В очередной раз Об почувствовала себя не в своей тарелке.
— Рыцари, — заметила она, — полагают, что женщины служат украшением жизни, но их не следует вовлекать в серьезные дела вроде войны. Ученые же считают, что женщины не обладают глубоким умом и не способны понять их рассуждения. Если ты не советуешь мне мыслить, значит, обрекаешь меня на общение только со священниками, слугами и детьми.
— Ты хотела бы наблюдать за звездами? Или же изучать философию? — спросил он с вызовом. — Когда ты выйдешь замуж, твой супруг этого не одобрит. Дети у вас будут заброшены, еды в доме никакой, а на потолках — паутина.
Оба засмеялись.
— Раз ты такой ученый, скажи, что я должна делать?
— Ты воистину дочь своей матери! Забудь ученых, а к рыцарям относись как к банкирам и отцам семейств.
Ответ явно не удовлетворил ее.
— Летом следующего года я выйду замуж за очаровательного молодого человека, красивого, богатого и успешного, если в сражении ему улыбнется удача. Дома он будет появляться редко. Я стану скучать и, возможно, заведу любовника.
— И я буду тому причиной, — парировал он с улыбкой. — Мыслить не научил, зато сделал неверной супругой!
Они снова засмеялись. Потом умолкли. Краем глаза она следила за юношей, который днем приручал диких зверей, а ночью наблюдал за звездами. Одинокий Адам в раю.
— Но чем же ты занимаешься, совершенно голый, на вершине холма? — спросила она.
— Я существую.
— Голышом?
— Одежда! — сказал он, пожав плечами. — Вполне допускаю, что она предохраняет нас от холода и дождя, но в хорошую погоду защищает лишь от нашей собственной и окружающей природы. Здесь я ощущаю землю под ногами и солнце на своей коже. Я един с природой, куда вернусь в конце пути, и из одежды на мне будет только саван. Животные, по крайней мере, не принимают меня за пугало. Правда, Ренар?
Услышав свое имя, зверек насторожился.
— Скоро он вернется к моему павильону с подругой и детишками, я отдам им остатки ужина, а если этого будет недостаточно, он примется за полевых мышей или перепелок.
Чем дольше продолжался разговор, тем более чужой ощущала себя Об рядом с племянником. Она встала, охваченная грустью, причину которой понять не могла.
2
Кровавая Пасха
Пребывание в Гольхейме убедило Жанну, что семейная жизнь Франсуа под угрозой. Она, в свою очередь, убедила Жозефа, что ей надо пожить в Страсбурге: быть может, таким образом, удастся восстановить гармонию в семье и повлиять на Софи-Маргерит, чтобы она вела себя более прилично. Ведь чета де Бовуа большую часть года проводила в Страсбурге, ибо страсбургская печатня была первой и главной среди остальных, появившихся одна за другой в Нюрнберге, Лионе, Генуе, Милане, Венеции, и Франсуа больше всего занимался именно ею.
— Я не против, ведь я все время разъезжаю между Нюрнбергом, Франкфуртом и Женевой, — ответил он. — Но ты собираешься играть роль свекрови. Ты уверена, что она тебе понравится?
— Я готова смириться, это лучше, чем видеть, как Франсуа страдает.
— В Страсбурге зимы более суровые, чем в Анжере, — заметил он.
— Сердечный холод гораздо хуже.
Страсбург, свободный имперский город, насчитывавший около двадцати тысяч жителей, конечно, уступал Анжеру по части мягкости климата, зато превосходил его человеческим теплом. Холод словно пробуждал сострадание в сердцах людей.
Итак, они перебрались на другой берег Рейна. Об осталась в Гольхейме, куда ее жених Карл фон Дитрихштайн, поступивший на службу к императору Максимилиану, изредка заезжал, чтобы поухаживать за невестой в свободное от трудов время. Жак Адальберт последовал за отцом, а Деодат — за матерью.
Жанна нашла и обустроила настоящий дом на Санкт-Йоханн-гассе, с удобной кухней, помещением для стирки белья, парильней на первом этаже и прочими удобствами, которые напрочь отсутствовали в жилище ее сына, в двух шагах от нее, на улице Мажистра. Ибо Софи-Маргерит вызывающе пренебрегала обязанностями хозяйки дома. Франсуа часто ходил в грязной одежде, спал на простынях, которые менялись раз в три месяца, и питался чем придется. Жена его готовить не желала и просто покупала на ужин кусок пирога или сыра.
Нанятая Жанной домоправительница Фредерика была из тех матрон, чье расположение завоевать непросто. Однажды утром она встретила хозяйку с поджатыми губами. Жанна спросила, в чем причина ее недовольства.
— Мадам, я сразу поняла, кто вы, и мне хотелось бы, чтобы и все остальные были такими, как вы.
Сказано это было куда грубее, поскольку эльзасский диалект отличался крепостью выражений. Жанна поостереглась спрашивать, на кого намекает Фредерика: пусть матрона объяснится сама.
— Мне не хотелось бы, чтобы мадам расстроилась на Троицын день.
— Почему именно на Троицын день? — с интересом спросила Жанна.
— Потому что на Троицын день говорит Рохрафф!
Жанна поняла. Она знала, кто такой Рохрафф: уродливая кукла в виде бородатого мужика. Он стоял в соборе под органом и во всеуслышание произносил язвительно-непристойные речи в тот день, когда, по преданию, на апостолов снизошли огненные языки. Нечто вроде страсбургского карнавала. Естественно, позади органа прятался человек, которые говорил за куклу.
— В прошлый Троицын день Рохрафф назвал имена огненных языков, которые забрались кое-кому под юбку! — продолжала Фредерика.
Красноречивый образ. Иными словами, все знали, что Софи-Маргерит погуливает, и имена ее любовников тоже были известны.
— А еще он сказал, что огненные языки у мужей таких женщин превращаются в рога.
Жанна побагровела. Фредерика поняла, что достигла цели.
Небольшая слежка и кое-какие дополнительные слухи позволили Жанне выяснить, что Софи-Маргерит завела трех любовников и ходит к ним, когда Франсуа надрывается в печатне. Ее сын имел все основания назвать свою жену распутной девкой.
Тем временем Франсуа так понравились удобства в доме у матери, что он фактически к ней переехал. Здесь он обрел общество Жозефа и прежнюю свою улыбку. Софи-Маргерит пришлось питаться у свекрови, поскольку только здесь она видела мужа, да и стол был прекрасным.
Жанна решила взять быка за рога. Призвала к себе сноху и стала ей выговаривать:
— Разве мой сын каплун, чтобы вы перед каждым встречным ноги расставляли?
Она перечислила имена ее любовников: печник Иоганн Вольреель, колбасник Бенедикт Гольш, подмастерье плотника Бартоломеус Монзанкт.
— Вы стали посмешищем всего квартала! — воскликнула Жанна. — Вы бесчестите моего сына, достойного человека! Я знаю, о чем трубит на всех углах Рохрафф! И вам не стыдно?
Софи-Маргерит разрыдалась. Потом лишилась чувств. Жанна отхлестала ее по щекам, и она, всхлипывая, пришла в себя.
Во время этой отвратительной сцены Жанна сказала себе, что не все можно легко поправить, и подумала, что ей лучше бы задержаться в Страсбурге, пока сноха не научится держать себя в руках. Итак, она осталась на осень, чтобы спасти семью сына от крушения, и сама не заметила, как наступила зима.
Софи-Маргерит, помня о хороших отношениях Жанны с графом и графиней Гольхейм, зная моральный авторитет свекрови и страшась заключения в монастырь, в конечном счете, взялась за ум или сделала вид. Жанна, установившая за ней слежку, узнала, что она встречается теперь только с Монзанктом, которого тайком навещает дважды в неделю.
Уже хорошо. Свинью, привыкшую валяться в грязи, не перевоспитаешь. Главное — прекратить скандал.
Чтобы восстановить пошатнувшуюся репутацию семьи, Жанна сделала щедрое пожертвование в пятнадцать экю на строительство часовни Трех колосков в Нидерморшвире. Дело в том, что в прошлом году кузнец Дитрих Шёре, отправившись на рынок лесной тропой, проходил мимо Дуба Мертвеца — дерево назвали так, потому что около него погиб один крестьянин. К стволу была прибита иконка, и Шёре, согласно обычаю, остановился произнести молитву за упокой души несчастного. Он уже собирался продолжить свой путь, как вдруг лес внезапно осветился. Дама в белом одеянии — некто иная, как Богородица — подошла к нему, держа три колоска в правой руке и кусок льда в левой. Ледышка, как объяснила она Шёре, воплощает беды, которые обрушатся на всех местных нечестивцев, а колоски — благодеяния, коими будут вознаграждены
случилось происшествие, чрезвычайно взволновавшее Франсуа.