Гомер оказалась в углу, на самом нижнем ярусе в мелкой клетке, помеченной табличкой «Последняя веранда», рядом стояла аптечка со стеклянной дверцей. Черные глаза-пуговки не открывались.
– Гомер? Она казалась слишком умиротворенной, чтобы ее беспокоить, несмотря на весь шум. На мгновение мне захотелось оставить ее там я закрыть еще одну страницу в своей жизни, страницу о наследстве моего отца (а она щенок щенка его старого пса, которого он оставил нам с мамой). Я протянул пальцы сквозь проволоку и тронул нос, оказавшийся мокрым и теплым. Гомер умирала, и я знал это.
Потом она открыла один глаз, посмотрела на меня и заскулила. Ее глаза изменились, стали большими и карими.
Клетки были заперты. Я вытащил оружие из кармана и использовал его в качестве молотка, чтобы сломать замок. Понадобилось несколько ударов, и все время я шептал:
– Гомер! Давай, девочка! Слышишь меня, старину Шепа?
Она пошевелилась, попыталась встать, но не смогла. Вначале я не понял. Потом вспомнил о «Полужизни». Может, они уже начали применять лекарство?
Я выбил стекло в аптечке рядом с ее клеткой. В отдалении завыла сирена.
На трех бутылочках с таблетками надпись гласила: «Полужизнь». Там же стояли два маленьких баллончика с изображением монаха в капюшоне – «Последняя воля». Я сгреб все и сунул в карман.
За дверью послышались приближающиеся шаги, эхом отдающиеся от голого бетона. Потом крики, уже ближе. И в отдалении все та же сирена. Теперь уже все собаки лаяли – все, кроме Гомер.
– Давай, девочка!
Я схватил ее за ошейник и вытащил из клетки. Гомер сильно ударилась об пол и застонала от боли или, может, от страха. Я потащил ее к дыре посреди пола. Нога вновь отказывалась повиноваться.
Щелкнула дверь. Ручка задрожала и повернулась. Еще больше криков и топота снаружи.
Я пропихнул Гомер в дыру и прыгнул за ней, пытаясь приземлиться на здоровую ногу и использовать ее в качестве амортизатора. Промазал и ударился одеревеневшей ногой, споткнулся в темноте о Гомер. Она снова застонала.
Надо мной появился свет. Собаки перестали лаять.
Подтянувшись, я потащил железную крышку лаза. Та проехала половину пути с жутким скрежетом, потом застряла. Колодец все еще оставался открытым, я видел сквозь него свет и слышал крики.
– Стой!
В колодец ударил луч света.
Я высунул из дыры револьвер и попытался найти курок.
БАМ!
БАХ!
Крики. Свет погас. Собаки снова залаяли. Я сунул револьвер обратно в карман. Вот уж не предполагал, что он исправен!
Уложил Гомер в маленькую красную тележку. Хвост и голова свисали через бортики.
– Говорит охрана! – раздался голос, исходящий словно из бычьего рога. – Вы нарушаете закон! – Уже нет, – прошептал я.
Таща за собой тележку, прокрался в глубь туннеля, в темноту. Я не хотел зажигать свет. Нога отошла, но была горячей, мокрой и липкой. Я обнаружил, что если похлопать в ладоши несколько раз как можно тише, то пальцы перестанут завязываться узлом.
Как только мы завернули за угол, я остановился.
Позади слышался жуткий скрежет железа. Неужели они последовали за нами в дыру? Я снова вытащил оружие. Выглянул из-за угла, шершавого от камней и проволоки.
Свет потихоньку исчезал. Охранники закрывали колодец, а не открывали его. Мы в безопасности.
Пока что.
Я включил фонарь Вергилия и закатал штанину. Нога вновь начала кровоточить. Куппер сделался розовым и блестящим. Я попытался содрать его, однако он будто превратился в часть моей плоти.
Меня терзала жестокая боль, но что делать? Я раскатал штанину, встал, почти врезавшись в вонючий, протекающий потолок туннеля. Гомер лежала в тележке словно большая рыба в маленькой лодке, свисающая через края со всех сторон. В свете фонаря Вергилия ее единственный открытый глаз выглядел карим и мутным. Нос оставался теплым.
– Давай, девочка, – сказал я, и мы принялись спускаться с горы.
Со всех сторон слышалось возбужденное тихое бормотание копателей. Мы миновали выдолбленную комнату, где двое диггеров, оба нагие и исцарапанные, истекающие кровью, вгрызались в стену. Один из них, кажется, был женщиной.
– Булавка! – говорили они. – Розетка, крышка бутылки, жвачка, циферблат, ножницы, часы.
Вскоре мы добрались до первых газовых горелок с их резким, дымным запахом. Я еще раз пшикнул в рот «Последней воли». Руки тут же попытались сложиться вместе, как в молитве. Вначале я держал левую руку в кармане, потом начал толкать тележку двумя руками со сплетенными пальцами. Так стало немного лучше.
Нога уже не болела, хотя я знал, что кровь не остановилась. Чувствовал, как она заполняет ботинок.
Мы прошли еще несколько команд диггеров и шахтеров с тележками, похожими на мою. Я ни с кем не говорил, и никто не замечал меня, пока я не нашел Вергилия на дне – он рассортировывал мусор в большие тележки и баки.
– У тебя получилось, – сказал он. Казалось, мой успех его удивил.
– Гомер, – представил я. – Вот, держите.
Я вытащил взятые из аптечки два баллончика со спреем из штанов с одной полосой, кинул ему. Полупустой оставил себе. Позже пожалел, что не оставил все три. И пожалел, что не отдал все три Вергилию. Проще говоря, я оставил достаточно, чтобы разрушить свою жизнь, и слишком мало, чтобы ее спасти.
– Спасибо.
– Можно мне на время взять тележку? – спросил я. – Я верну. Вергилий кивнул. Он уже запрокидывал голову и открывал рот, чтобы брызнуть туда из баллончика.
Снаружи похолодало – первая холодная ночь октября. Часы на телефоне показывали почти полночь. Я провел внутри Грейт-Киллс почти семь часов!
Мои небесно-голубые брюки с одной полосой намокли от крови. Куппер оставался горячим. Хромая, я потащил Гомер через хилые, поредевшие леса и вернулся на тротуар улицы. Там толкать тележку оказалось несравненно легче. Хотя мы уже вышли к подножию горы, всю дорогу к «Уткам и селезням», где я оставил лектро, пришлось идти вниз. Надеюсь, батареи продержатся.
Гомер лежала в тележке, открыв один большой карий глаз, но ничего не отражалось в ее взгляде, как будто никого не было дома. Только оглядываясь на нее, бледную, как привидение, в тусклом свете улицы, я сразу же прибавлял шагу. Хотя и понятия не имел, что буду делать с ней в «Утках и селезнях» или у Генри. Я просто радовался, что она снова со мной.
Гора нависала над нами словно надгробный камень.
Путь к «Уткам и селезням» лежал мимо дома. На самом деле бар стоял в стороне, на полтора квартала дальше по Кленовой, то есть мне пришлось толкать тележку вверх по холму. Я хромал, в ботинке хлюпала кровь, но мы все равно свернули. Хотелось еще раз посмотреть собственными глазами, в чем дело. Может, я надеялся, что все мне просто приснилось.
Не приснилось. Внутри, как и раньше, я увидел движущиеся тени. Подъезд к дому все еще заполняли лектро с номерными знаками Бюро. Принуждение? Я остановил тележку под деревом, в тени. Вспомнил об оружии у себя в кармане – опасная улика, наверное – и сунул его в тележку, под Гомер. Суматоха разбудила ее, или, может, дом подействовал. Вероятно, она почувствовала, что близко родной очаг, настолько близко, как потом оказалось, насколько она уже больше никогда не подойдет к нему. Гомер открыла один глаз и подняла голову, собираясь завыть, и я бросился бежать, грохоча тележкой. Гомер так и не завыла, но я не остановился до самых «Уток и селезней».
Вывеска сверкала, и внутри горели огни, однако я не зашел. Не хотелось видеть ни Лоу, ни Данте. Проверил лектро. Стрелка застыла на желтом секторе, но пока не собиралась перебираться на красный. Я засунул Гомер на переднее сиденье и положил тележку в багажник.
После полуночи по мосту проехать легко. Нога вновь заболела – все из-за ходьбы. Из-за бега. Куппер стал таким горячим, что обжег мне руку. У меня возникло чувство, что ситуация выходит из-под контроля.
Я осторожно приблизился к дому Генри, высматривая машины Принуждения. Вроде чисто. Генри впустила меня внутрь, не спрашивая «Кто?». Я знал, что лифт определяет присутствие животных, и закрыл сенсор рукой, чтобы закрылись дверцы, – такой уловке я научился от матери. Возможно, единственной. Ботинок вновь наполнился кровью, сочившейся через швы. За мной оставались маленькие красные следы в виде полумесяца. Дверь в квартиру Генри была открыта. Приоткрыта. Свет выключен. Я осторожно вошел, опасаясь ловушки, а потом увидел Генри, одиноко сидящую на кушетке.
– Генри, познакомься с Гомер, – сказал я, закрывая за собой дверь.
Она не ответила. Даже не подняла головы. Она сидела, сложившись пополам, и плакала. Вначале я подумал, что ее подстрелили.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Имена двадцати человек, удостоившихся кресел у Александрийского Круглого Стола, так и не опубликовали. Всякий любопытный мог бы назвать хоть парочку, а слухи и предположения породили еще стольких, что их невозможно было бы поместить в одной комнате.
Некоторые уже прославились на весь мир (удивительно, сколько знаменитостей на самом деле могут исчезнуть на одну-две недели без единого слова). Другим еще предстояло завоевать популярность и признание. Большинство так и осталось в неизвестности. А объединяло их Соглашение и понимание, что не следует и пытаться нажиться на своем членстве любым способом, даже отвергнув его.
Делегаты прибыли в главный город северо-запада в среду. Все прилетели разными рейсами, получили пакеты с единственной страницей Соглашения и сели в лимузины, доставившие каждого в отель у аэропорта. В Соглашении излагались проект и его условия.
Проект представлялся как попытка «системно очистить канон без применения насилия». Условий выдвигалось два: конфиденциальность и анонимность. Также предлагалось две опции: «принимаю» и «отвергаю».
Принявшие предложение приглашались на завтрак в девять утра в ресторане отеля на следующее утро.
Отказов не последовало.
Вечер прошел необычно. Весь персонал отеля состоял из шести человек, не говоривших по-английски, да и вообще едва умевших говорить. Почти сразу делегаты обнаружили, что они единственные гости в отеле. Некоторые узнали друг друга по прошлым встречам или по слухам. Тем не менее разговор не завязался, и в результате все провели вечер в своих комнатах перед телевизором. Непривычно и для многих необычайно приятно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
– Что случилось? – спросил я.
Я вкатил тележку с Гомер в квартиру Генри, потом закрыл и запер на ключ дверь. Включил свет. Ночи мне уже хватило.
Генри закрыла глаза, она сидела согнувшись.
– Что случилось? – повторил я. – Ты рано пришла из школы? Тебя уволили?
Она покачала головой:
– Проводили собрание. Собачьи бега, или памятник, или еще что-то подобное. Я посадила учеников и пришла домой пораньше. Даже не делала перерывов. Никогда раньше.
– Каких перерывов? Она застонала.
– Не делала перерывов.
Она взвыла и схватилась за живот. Со свитера исчезли синие птицы, осталось только серое на сером.
– Живот болит?
Она кивнула, и я увидел, как ее глаза наполняются слезами. Они пролились, когда Генри покачала головой из стороны в сторону.
– Хуже. Я не сказала тебе всей правды! И только-то?
– И только-то? Если бы лгать было так больно, люди постоянно держались бы за животы!
Вообще-то я пошутил, но до Генри не дошло. По крайней мере она не засмеялась. Я сходил на кухню и принес ей две таблетки аспирина и большой стакан воды.
– Правды о чем? – спросил я, вернувшись.
– О Панаме. О Бобе. О себе. – Она посмотрела на крошечные таблетки и скривилась. – Они не помогут.
Но все равно проглотила их.
Генри опустошила стакан наполовину и вернула его мне.
– Плесни сюда немного виски, – попросила она. – Под раковиной.
Я действительно нашел бутылку с игривой этикеткой «Эй, милашка!» под раковиной в кухне. Выпрямившись, заметил, что штаны с одной полосой липкие и за мной все еще остаются кровавые следы. Но или нога больше не болела, или я просто привык к боли.
Я доливал виски в воду, пока смесь не приобрела светло-коричневый цвет, и вернулся в гостиную.
Генри уже выглядела лучше. Я вручил ей стакан, и она сделала изящный, испытующий глоток. Потом выпила еще, посмотрела на Гомер, спящую в тележке, затем на меня.
– Он?
– Она, – поправил я. – Гомер. Моя собака.
– Мне казалось, она в больнице.
– Она… – Я не хотел говорить, что она умирает. – Она не поправится. Я привез ее домой. Теперь что касается тебя. Ты вызывала доктора?
– Мне не нужен доктор, – ответила Генри. Глотнула еще. – Я знаю, что со мной. Мне нужны таблетки. Раз в день. Я получаю их от Боба. Но с самого рейда я его не видела. Он даже не звонил.
Я ее понимал.
– У него еще и мой альбом, – вставил я. – Какие таблетки?
– «Полужизнь». Для ребенка.
– Ребенка?
– Может, перестанешь постоянно повторять за мной?!
Генри сделала еще один маленький глоток виски, потом большой. Птицы возвращались: вначале крылья, потом маленькие тельца.
– Ребенок Панамы. Вот о чем я тебе так и не сказала. Я беременна. Узнала сразу после того, как он уехал.
– Но, по твоим словам, все произошло девять лет назад!
– Восемь с половиной, если точно. Боб приносит мне таблетки. «Полужизнь», одну в день. Они не дают ребенку родиться, понимаешь?
– Дай-ка мне немного виски.
Я допил все одним глотком и отдал ей пустой стакан.
– Ты беременна уже девять лет?
– Восемь с половиной. – Генри попыталась пожать плечами, потом застонала. – Боб пропал… когда вчера заболел живот, я испугалась. Но сегодня…
Она сложилась пополам в новом приступе и застонала – пугающий звук. Стакан ударился об пол и подпрыгнул. Я поднял его и, вернувшись на кухню, в третий раз наполнил водой. Я как раз добавлял виски, когда услышал звяканье в коридоре.
Генри открыла глаза: лифт.
В двери повернулся ключ.
Я выключил свет и встал рядом с дверью, держа за горлышко «Эй, милашку!» словно дубину.
Дверь открылась.
– Генри? Боб.
Я включил свет.
– Где ты пропадал? – спросила Генри. – Я тебя всюду искала.
– Ты не поверишь! – ухмыльнулся Боб.
Он закрыл за собой дверь. Потом увидел меня с бутылкой на изготовку, и его улыбка поблекла.
– Он все еще здесь? Мне казалось, ему надо на работу.
– До чего же я рад тебя видеть! – воскликнул я, опуская бутылку. – У тебя мой альбом. Верни, пожалуйста.
– Я… потерял его в суматохе, – промямлил Боб. – Понимаешь, его украли во время рейда.
Не слишком убедительно.
– Чушь собачья. Генри сказала мне, что альбом у тебя. Я видел, как ты его взял.
– Я говорила только, что он спас его! – простонала Генри.
– Ты сказала ему, что я взял пластинку? – зло глянул на нее Боб. – Она потерялась в суматохе. Кто-то украл ее.
– Чушь собачья! – крикнул я, вновь поднимая бутылку.
Боб выхватил ее из моей руки.
– Давайте сначала выпьем.
Он хлебнул прямо из бутылки и скривился.
– Что за дрянь? Какое-нибудь ковбойское виски?
– Не важно, – сказал я. Вручил Генри стакан и потянулся за бутылкой. – Где мой альбом? Ты украл его.
– Украл? – переспросил Боб обиженно. Или, может, виновато. – Не совсем. Черт, постараюсь объяснить. Только дай мне минутку.
Он снял шапку и с глубоким вздохом утонул в кресле. Лысый, в помятой одежде. Он снова хлебнул. Потом увидел Гомер.
– Что с собакой в тележке? – Не увиливай, – сказал я. – Ты украл мой альбом.
– Ты принес мне таблетки? – спросила Генри, посасывая виски.
Хотя она все еще жаловалась, я видел, что ей стало лучше. Синие птицы вернулись.
– Альбом не твой, – ответил Боб. – И не надо изображать из себя попранную невинность. Именно ты взял его из сумки. – Прежде чем я успел ответить, он повернулся к Генри. – Таблетки у меня дома, но я не могу туда попасть. Думаю, за мной следят. Знаю, что следят. К тому же, по-моему, у тебя достаточно таблеток.
– Мне пришлось принять слишком много на неделе. Снова начались боли.
– Не следует принимать больше, чем одну в день. Не так уж благотворно они влияют на здоровье.
– Я хотел только раз послушать альбом, – оправдывался я, глотая виски. – Вот и все. Мне надо вернуть его, или я потеряю работу. Кому ты его продал?
– Я не могу тебе рассказать, – заупрямился Боб. – На самом деле я вообще ничего не могу тебе рассказать, кроме того, что не продавал его кому бы то ни было. Я оказал услугу.