Внутри было полно народу, в воздухе плавал теплый пар. Хоромали стоит на пересечении трех больших торговых путей, тут всегда людно. Столбы, стены, поперечные балки и спинки стульев покрывала волнистая потемневшая резьба. Пахло пивом и мясным супом. Голоса посетителей сплетались в плотный звуковой клубок, заполняющий собой все пространство, ограниченное стенами трактира, и не было возможности распутать его, вычленить из общей массы тот или иной отдельный голос.
Заняв место за столом, Мартин огляделся. Лица. Физиономии. Осоловелые пьяные рожи. Ему позарез нужен источник информации. Кто-нибудь, кто знает о Мадине Милаус. Как объяснил Сотимара, местных жителей отличает одежда похожего покроя: рубахи с короткими рукавами, вышитые жилетки и шаровары с надраенными медными заклепками. Таких здесь хватает, но, если Мартин начнет выспрашивать о чужой жене у степенных платежеспособных хоромалийцев, последствия непредсказуемы. Хватит с него одного трупа. Он не кривил душой, втолковывая Эшу, что вовсе не хочет испортить жизнь Мадине Милаус. Тут надо действовать потоньше…
– Сотимара, вы сможете снять девчонку?
– Какую девчонку? – повернулся к нему фаяниец.
– Одну из этих.
Мартин кивком указал на простоволосых девушек в цветастых шелковых платьях, которые мелькали в трактирном тумане. Других женщин здесь не было.
– На ночь? – уточнил Сотимара.
– Просто поговорить. Угостите ее пивом и постарайтесь узнать, не слыхала ли она о Мадине.
– Сначала я бы поел…
– Я тоже.
Докричавшись, хоть и не с первого раза, до трактирщика, они получили каравай хлеба, жирную мясную похлебку и выпивку.
– Кстати, Паад, – утолив голод, заговорил фаяниец, – что значит «яльен ват шименис ват тевран азителой кивель дас матги ват»?
– Чего-чего? – не донеся ложку до рта, заморгал Мартин.
Сотимара повторил.
– Это ведь не импер?
– Конечно, нет, – согласился Мартин. – Это абракадабра.
– А на каком языке? Не сочтите, что я лезу в ваши дела, но меня всегда интересовала сравнительная лингвистика…
– Не знаю, на каком. Импер возник около пяти тысячелетий назад из смеси двух основных древних земных языков, английского и русского. Но то, что вы сказали, даже близко не тянет ни на русский, ни на английский. Я тоже немного соображаю в лингвистике, специально прослушал курс в Арелском университете… Откуда вы взяли эту фразу?
– Так вы же сами ее произнесли! Позавчера утром, когда просыпались.
– Разве? – не поверил Мартин.
– Да. У меня хорошая память на слова. Я даже записал на всякий случай, но потом мы поехали в Раюсаны, и я забыл спросить.
А, тот самый «магический» сон, в котором он подавился гостевым рулетом…
– Повторите еще раз, – попросил Мартин.
– Яльен ват шименис ват тевран азителой кивель дас матги ват. Я уверен в ударениях, но не ручаюсь за интонационный рисунок.
Фраза совершенно непонятная, однако смутно знакомая. Ну да, раз он сам ее произнес… Перед тем, как проснуться, он выругался. Видимо, это и есть ругательство, как оно прозвучало вслух. Теперь Мартин припомнил, что в этих снах и его двойник, и все остальные говорили не на импере, а на каком-то ином языке. Причем во сне он знал тот язык, как родной.
– Я ругался. Кажется, послал в задницу богов…
– Каких богов? – Сотимара шокированно отпрянул.
– Несуществующих. Это же был сон.
Мартин рассказал ему о так называемых «рыбьих языках», на которых люди иногда начинают изъясняться во сне или под глубоким гипнозом. Ученые не знают, как объяснить этот феномен. Есть целая куча гипотез, но ни одна из них еще не заработала статуса одобренной научным большинством теории. Загадки человеческого мозга.
– У нас это тоже наблюдается, – согласился фаяниец.
Неподалеку от их стола остановилась смуглая желтоволосая девушка с изящным горбоносым профилем. Она улыбалась заученной зазывной улыбкой, цепко оглядывая посетителей.
– Давайте, пригласите ее! – шепнул Мартин. – Пока не перехватили…
Сотимара обратился к девушке на местном наречии и подвинулся, освобождая место на лавке. Та села, на груди у нее звякнули бусы из дутого цветного стекла в несколько рядов. Скользнув оценивающим взглядом по Мартину, она вновь повернулась к фаянийцу, который, подозвав слугу, заказал еще пива на троих и хрустящего соленого печенья, потом положил на стол перед девушкой серебряную монету. Монета мгновенно исчезла. Хорошее начало. Они разговорились, через некоторое время Сотимара сообщил на импере:
– Ее зовут Афла, она ширанийка. Трактирщик купил ее у проезжих купцов из Шираны в прошлом году. Говорит, ей здесь нравится: келмацких мужчин ублажить проще, чем ширанийцев. Ей восемнадцать.
– Ага, отлично. Не надо переводить все подряд. Пусть она побольше расскажет о Хоромали, и между делом спросите о женщине из Эгтемеоса. Только не акцентируйте, чтоб она не засекла нашего особого интереса.
Сотимара и Афла вернулись к приятной беседе. В трактир набивалось все больше народа. По залу слонялись две-три пьяные личности свирепого вида, нарочно толкая сидевших за столами и отпуская непонятные Мартину ехидные замечания. Шкафоподобный волосатый вышибала следил за ними из темного угла, но пока не вмешивался. Видимо, их поведение не выходило за рамки здешних норм. Один такой тип устремился было к Сотимаре, но, наткнувшись на ледяной взгляд Мартина, как будто слегка протрезвел, передумал и направился к другому столу. Внезапно общий гомон утих, и кто-то – Мартин не видел его в дальнем конце зала за клубами пара – красивым молодым тенором затянул песню. Посетители завороженно слушали, даже драчуны перестали напрашиваться на ссору.
– О чем это? – поинтересовался Мартин, когда певец замолчал.
– О славном и богатом келмацком купце, который съездил на ярмарку в Речную Страну и продал там десять рулонов холста за сто серебряных монет, пятнадцать рулонов шелка за четыреста пятьдесят серебряных монет, меру стеклянных бусинок за восемьдесят серебряных монет, меру расписных фарфоровых бусинок за двести сорок серебряных монет, двадцать изукрашенных седел для чиротагов за…
– Хватит! – взмолился Мартин. – Это не песня, а бухгалтерский отчет. Чего тогда все так расчувствовались?
– Таково келмацкое искусство, – улыбнулся Сотимара.
Отвернувшись, он заговорил с Афлой, Мартин дважды уловил слово «Эгтемеос», но тут невидимый певец снова запел. Полные пронзительной тоски переливы его голоса ткали дивную звуковую паутину, и опутанные этой паутиной люди сидели, затаив дыхание. Желтоволосая ширанийка заплакала, да и кое-кто из мужчин не таясь утирал слезу. Когда песня кончилась, несколько секунд стояла полная тишина.
– А это о чем? – с некоторым усилием освободившись от незримых эмоциональных пут, спросил Мартин. – О том, как славный и богатый келмацкий купец съездил на ярмарку в Речную Страну и его там кинули?
Оказалось, не об этом. Один славный и богатый келмак купил себе молодую жену в соседней деревне, отдав за нее родичам тысячу серебряных монет и стадо коров. И зажили они счастливо в полном довольстве. Жена была пригожая и ласковая, но беспутная: выходя за ворота, улыбалась она прохожим парням, как продажная девка трактирная. Загрустил тогда келмак, взял острый топор и разрубил неверную на тридцать частей, горько рыдая, ибо любил ее, «как бык любит первую в стаде коровушку с серебряными рогами». Дальше песня повествовала, что он сделал с расчлененным телом: одну часть скормил свиньям, другую бросил стервятникам, третью снес на болото, «на пиршество и поругание тварям болотным», четвертую закопал у себя на огороде, и т. п. После этого он еще три года грустил и плакал, а потом купил в другой деревне новую жену, отдав за нее восемьсот серебряных монет и трех племенных верховых чиротагов. И зажили они счастливо в полном довольстве.
– Клинический маньяк, – определил Мартин, выслушав изложение песни. – У них тут в таком большом почете бытовой криминал?
– Для них это не криминал, а любовная трагедия, – возразил Сотимара. – Трогательная, вызывающая сопереживание. Вы заметили реакцию слушателей? Такая в Келме любовь.
М-да, если эта милая песенка отражает как есть здешние нравы, надо действовать очень осторожно, чтобы не подставить Мадину Милаус… Нахмурившись, Мартин потянулся за кружкой, но передумал. Хватит, а то опять придется глотать кайфолом.
– Сотимара, не пейте больше, – тихо посоветовал он напарнику. – Если мы в чем-нибудь ошибемся, последствия будут самые паршивые.
– Не беспокойтесь, я много не выпью, – с усмешкой ответил фаяниец. – Я напиваюсь только перед «видениями смерти», не для удовольствия, а для защиты. Все, что нужно, я узнал. Она здесь.
– Хорошо. Если мы сразу отсюда рванем, это вызовет подозрения. Поговорите на всякие другие темы… О! Спросите, не происходило ли в Хоромали что-нибудь странное и зловещее, ну, как в тех цибенских деревушках.
Фаяниец и Афла опять начали болтать. Захмелевшая девушка то смеялась низким грудным смехом, то, испуганно округлив глаза, что-то шептала на ухо Сотимаре, который слушал, рассеянно поглаживая ее бедро. В другом конце зала вспыхнула потасовка. Вышибала, привстав с табурета, некоторое время присматривался, словно взвешивая, а стоит ли связываться за те деньги, что ему здесь платят, потом нехотя двинулся наводить порядок. Он на голову возвышался над остальными. «Пожалуй, он покрупнее меня», – подумал Мартин. Пока он обходил столы и молча, не извиняясь, отпихивал с дороги посетителей, драка сама собой сошла на нет. Вышибала постоял посреди зала и вернулся обратно в свой угол. Мартин ухмыльнулся: непыльная работенка.
Тенор затянул новую песню. Веселую, судя по реакции народа. Слушатели смеялись, притоптывали в такт, хлопали себя по ляжкам, подмигивали друг другу. Пьяная Афла хохотала, кокетливо запрокидывая голову. Даже на лице Сотимары появилась кислая сдержанная усмешка. Один Мартин не проявлял никаких эмоций, потому что ни слова не понимал.
Когда певец умолк, трактир огласился громовым топотом и одобрительным ревом. Афла, привстав, заглянула в кувшин из-под пива, состроила разочарованную гримаску, потом, воровато покосившись на Мартина, придвинула к себе его кружку и начала пить быстрыми жадными глотками. С пивом Сотимары она расправилась еще раньше.
– Уходим, – шепнул Мартин фаянийцу.
Тот кивнул, положил на стол перед девушкой две серебряные монеты и поднялся с лавки.
– Не вижу, где выход… – пробормотал он, беспомощно щурясь.
– Идите за мной.
Афла не заметила их бегства. Затяжной дождь стих, облака расползались, приоткрывая вечернее небо цвета кофе. Оборванцы сидели на краю дощатого тротуара, свесив в грязь покрытые болячками босые ноги. Ждали, когда клиенты начнут расходиться по домам. Услыхав шаги, оба как по команде обернулись. Сотимара остановился.
– Паад, – он говорил шепотом, – мы должны узнать, где живет перекупщик кованых изделий Ялур. Несколько месяцев назад он взял в жены чужестранку из Эгтемеоса. Я спрошу у этих парней, где его дом.
– Хм… Тогда скажите им, что вас интересуют кованые изделия.
– Так и собираюсь, – улыбнулся фаяниец. – Ялур скупает их у мастеров из окрестных деревень и оптовыми партиями продает купцам, которые проезжают через Хоромали. Я хочу кое-что купить.
Он повернулся к оборванцам, которые с ожиданием глядели в их сторону, и надменно произнес несколько слов. Оба парня тут же вскочили и начали наперебой его в чем-то убеждать. Потом первый звезданул второму по уху, второй ловко пнул первого под коленку. Первый свалился в грязь, зачерпнув пригоршню, швырнул в лицо второму и прыгнул на тротуар. Второй принял стойку наподобие боксерской.
– Конкуренция… – растерянно взглянув на Мартина, пробормотал Сотимара.
Парни приплясывали друг против друга.
– Хватит! – рявкнул Мартин.
Те замерли.
– Ты! – Мартин указал на второго. – Умой рожу и пойдешь с нами. Сотимара, переведите этим остолопам, что я сказал.
Фаяниец перевел. Подобострастно поклонившись, второй оборванец присел на корточки перед водосточной трубой и начал умываться, зачерпывая воду из лужицы. Первый опять устроился на краю тротуара. К своему поражению он отнесся философски: не вышло так не вышло.
– Кстати, о чем была последняя песня? – спросил Мартин.
– О молодом Шаведуге, непутевом сыне славных и богатых родителей. Он не слушал их мудрых наставлений и поэтому постоянно попадал в неприятности. Когда начал пить из треснувшей кружки, облился пивом, когда поехал на ярмарку в Речную Страну, его там обсчитали, когда хотел перейти ручей по гнилой доске, чуть не утонул, когда забрался в чужой сад, чтобы справить нужду, сторожевой пес оторвал ему яйца… И так далее, там еще много всего. Здоровый келмацкий юмор.
Умытый оборванец остановился в нескольких шагах от них, слегка ссутулив плечи и наклонив нечесаную голову. На его круглой физиономии застыло выжидательно-благостное выражение, которое порой, на долю секунды, сменялось другим, жуликоватым.
– Пошли, – велел Мартин.
Сотимара, как эхо, повторил то же самое по-келмацки. Еще больше ссутулившись – эта поза выражала здесь уважение к вышестоящим, – проводник, поминутно оглядываясь, засеменил по тротуару. Мартин и фаяниец последовали за ним.
Деревянные улицы то плавно закруглялись, то поворачивали под углом, с резким изломом. Вдоль скрипучего тротуара тянулись заборы в полтора человеческих роста. Одноэтажные дома прятались за этими заборами, желтыми в свете продравшегося сквозь облачную вату заходящего солнца. С улицы можно было увидеть только двускатные крыши, иногда увенчанные вырезанными из дерева фигурами: птицами обыкновенными, полуптицами-полуженщинами, рогатыми птицами. Выглядели эти деревянные создания меланхоличными и сверх меры раскормленными.
Один раз пришлось остановиться, пропуская бредущее посередине улицы стадо. Им надо было перейти на ту сторону. Упитанные коровы месили копытами грязь, оглашая улицу тоскливым протяжным мычанием, следом ехал пастух верхом на чиротаге.
Капитальные ворота. Небольшие, почти незаметные калитки. Все створки плотно закрыты. Ручки, медные либо чугунные, радовали взгляд разнообразием и отличным качеством ковки. Внимание Мартина цеплялось за все, что могло послужить ориентиром, не пропуская ни одной мелочи.
Перед очередной калиткой проводник остановился. Сотимара вопросительно посмотрел на Мартина.
– Отослать его?
– Нет. Пусть сначала выведет нас отсюда.
Фаяниец кивнул и постучал кулаком. Во дворе залаяли собаки. Наконец калитка приоткрылась, выглянул молодой парень. После недолгой беседы с ним Сотимара повернулся к Мартину:
– Хозяина нет дома. Пойдем?
– Пойдем.
И снова лабиринт одинаковых заборов. Мартин запоминал дорогу. Когда дошли до северной окраины, Сотимара бросил проводнику серебряную монету. Сунув ее за щеку, тот умчался. Впереди расстилались травяные луга, вдали еле виднелся поглощенный сумерками лесок, где остался бронекар.
– Это был приказчик Ялура, – заговорил фаяниец. – Я сказал, что хочу купить несколько пряжек и дорого заплачу, если найду что-нибудь на свой вкус. Он предложил прийти завтра утром, когда хозяин будет дома.
– Хорошо, – кивнул Мартин. – А что насчет чертовщины?
– В некоторых келмацких деревнях неведомая сила по ночам давит дома. Всмятку, словно работает пресс, – его лицо напряглось, он зябко повел плечами. – Это происходит так быстро, что люди не успевают выскочить наружу. Обычно по одному дому за ночь. В Хоромали такого еще не случалось. Келмаки решили, что это Бог карает неисправимых грешников, и потому не беспокоятся: никто сам себя не считает неисправимым грешником. Паад, надо быть сумасшедшим дикарем, чтобы приписывать Господу такие варварские действия! Единый не таков.
– А гласа небесного, как в Цибене, здесь не было?
– Нет.
До лесочка они добрались через час: туфли Сотимары раскисли и натирали ноги, он не мог идти быстро. Бронекар никуда не делся. После легкого ужина Мартин натянул армированный комбинезон, сверху – черный маскировочный с капюшоном. Вымазал лицо черной краской, приладил оружие. В один из карманов сунул блокнот и ручку, чтобы взять с Мадины Милаус подписку о том, что она решила остаться на Кадме в здравой памяти и по собственной воле.