Плохо, плохо получилось, что и говорить. А самая главная беда — в танке вместе с моими ребятами (за них я и так себе никогда не прощу) сгорели секретные документы, которые нам приказано было передать в штаб. Кто же его знал, что не вся немчура попала в окружение. Один из таких гадов, хоронившихся по лесам в надежде пробраться к своим, увидел на лесной дороге мой танк. Откуда у фрица — в тылу, в глухом лесу взялся «панцерфауст» — теперь уже не разобраться. Может, сошел с ума и вместо остатков сухарей таскал железяку на собственном горбу. А может, специально поджидал растяпу — если из идейных, которым наплевать на голод и холод.
Выстрел пришелся аккуратно под башню. Меня самого спасло только то, что я, в нарушение всех инструкций, тогда высунулся из люка по пояс. Решил осмотреться в лесу — тоже мне, горе-следопыт. Хотя, если бы не это… лежать бы мне сейчас внутри куска спекшейся брони. А так — взрывом меня выкинуло из люка и швырнуло на обочину дороги. Очнулся уже от тряски: разведчики, приотставшие в деревне на краю леса, услышали взрыв, примчались и гнали теперь свой «виллис» на полной скорости, чтобы довезти меня в санбат.
Да уж лучше бы сгореть в танке, чем потом от стыда сгорать перед своими.
Срезал дорогу, нечего сказать.
В тот день с утра я, как всегда, потащился на перевязку. Постоял в курилке, обсудил с мужиками фронтовые вести. Разведчик Сева Кулугуров, признанный госпитальный остряк, громко читал вслух сводку Совинформбюро, остальные слушали, посмеивались одобрительно, когда Сева вставлял от себя крепкую шуточку.
— Вломили, стал быть, гансам по первое число! — сказал, постукивая костылем, Иваныч, пожилой мужик, который в госпиталь попал из-под Ельни, из самого пекла. — Отольется им теперь! Будут знать, крысюки…
— А! Танкистам почет! — Сева заметил меня и помахал газетой. — Андрюха, ты, случайно, родом не с Правобережной Украины?
— Сибиряк я, — пожав руку Иванычу и другим, я закурил.
— Оно и видно. Все махру смолят, а богатый сибиряк — «Дукатом» балуется, — добродушно отозвался огромный моряк Гриша Цыбань по прозвищу «Пскопской». Прозвище он получил после того, как в госпитальном саду, где висел пошитый из простыней экран, прокрутили фильм «Мы из Кронштадта». На фразе испуганного ополченца «мы пскопские, мобилизованные!» — все, кто смотрел кино, так и грохнули смехом, вспомнив Гришу, который всегда важно отвечал на вопросы о родине: «С-под Пскова мы. Пскопские, значит».
— Да ладно тебе, Гриша! — усмехнулся Кулугуров. — Все знают, что по Андрюхе медсестренка Даша неровно дышит! Чуть свободная у ней минутка — сразу в нашу палату: мол, как вы тут живете? А глядит на него…
Я аж закашлялся. Уже подбирал слова, чтобы ответить позлее, но тут Иваныч поддержал меня за локоть и укоряюще прогудел в сторону Севы:
— Ишь, заноза… Чего к человеку пристал? А мы тут, Андрейка, вишь ты, радуемся, что наши Правобережную Украину освободили.
— Хорошо… — тут я вспомнил, что механик-водитель моего танка, Сашка Придорожный, родом был с Украины. Подавив в себе налетевшую было грусть, задавил окурок в пепельнице и вздохнул:
— Ну, мужики, опять мне на перевязку. Полчаса мучений.
Провожаемый сочувственными голосами и взглядами, я медленно пошел в операционную.
— Отделался ты, Андрей Васильев, легко, что тут сказать, — военврач, усталый мужик, по лицу которого, почерневшему от недосыпа, годов было не разобрать, махнул рукой, глядя, как медсестра осторожно отдирает присохшие бинты от моей стриженой макушки.
— Ай, ч-черт! — не сдержался я, зашипел, слезы сами потекли из глаз. Больно!
— А ты не чертись! Не чертись, солдат! — строго приговаривала медсестра тетка Марья. Была она родом откуда-то из енисейских староверов — высокая, прямая, неулыбчивая, с лицом, точно хоть сейчас его на старую византийскую икону. И с удивительно ласковыми руками. Чуткие руки эти были просто волшебными — вот и сейчас я почувствовал, как прикосновение прохладных пальцев загоняет мою боль глубоко-глубоко.
— Потерпи, парень, — сказала тетка Марья, — другие вон как терпят, христовые, а и то ничего…
За дверями кто-то кашлянул. Военврач распахнул застекленную створку. Там переминался с ноги на ногу незнакомый солдат.
— Товарищ лейтенант! — увидел он меня и встал по стойке «смирно».
— Вольно, — махнул я рукой, — не видишь что ли, ни погон у меня, ни формы…
— Особист приказал… чтобы вам явиться сейчас к нему, товарищ лейтенант!
— Да придет он, — тетка Марья зыркнула на солдата из-под черных бровей так, что он аж отступил на шаг, — перевязать не дадут, окаянные!
— Сейчас иду, — сказал я и закрыл глаза, чувствуя, как быстрые пальцы ловко кладут витки бинта на голову.
Особист молча курил.
Увидев меня, подбородком указал на стул, придвинул ближе к себе лампу. Развязал картонную папку, пошелестел бумагами.
— Значит вы, Васильев Андрей Николаевич, утверждаете, что повели боевую машину по лесной дороге, потому что хотели сократить путь? — голос его звучал монотонно, как скрип мела по школьной доске.
— Да! — я слышал этот вопрос уже несчетное количество раз, и теперь не сдержался. — Сколько можно-то, товарищ капитан? Чего вы из меня врага лепите? Ошибся, давно это признал, и готов вину искупить. Но не враг я! Та дорога разведкой на сто раз была проверена, в тылу находилась… — тут голос у меня сорвался, я захрипел как подстреленный и замолчал, глотая воздух.
— Успокойтесь, — не было в голосе у Меркулова ни гнева, ни раздражения. Вообще ничего не было, словно и не человек. — Продолжим…
— Предлагаю малость повременить.
Голос прозвучал прямо за моей спиной. От неожиданности я дернулся и привстал. Кто-то вошел в кабинет так незаметно, что даже скрипучая дверь не издала ни шороха. Меркулов вскинул голову и впервые я увидел на его сухом лице тень эмоций — досады, и… опасения?
Должно быть, мне показалось. Тем временем, человек обошел меня и встал сбоку от стола. Щурясь от света лампы, я все-таки сумел его разглядеть. Среднего роста мужчина — крепкий, жилистый, со светлыми волосами и простецким, неприметным лицом. Без усов и бороды, да и вообще, выбрит чище некуда. Аккуратно выправленная под ремнем старенькая гимнастерка, орден Красной Звезды. До блеска начищенные сапоги. И серо-ледяные, безжалостные глаза. Раз поглядев в них, я с трудом смог оторваться от этого взгляда — точно вывернули наизнанку, обшарили, обмерили и оценили. А потом отпустили — мол, все с тобой, Андрей Васильев, понятно.
Потом я понял, что показалось странным. На гимнастерке у мужчины были всего лишь погоны старшины, но вел он себя так, словно капитан Меркулов был ему ровней по званию.
Словно прочитав мои мысли, незнакомец улыбнулся, тускло блеснув железом в глубине рта — коронка, похоже на то. Особист тем временем оправился от неожиданности.
— Я веду допрос согласно инструкциям, и… — тут мужчина перебил Меркулова на полуслове.
— Уже не ведете, товарищ капитан. Андрей Васильев вне подозрений. Проверено. Я его забираю.
Лицо Меркулова исказилось, и он вскочил из-за стола так резко, что стул под ним с грохотом опрокинулся.
— Что вы себе позволяете, старшина? — крикнул он так, что я снова дернулся. Не ожидал такого от вечно спокойного следователя. Но старшина мгновенно оказался рядом с особистом, глядя в упор.
— Позволяю… капитан, — сказал он, и голосом словно оттолкнул того к стене. Потом бросил на стол лист бумаги. — Ты сюда глянь, Меркулов. Вот твои доказательства, приобщи их к делу.
Медленно, словно нехотя, капитан взял лист со стола. Долго читал, под конец его лицо разгладилось и стало таким, как всегда — невозмутимым. Дочитав, он вскинул глаза на старшину.
— Голем? С панцерфаустом? Бред… Как такое возможно, Нефедов?
— Выходит, возможно, — отозвался тот, кого назвали Нефедовым, — раньше нам такие не встречались. Мы-то думали, что им только ножи или топоры можно давать. А теперь, оказывается, что кто-то их научил на спуск нажимать.
— Взяли? — жадно спросил Меркулов.
— Какое там, — я увидел, как у Нефедова дернулась щека, хищно искривилась верхняя губа, — дуролом из разведбата попер на голема со своими — мол, стрелять-то ему больше нечем. А мы подтянулись только через пять минут. Пока добежали, тот уже успел руки-ноги половине ловцов повырывать, все кругом кровищей залил. А от крови они крепнут…
Он помял в пальцах папиросу. Я сидел и слушал, даже дыхание затаил, пытаясь понять — кто же он такой, старшина этот?
— Пришлось мне, — продолжил Нефедов, — стрелять. В рот, чтоб в табличку. Сам знаешь, промахиваюсь редко.
— И что потом? — вопрос вырвался у меня сам собой, я прикусил язык, но было поздно. Нефедов снова глянул на меня, мазнул ледяными зрачками. Помолчал, но ответил.
— А потом — суп с котом, лейтенант. Куча обломков и больше ничего. Табличку-то я разбил, голем и тю-тю, — старшина снова перевел взгляд на Меркулова, — а полковник потом мне…
Тут оба одновременно глянули на меня. Старшина замолчал и сунул папиросу в зубы.
— Короче. Забираю у тебя Васильева.
— Да бери, мне-то что? — особист равнодушно пожал плечами, укладывая новую бумагу в папку. Не глядя на меня, он захлопнул картонную обложку и глухо сказал:
— Вы свободны, лейтенант.
Напоследок я хотел что-нибудь сказать, но пальцы Нефедова — твердые, будто стальные — легко вздернули меня за локоть со стула, и спустя секунду я оказался в коридоре. За спиной хлопнула дверь.
— Счастливая мамка тебя родила, Андрей Васильев, — насмешливо, но по-доброму сказал старшина, сунув руки в карманы галифе и раскачиваясь передо мною на каблуках. Тут и меня взяла обида — вспомнилось, что звание лейтенанта не в тылу заработал. Накатила волна злости.
— Знаете, что, товарищ старшина? — процедил я медленно, стараясь не обращать внимания на вернувшуюся боль. — Я, между прочим, уставы учил…
— И что? — Нефедов снова не дал мне договорить. Глядел он на меня через плечо, прищурившись, и вроде даже весело. Только где-то на самом дне зрачков чувствовалось, что устал этот человек смертно и шутить со мной никакого желания у него нет.
— Отдыхай, лейтенант. Теперь ты по всем законам чист, а все прочее — не твое дело. Лечись давай, крестник.
Старшина было шагнул прочь, но остановился. Повернулся ко мне и протянул руку.
— Степан.
— Андрей… — я пожал крепкую ладонь, а глаза не мог оторвать от потертой, заштопанной гимнастерки. Как же так… пропустил я, не заметил, что кроме «звездочки» на груди у старшины было и еще кое-что. Тускло и страшно сверкающее лучами из кованого серебра.
Знак Охотника.
18. Везучий
Серегу Осинникова, «Осину» — зарезали картонным ножом прямо у меня на глазах.
Расскажи про такое кому-нибудь — не поверят. Картонным? Это как?
А вот так.
Когда я опустил дымящийся «шварцметалл» и повернулся, он стоял, привалившись спиной к бревенчатой стене, и подошвы его ботинок медленно, очень медленно скользили по траве. А руками он зажимал горло, и я увидел, как между пальцами сочатся ручейки крови — яркой, точно нарисованной на серой коже перчаток. Осина всегда носил перчатки — это было в его «козырном» стиле.
Потом кровь изо рта плеснула ему на подбородок, и он съехал спиной по бревнам, оставив на случайном гвозде длинный лоскут пиджака.
— Осина! — я рванулся к нему, но наткнулся на взгляд серых глаз. Кроме боли там было еще что-то. «Не подходи!» Второй рукой он шарил по земле, будто что-то искал, не сводя с меня глаз. Я понял, что это, когда он сжал в кулаке прозрачное лезвие.
Нож вспыхнул и переломился. Черные капли горящего картона текли по кожаной перчатке, выжигая в ней дорожки, и воняло чем-то невыносимо, и Осина все сильнее щурился в судороге, а лицо его белело.
За спиной у меня кто-то заворочался, и прыгнув в сторону, я увидел Кольку-Винтореза, который стоял на коленях и качался, держась за грудь. Лицо у него было все в крови, но бандюга на это не обращал внимания. Только смотрел как горит нож, и тянулся к нему растопыренной пятерней. Я ударил его в скулу, двинул от всей души, и он опрокинулся на спину, но сознания не потерял. Сунул правую руку в карман ватника и выдернул оттуда «наган». Новенький, в заводской смазке.
Мелодично тренькнул барабан, щелкнул курок, но я уже нажал спуск «шварцметалла». Хороший немецкий пистолет, никогда, сколько работаю в угрозыске, меня не подводил.
А сейчас подвел.
Пусто щелкнул боек, что-то скрежетнуло внутри, затвор намертво заклинило. И тут же наган полыхнул ответной вспышкой. Ощущение, словно кто-то крепко вдарил мне палкой по лицу. Странно, но темноты не было. Правая щека стала мокрой, и я, удивляясь, что еще жив, смотрел, как Колькин палец медленно выбирает ход спускового крючка «нагана».
Потом Винторез утробно крякнул, покосился набок и заскреб землю каблуками хромовых сапог. Револьвер он выронил, и рука судорожно тряслась, а указательный палец скрючился и дергался теперь, будто Колька все еще спускал курок.
Рука тряслась, а бандит все не падал, скособочившись и закатив глаза. Но я уже понял, почему. Сзади Винтореза держали за плечи. Крепко держали.
И держал его не человек.
Уложив Кольку лицом вниз, он аккуратно, быстрым плавным движением свел его руки вместе и одним взмахом обмотал вокруг кистей короткий шнур, закончив его сложным узлом. Винторез что-то пробулькал и его стошнило, к вони горелого картона добавился резкий и кислый запах.
Альв не обратил на это внимания, только наклонился и выдернул из затылка Кольки длинную блестящую иглу. Сунул ее в кожаный футляр на поясе, достал другую, всадил еще глубже. И поглядел на меня. Глаза у него были черные, без зрачков.
А я вспомнил про Осину. Черт! Бросив «шварцметалл», я рванулся к нему — он сидел, опираясь на локоть, все еще сжимая в дымящейся перчатке остатки проклятого ножа, и мне показалось, что я успею…
— Он умер, лейтенант. Ему не поможешь.
Я не понял этих слов. Я тряс Осину за плечи — вставай, Серега, вставай, ты что, мы же его взяли, взяли мы Винтореза, вставай, Серега! Я весь перемазался в его крови, и тогда чьи-то руки вздернули меня вверх, оторвали от Осины, и я развернулся, чтоб заехать в морду тому, кто мешает мне поднять товарища… Промахнулся.
— Ну-ка, тихо. Тихо!
Тут в морду получил я — жестко, прямой короткий тычок, от которого перед глазами у меня вспыхнули искры. Зато земля перестала крутиться, и я смог вздохнуть, расцепить сжатые в ярости зубы.
— Вот и хорошо. Ласс, свиэр'тил рассэ![7]
Альв шагнул ко мне и мертво заклещил в ладони мой локоть. Пальцы у него были ледяные, это я почувствовал даже сквозь свитер. Потом (я даже дернуться не успел) он выдернул свою иглу и всадил мне ее в шею.
Боль разом утихла, а в голове стало ясно и холодно. Правда, поворачиваться теперь пришлось всем телом, «по-волчьи».
— С-с-суу… Ну спасибо… — просипел я. От иглы или от чего-то еще, только голос у меня пропал, оставив сдавленное шипение. Стирая со щеки кровь, я глядел на человека, который стоял передо мной и прикуривал папиросу. И чем дольше я на него глядел, тем сильнее мне становилось не по себе.
— Привет, Борисов, — поздоровался со мной Степан Нефедов. — Головой только не дергай, отвалится к ёшкиной маме. Лучше присядь, потолкуем.
Это точно был он. И даже погоны остались те же — выгоревшие погоны старшины. Звездочек не прибавилось. Хмурый и жилистый, невысокого роста, в черном комбинезоне, он стоял и разглядывал поднятый с земли «наган» Кольки-Винтореза. Старшина Нефедов.
— Вы как здесь… оказались?
Не шевеля головой, я попытался нашарить в кармане пачку папирос, но на ее месте обнаружилась только здоровенная дыра в подкладке. Нефедов протянул мне уже размятую «казбечину», сам затянулся, выпустил струю дыма в небо.