. И вдруг слышу голос женщины, которая за меня вступилась перед отцом пять лет назад, в вечер коронации. «Мальчик ничего плохого не сделал, — сказала она тогда. — Будьте к нему хоть чуток подобрей».
* * *
Проходят недели, мы наступаем, окапываемся, стреляем из «ли-энфилдов», бросаем гранаты, и ничего не меняется. Нам говорят, что линия, делящая Европу надвое, движется вперед и осталось уже недолго; потом говорят, что дело плохо и нужно готовиться к худшему. Мое тело мне больше не принадлежит: вши поделились территорией с крысами и прочими тварями, которые сочли меня игрушкой для оттачивания зубов. Я утешаюсь мыслью, что это их законные владения, а я — оккупант. Когда я просыпаюсь ночью и обнаруживаю, что мной питается очередная тварь, задумчиво подергивая носом и усиками, я уже больше не подскакиваю с воплем, но лишь смахиваю ее ладонью, как отгонял бы муху в летнем парке. Это — новая обыденность. Я даже не думаю о ней, но следую заведенному распорядку: стою на посту, удерживаю линию, выбираюсь наверх, когда наступает моя очередь рисковать жизнью, ем, когда есть что, закрываю глаза и пытаюсь уснуть — и так провожу дни, надеясь, что рано или поздно все это кончится или же кончусь я.
Прошли недели с тех пор, как мозги Поттера вылетели на мою гимнастерку, и с тех пор ее, конечно, стирали, но на ней остались противные пятна — темно-красные и серые. Я жалуюсь на это другим, но они качают головой и говорят, что никаких пятен нет. Они ошибаются. Пятна есть. Я даже чувствую, как они пахнут.
Я сменяюсь с поста, простояв больше десяти часов, и, едва передвигая ноги, тащусь в задние окопы. Уже вечер, и мы ожидаем, что сегодня ночью нас будут бомбить, поэтому почти все свечи погашены, но я вижу, что в углу столовой сидит человек, и иду туда — мне хочется с кем-нибудь поболтать перед сном. Подойдя поближе, я узнаю Уилла и замедляю шаг. Уилл сгорбился над пачкой бумаг, в кулаке как-то странно торчит ручка, и я впервые замечаю, что он левша. Я смотрю на него — мне отчаянно хочется заговорить, но я поворачиваюсь и иду прочь, чавкая сапогами по грязи, и тут он тихо окликает меня:
— Тристан.
— Извини, — я разворачиваюсь, но не подхожу к нему, — я не хотел тебе мешать.
— Ты не мешаешь. — Он улыбается. — Сменился с поста?
— Да, только что. Наверное, мне лучше поспать.
— Спать — это туда, — говорит он, показывая в направлении, откуда я только что пришел. — Что ты тут делаешь?
Я открываю рот, но в голову ничего не приходит. Как-то не тянет признаваться ему, что мне нужно с кем-нибудь поболтать. Он снова улыбается и показывает на скамью рядом с собой:
— Может, посидишь пару минут? Мы с тобой сто лет не разговаривали.
Я подхожу к нему, стараясь не злиться: он опять обернул дело так, словно мы приняли решение вместе. Впрочем, сердиться на него не стоит — он предложил мне дар своего общества, а мне, считай, больше ничего и не нужно от этой жизни. Может, мы наконец помиримся.
— Пишешь домой? — спрашиваю я, кивая на лежащие перед ним бумаги.
— Пытаюсь, — отвечает он, собирает пачку листов, тасует на столе и сует в карман. — Сестре, Мэриан. Очень трудно решить, что писать, правда? Если рассказывать все как есть, она будет зря беспокоиться. А если врать, тогда зачем вообще писать? Вот незадача, правда?
— И как же ты выкручиваешься?
— Пишу про другое. Спрашиваю, как там дела дома. Болтовня ни о чем, так, страницу заполнить. А Мэриан всегда отвечает. Я только потому и не спятил до сих пор, что все время жду ее следующего письма.
Я отворачиваюсь. Палатка, в которой устроена столовая, совершенно пуста, и меня это удивляет. Здесь почти всегда кто-нибудь есть — люди едят, пьют чай, склоняясь над мисками и кружками.
— А ты не пишешь домой? — спрашивает он.
— Откуда ты знаешь, что не пишу?
— Ну, я просто никогда не видел, чтобы ты писал. Ведь твоим родителям хочется получить от тебя весточку?
— Не думаю. Видишь ли, меня выставили из дому.
— Я знаю. Но ты так и не сказал почему.
— Разве? — спрашиваю я и больше ничего не говорю.
Он тоже молчит, отхлебывая чай, потом снова поднимает на меня взгляд, словно вспомнив что-то:
— А твоя сестра? Лора, правильно?
Я качаю головой, опускаю глаза, на миг закрываю их, хочу рассказать про Лору, но не могу: это займет слишком много времени, а у нас его просто нет.