– …Все законы в мире пронизаны одной и той же нитью, Фергюсон. Хотите примеры? Пожалуйста! Сообщающиеся сосуды Бернулли – раз! Эпидемии, подстегивающие общечеловеческий иммунитет, – два! – Пилберг плотоядно улыбнулся. – И наконец – наше любимое либидо, о котором с таким апломбом поминают в последнее время. Улавливаете связь?
– Довольно смутную.
– Отчего же?
– Да оттого, что очень уж своеобразный подбор примеров. Я мог бы предложить с десяток других.
Скрипучий голосок Фергюсона терзал слух. Связок этот щуплый человек совсем не напрягал, но отчего-то сказанное выходило громким, почти оглушающим. Какая-то из фонем в голосе Фергюсона явно барахлила. В сереньком свитере, с торчащими во все стороны спутанными волосами, он походил на маленького голодного крысенка, и у Гуля с первых часов знакомства с Фергюсоном связались самые неприятные ассоциации.
– Что ж, предложите!
– Не буду. Потому что наперед знаю, во что это обернется. Вы тут же приметесь доказывать, что все слова состоят из букв одного и того же алфавита. Если это и есть то общее, о чем вы говорите, то спор превращается в бессмыслицу.
– Вас не проведешь, Ферги! – низкий рокочущий смех Пилберга напоминал мурлыканье льва. – Хотя про бессмыслицу вы зря. Любой спор, ведет ли он к новым точкам зрения, буксует ли на месте, является фрагментом, прекрасно вписывающимся в нашу жизнь. Его величество Коловращение ежедневно и еженощно взывает к людям, и мы вынуждены включаться во всеобщее бурление, хотим мы того или нет.
– Стало быть, все споры ведутся лишь во благо коловращения? – неожиданно вмешался Володя. – Но нам-то зачем это нужно? В чем смысл?
– А зачем нужны планеты, ветер и гравитация? – Пилберг был явно рад, что в разговор удалось втянуть еще одного оппонента. – Никто этого не знает! И наш спор – это то, чему должно быть, как должно быть рекам и пустыням. Обмен словесной энергией, бурление кофе над огнем!.. Другими словами – все те же сообщающиеся сосуды. Скажите грубость любому из нас, и уровень его, условно говоря, жидкости немедленно поднимется. Но дальше не сомневайтесь, он найдет способ уравняться с вами
– в драке ли, в перебранке, в чем-либо другом. Весь мир состоит из подобных уровневых колебаний. Мы не можем остановиться, потому что живем наподобие фотонов. И если даже вы заскучаете, вы и тогда не будете бездействовать. Такова природа человека. Будете набивать пузо, вышивать крестиком, вязать, пялиться на экран – словом, найдете себе занятие.
– Червячки, которые так или иначе будут и будут ползать,
– Фергюсон язвительно скривил тонкие бескровные губы. В дверном проеме мэрии мелькнула пестрая юбка Милиты, и, продолжая улыбаться, взъерошенный крысенок, немедленно уставился в ее сторону. Почему-то Гулю это не понравилось. Сидящий напротив него Трап широко зевнул. Поймав взгляд Гуля, лениво прикрыл рот огромной лапищей. Этой же рукой, немного погодя, стер выступившие на глаза слезы. Тарелка его была пуста, с куском «пемзы» он давно управился, но тем не менее вставать из-за стола не торопился. Он словно отсиживал положенные минуты, напоминая ученика, угодившего на скучный урок. Вероятно, как и Ригги, его ничуть не интересовало содержание беседы. Почему он не уходил, Гуль не понимал, как не понимал и того смутного беспокойства, которое вызывал в нем Трап. Такое бывает, когда кажется, что случайно встреченного человека где-то уже видел, но никак не сообразишь где. Отвернувшись, Гуль постарался выкинуть Трапа из головы.
– Природа наделила людей энергией, и все, что нам остается, это послушно расходовать ее. А как и куда – это уже каждый решает по своему усмотрению. Таким образом смысл – в суете! – Пилберг театрально развел руками. – И вот вам еще один пример – это самое фрикасе. Думаете, мы в самом деле нуждаемся в подобной пище?
Заметив недоумение на лице капитана, Пилберг вилкой постучал по своей тарелке.
– Да, да! Я об этой штуковине. То есть, если называть вещи своими именами, то это скорее всего лишайник – единственное, что мы сумели обнаружить из местной флоры. Согласитесь, звучит как-то не очень. Другое дело – фрикасе. Кстати, название предложил Трап, честь ему и хвала…
– Фрикасе! – Фергюсон фыркнул, и тщедушное тельце его подпрыгнуло на стуле.
– Какая разница, – проворчал Трап. – Главное, что съедобно.
Фергюсон радостно потер руки, а профессор печально вздохнул.
– Ужасное племя – люди, – пожаловался он, глядя на Гуля и капитана. – Десятки раз объяснял им эти вещи, и десятки раз они благополучно возвращались к своим абсурдистским догмам. Если на то пошло, здесь все съедобно! Земля, скалы, вот эта самая вилка… Скажите, капитан, это действительно так сложно постичь?
– Буксующее мышление, – не без ехидства подсказал Фергюсон. – Что вы хотите, проф? Не у всех получается, как у вас: сегодня одно, завтра другое.
– Эволюция, мой дорогой воитель! Странно, что многих она раздражает. Вероятно, тех, кого в наименьшей степени коснулась. Но ведь тридцатилетний рубеж – еще причина, чтобы замыкаться на достигнутом. Вы все еще витаете на Земле, а это не Земля и не Марс и даже не Венера. Это иное качество, и пора бы нам всем свыкнуться с этим.
– К чему вы призываете? – Фергюсон чуть наклонил туловище, словно изготавливался броситься на профессора. – Зачем усложнять и без того сложное? Для какой такой надобности?… Верно, мы уже вроде как и не на Земле, ну и что? Вы уговариваете не пользоваться земными мерками, но других мерок у нас нет и вы их тоже не знаете. В результате мы со своими догмами движемся медленно, но при всем при том твердо стоим на своих двоих. Вы же скачете по гипотезам, как лис по болотным кочкам, и никто не сумеет точно предсказать, провалитесь вы в следующую секунду или только испачкаете хвост. Кто же действует разумнее, Пилберг?
Профессор лениво похлопал в ладоши, благодушным взором обвел присутствующих. Глаза у него поблескивали, словно их подсвечивало изнутри трепетное пламя свечи.
– Что бы я делал тут, если бы не этот забияка! Браво, Ферги! Осмелюсь спросить, отчего вы всего-навсего сержант?… Хорошо, хорошо! Не будем о грустном. В конце концов армия жалует не за способности. Мда… О лисице вы сказали неплохо, хотя согласиться с вами не могу. Именно эти нащупывающие прыжочки позволяли нам потихоньку собирать информацию об окружающем, и теперь мы по крайней мере представляем себе приблизительные размеры чудовища, знаем кое-что о местных аберрациях и сверхгравитации. А не проявляй мы любопытства, так и остались бы на прежнем уровне.
– Мы и остались на нем, – проскрипел Фергюсон. – Что мы знаем о двойниках? Ничего. А о себе, о наших собственных телах, об этом чертовом лишайнике, наконец, в котором каждому мерещится свое?
– Не все сразу, любезный! – Пилберг пристукнул ладонью по столу. – Вы берете быка за рога, но сначала надо до них дотянуться. Я имею в виду рога. Чего вы хотите от меня? Доходчивых объяснений по поводу всего происходящего? А откуда им взяться, позвольте вас спросить? Тем более, что выстраивать гипотезы вы наотрез отказываетесь? Не забывайте, мы имеем дело с многомерным миром, и перейти от трехмерного восприятия к тому уровню, на котором мы очутились, более чем сложно. Двойники… – Профессор сердито засопел. – Не надо спешить, Ферги. Поверьте мне, когда-нибудь придет время и для ваших двойников. А сейчас мы можем только предполагать.
– Предполагать?
– Да, предполагать. Кстати, сказать, это тоже немало. Чем и силен думающий человек. Он не знает, но предполагает!.. Почему, например, не допустить, что многомерность в сочетании со сверхгравитацией дает своеобразное дробление? И в результате из одного четырехмерного получаем два устойчивых трехмерных образа. Устроит вас подобное объяснение?
– Разумеется, нет!
– Другого ответа я и не ждал, – Пилберг скривился. – Но учтите, это только рабочий вариант. Никакая теория не строится из ничего. Нужны предположения, пусть даже самые сумасшедшие, потому что человечество никогда не знало, что, собственно, следует называть сумасшедшим, а что нет. Любопытствуйте и не бойтесь ошибиться!.. Да вот вам наглядное подтверждение! – профессор кивнул на Гуля. – Русский и русская речь. Так сказать, свежий глаз. И сразу было обращено внимание на артикуляцию, на несоответствие произносимого и слышимого.
– И что с того? – пробубнил Фергюсон. – Это мы и сами замечали. А выводы? Да никаких!
– Потому что привыкли! – рявкнул Пилберг. – Привыкли и привыкаем!
– Отчего же? Помнится, вы и тогда что-то там предполагали. Еще месяц назад. И про телепатию говорили, и про некий транслирующий разум… По-моему, вы и сами, в конце концов, поняли, что все это чепуха.
– Нет, не понял! – Возразил профессор. – Потому что сегодня это, может быть, и чепуха, но завтра, осмыслив очередной неприметный фактик, я наверняка доберусь до истины. Потому что у меня найдется, на что опереться. Не уставайте размышлять! Интуиция – это зверь, которого необходимо подкармливать. Ежедневно!
– Знакомо! – Фергюсон нервно задергал острыми плечиками.
– Бергсон, Тойнби и так далее. Творческое меньшинство и инертное большинство… Хотите, скажу, отчего все так цепляются за ваших интуитивистов? Да оттого, что способность к творчеству по Бергсону связана с иррациональной интуицией, которая, как божественный дар, дается лишь избранным. Чудесная лазейка для слабоумных! Трудно ли выдать скудоумие за иррациональность? Тем более, что тот же Бергсон яростно противопоставлял рассудок интуиции. Великолепно! Я туп и убог, а потому гений! А там и рукой подать до нимба божьего избранника.
– Спасибо, я вас понял, – Пилберг церемонно поклонился. – И насчет слабоумия, и насчет тупости…
– Я вовсе не то имел в виду!
– Неважно, – профессор великодушно отмахнулся. – Можно кромсать великих за ошибки, но вот наскоков на интуицию я вам не прощу.
Гуль, не отрывавший глаз от спорщиков, вдруг ощутил справа от себя движение. Он не успел обернуться. Воздух на террасе задрожал, цвета неузнаваемо переменились, на секунду-другую все пугающе перемешалось. Гуль сидел теперь на месте профессора и глядел на приоткрывшего рот Ригги. Рядом с Трапом, прямо на столе возбужденно перетаптывались чьи-то босые ноги. Определить хозяина было совершенно невозможно, потому что выше лодыжек начиналась такая множественная чехарда, что глаза тотчас откликались болью, словно смотреть приходилось сквозь очки в десятки диоптрий. Напротив него вместо Володи располагалась чья-то спина с шевелящимися лопатками. Сван? Или кто-то другой?…
Стиснуло виски, и все прекратилось. Воздух повторно всколыхнулся, люди вернулись на свои места. Голову еще кружило, но неприятное чувство пропало. Опустив глаза, Гуль увидел на тарелке совершенно нетронутую порцию и машинально взялся за вилку.
– Мда… – промычал Пилберг. – На чем мы там остановились?
На террасу вышла Милита. Смущенно сменила тарелки у Трапа и Фергюсона, снова убежала в дом. Профессор прокашлялся.
– Сами видите, тепличных условий, в которых взращивалось наше сознание, более не существует. Мир был ясен и доступен, но произошло нечто, и картина переменилась. Что же теперь?… Разум, действовавший по законам логики, умолк, а новую логику мы только начинаем постигать. Здесь-то, Ферги, и пригодится интуиция. Будем внимательнейшим образом наблюдать, собирать сведения и кирпичик за кирпичиком закладывать фундамент под новое мировоззрение. Но при всем при том лишь ей, интуиции, будет дано выделить из окружающей пестроты некий решающий субстрат, выборку, если угодно, которая однажды приподнимет нас, перенеся из мглы в свет. – Словно дирижерской палочкой профессор помахал в воздухе вилкой. – Подобное, дорогие мои, происходит с детьми. Долгое время они созерцают мир слепо, не анализируя ощущений, но в один прекрасный день вдруг произносят свое первое слово. Чудо? Безусловно! Но чудо интуиции! Количественное накопление порождает качество, и, изучив действительность, подсознание делает важный шаг. Появляются зачатки той самой логики, которой мы руководствуемся всю последующую жизнь. Потому-то и толкуют о вреде и пользе раннего воспитания. Именно тогда формируется личностная интуиция. Увы, сейчас она бессильна, и нам поневоле придется вспоминать младенческие навыки. Хотя, конечно, потенциал уже не тот, капэдэ и энергии значительно поубавилось. Оттого-то мы и должны оказывать всяческое содействие собственной интуиции. Так или иначе, но рано или поздно с ее помощью мы выявим корреляцию большинства здешних метаморфоз и приблизимся к истине. А для начала нужен обыкновенный статистический материал – так сказать, пища для ума, для души и для сердца…
Гуль заметил, что рот у Ригги все еще приоткрыт. Понял ли он что-нибудь из сказанного профессором было неясно. Продолжая жевать, Хадсон продолжал сосредоточенно смотреть в свою тарелку, Трап украдкой зевал и протирал слезящиеся глаза. Зато Володя сидел, подавшись вперед, с глубочайшим вниманием вслушиваясь в рассуждения Пилберга. Руки его, лежащие на столе, нервно подрагивали, тонкие пальцы круговыми движениями шлифовали поверхность досок, словно стирали невидимые пятна.
– Мы просто вынуждены отказаться от привычных догм, – доказывал профессор. – Некогда Макс Планк поспешил объявить пространственно-временной континуум движения материи – абсолютным законом. Как видите, он ошибся. По-видимому, абсолютизм всегда ошибочен, и ваше недоверие, Фергюсон, пригодится сейчас как никогда. Но использовать его надо целенаправленно и умело. Умный нигилизм – полезен. Ибо входит в опции релятивизма, а последний в деле постижения мудрости просто неизбежен.
– Боже, как сложно!.. – показавшаяся на террасе Милита изобразила глазами восторг непонимания. Фергюсон хмуро поглядел на нее и проворчал:
– Действительно… Чем трепыхаться среди этих ваших терминов, не проще ли сразу отправиться за Перевал и навестить Мудрецов? Если верить Зуулу, эти парни знают все на свете. Так что все ваши истины там в два счета…
– Нет! – Правая ладонь Пилберга с размаху опустилась на стол. Сидящие вздрогнули, зевающий Трап клацнул челюстью и выронил вилку. Лицо и шея профессора побагровели.
– Нет, – повторил он тише. – С нас хватит одного Зуула…
«Почему они слушают его?» – Гуль покосился на физиономии Трапа и Ригги – бледные, по-собачьи сосредоточенные.
– Уйти проще простого, – продолжал Пилберг. – Только… Черт побери! Неужели вам действительно понравится, если кто-то будет пережевывать за вас пищу, да еще аккуратненько пропихивать в ваш желудок?… Да, я твердо заявляю: лично мне Мудрецы не нужны! Путь к истине – одно из удовольствий, и упаси меня Боже заполучить все знания в один присест, – он невесело усмехнулся. – Да если разобраться, ваши хваленые Мудрецы – несчастнейшие из людей… Если они, конечно, вообще люди.
– Ну, почему же? Четырехмерный мозг – тоже мозг, – возразил Фергюсон. Этот лохматый крысенок, пожалуй, единственный воспринял вспышку Пилберга с полнейшим спокойствием. Откинувшись на спинку стула, он покачивался на задних поскрипывающих ножках и указательным пальцем задумчиво ковырял в ухе. Услышав скрип стула, Ригги немедленно обеспокоился. Милита рассказывала, что именно Ригги, любившему поплотничать, колонисты обязаны всей мебелью. И этот стул без сомнения сколотил тоже он.
– Сами того не сознавая, профессор, вы стремитесь сохранить привычный мир в неизменности. Потому и опасаетесь Мудрецов. Уж лучше драться с двойниками, верно? Как известно, война и сплетни отвлекают. В сущности и я за то же. Но будем честны, – к чему тогда все эти дифирамбы познанию и интуиции?… Нас заглотила каракатица? Пусть. Переварила? Возможно. Но мы живы, мы воюем с призраками, питаемся фрикасе из лишайников и это уже лучше, чем быть трупом! Мы понимаем этих двоих из России, они нас. Милита – испанка, но и с ней полный порядок. Спрашивается, на кой черт нам нужно знать, что кроется под этой чертовой артикуляцией?…
– Не ломай стул! – не выдержал Ригги. Он это почти выкрикнул, и Фергюсон ошеломленно уставился на бывшего каптенармуса. Некоторое время все молчали.
– Вот видите, – Фергюсон медленно покачал головой, – и Ригги это понимает. Консерватизм и косность – лучшие формы прогресса. А революции никогда не доводили до добра. История – не стартстопный механизм, это река – спокойная и неторопливая.