Лед, покрывающий склоны горы, загорелся. Снег не таял, но я чувствовал, держась из последних сил, как на меня волнами накатывается жара. Старший сержант говорил, наклоняясь надо мною:
— Просыпайся… просыпайся… просыпайся.
От его бормотания я не проснулся — только сильнее захотел спать. Все, что было после, я помню довольно смутно: кажется, я лежал на столе и он вибрировал подо мною, а вокруг были очки, какие-то штуки, здорово напоминающие питонов и куча народу. А потом уже на больничной койке я проснулся. Чувствовал себя я вполне хорошо, если не считать кое-какой расслабленности, словно после хорошей парной и массажа. У меня снова были руки и ноги. Никто со мною не заговаривал, а когда я сам пытался задать сиделке пару вопросов, она что-то совала мне в рот. А потом меня снова начали массировать.
Наконец, в одно прекрасное утро, я проснулся настолько, что смог встать, совсем так же, как обычно вставал, проснувшись. Накатило легкое головокружение и ничего более. Я знал, кто я такой знал, как попал сюда, знал, что вся предыдущая бодяга мне при снилась.
Я знал, кто меня сюда запсотил. Наркотизировав меня, Белл приказала мне забыть все ее свинство, но либо за тридцать лет анабиоза гипноз потерял силу, либо ее приказ просто не дошел до меня Я немного путался в деталях, но основное помнил хорошо — они как говорят моряки, опоили меня и намылили в плавание.
Я особо не злился на них. Все это случилось только “вчера”, всего лишь один сон назад — но этот сон длился тридцать лет. Я не могу точно описать это ощущение, оно слишком субъективно. Короче говоря, память моя воспринимала это, как “вчера”, а вот чувства — словно все случилось давным-давно. Видели вы когда-нибудь, как телевизионщики одновременно показывают и туманный силуэт питчера,[19] и общий вид стадиона? Вот и со мною было что-то в этом роде… сознательные воспоминания были в полной ясности, а вот эмоциональные реакции были еще не адекватны.
Я рад бы был пустить и Белл, и Майлза на кошачьи консервы, но поспешать с этим не хотелось. Это еще успеется, а сейчас мне. не терпелось заглянуть в 2000 год.
Кстати, говоря о кошачьих консервах, а где Пит? Он должен бы быть где-то рядом…если, конечно, старый бродяга пережил анабиоз
И тогда — только тогда я вспомнил, что нас с Питом разлучили
Я раздразнил Белл и Майлза и они приняли ко мне экстренные меры. Ведь они пытались убить моего кота, разве нет?
Похоже, они учинили кое-что похуже, чем простое убийство; они обрекли его на одичание… на расточение дней своих в блужданиях по задним дворам и стычках — жизнь его окончилась под знаком голода и презрения ко всем двуногим тварям.
Они позволили ему умирать, — конечно, он не мог прожить так долго — и умирать в уверенности, что я бросил его.
Они заплатят и за это… если они еще живы. О, как я хотел застать их в живых — невыразимо!
Тут я вспомнил, что стою в ногах у своей кровати, что вцепился, дабы устоять на ногах, в ее спинку и что из одежды на мне только пижама. Я осмотрелся вокруг, раздумывая, как бы мне вызвать кого-нибудь. Больничные палаты за это время изменились мало. Окна не было, свет шел бог весть откуда; кровать была высокая и узкая — больничные койки, насколько я помню, во все времена, были именно такими, но эта была предназначена не только для сна — там были разные хитрые приспособления, и судно, похоже, составляло единое целое с кроватью. Все эти штуки меня не интересовали, я искал кнопку вызова сиделки. Я хотел получить свою одежду.
Ничего похожего не было, но зато я обнаружил клавиш на тумбочке, которая оказалась не совсем тумбочкой. Я нажал его и на экране, расположенном рядом с изголовьем, появилась надпись:
ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА
Почти тотчас же она мигнула и сменилась другой:
ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ НЕМНОГО
Вскоре дверь палаты бесшумно скользнула в сторону и появилась сиделка. Сиделка тоже почти не изменилась. Эта была в меру привлекательна, обладала хорошими манерами вымуштрованного сержанта, поверх короткой прически была наколка. Одета она была в белую униформу непривычного покроя — она прикрывала совсем не те места, что в 1970 году. Впрочем, это во все времена можно было сказать о женской одежде вообще — даже рабочей. Непререкаемый тон обличал в ней немалый стаж.
— Вы должны вернуться в постель!
— Где моя одежда?
— Вернитесь в постель! И немедленно!
— Послушайте, сестра, — урезонил я ее, — я ведь свободный гражданин старше двадцати одного года[20] и не преступник. Я не хочу возвращаться в постель — и не вернусь. А теперь покажите, где моя одежда, или я сам в чем есть отправлюсь искать ее.
Она смерила меня взглядом, потом быстро повернулась и вышла. Дверь за ней закрылась.
Это меня не беспокоило. Я начал изучать ее устройство, совершенно уверенный в том, что если один инженер смог придумать механизм, то другой все непременно может его разгадать. Но тут дверь снова открылась и на пороге появился мужчина.
— Доброе утро, — сказал он. — Я — доктор Альбрехт.
Одет он был, словно негритянский ряженый в сочельник, но непринужденные манеры и усталые глаза были столь убедительно профессиональны, что я сразу поверил ему.
— Доброе утро, доктор. Я хотел бы получить свою одежду.
Он вошел в палату и дверь позади него закрылась. Потом сунул руку в складки одежды, достал пачку сигарет, выщелкнул одну, помахал ею в воздухе, сунул в рот, затянулся и она загорелась. Он протянул пачку мне:
— Угощайтесь.
— Гм, нет, спасибо.
— Возьмите. Одна сигарета вам не повредит.
Я помотал головой. Раньше я не мог работать, если рядом не было полной сигаретницы, пепельницы, полные окурков, и подпалины на чертежной доске были непременным атрибутом творческого процесса. А теперь от одного вида дыма я ощутил легкую дурноту и удивился: неужели анабиоз излечил меня от привычки к никотину?
— Нет, не хочу, спасибо.
— Как знаете… Мистер Дэвис, я шесть лет здесь работаю. Моя специальность — гипнология, воскрешение и все такое прочее. За это время восемь тысяч семьдесят три пациента вернулись с моей помощью из гипотермии к нормальной жизни — стало быть, вы — восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно, я имею в виду для постороннего человека, а не для меня. Некоторые из них не желают просыпаться и кричат на меня, когда я пытаюсь их разбудить. Часть из них и в самом деле снова ложится в анабиоз, но это уже не моя забота. Некоторые, осознав, что билет у них был только в один конец и возврата нет, начинают точить слезу. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят, не медля ни минуты, выйти на улицу.
— Ну? А почему бы нет? Что я — заключенный?
— Вовсе нет. Правда, покрой вашей одежды устарел, но это уж ваше дело. А пока ее принесут, вы, может быть, расскажете, что это у вас за неотложное дело, которое не может подождать ни минуты… после того, как прождало тридцать лет? Именно столько времени вы были в гипотермии — тридцать лет. Это в самом деле так срочно? Или можно подождать до вечера? Или даже до завтра?
Я начал было бормотать, что это крайне и чертовски срочно, но вскоре одумался и примолк.
— Возможно, это не так уж срочно.
— Тогда сделайте мне одолжение, возвращайтесь в постель Позвольте мне осмотреть вас, съешьте завтрак и поговорите ее мною, прежде чем рванете на все четыре стороны. Может быть я смогу подсказать вам, в какую сторону лучше рвануть.
— Гм, ладно, доктор. Извините за беспокойство.
Я забрался в постель. Мне стало хорошо — оказалось, я изрядно устал.
— Не спешите. Вы еще увидите, какими мы стали. Здесь же, прямо на потолке.
Он поправил на мне одеяло, потом наклонился к тумбочке и сказал:
— Доктор Альбрехт в Семнадцатой. Немедленно велите дежурному доставить сюда завтрак… гм… меню — четыре-минус.
Потом обернулся ко мне.
— Повернитесь на живот и снимите пижаму. Я хочу пощупать ваши ребра. Пока я буду вас осматривать, можете задавать вопросы. Если хотите.
Я попробовал размышлять, пока он тыкал мне в бока какой-то штукой, похожей на слуховой аппарат-недомерок. Если это был стетоскоп, то он был ничем не лучше прежних — такой же холодный и твердый.
О чем прикажете спрашивать, проснувшись от тридцатилетнего сна? Добрались ли они до звезд? Кто теперь делает политику? Заучились ли выращивать детей в колбах?
— А что, док, в фойе кинотеатров все еще стоят машины для попкорна?[21]
— Вчера еще стояли. Я давно ими не пользуюсь. Кстати, сейчас говорят не “кино”, а “тактил”.
— Вот как? А почему?
— А вы попробуйте разок. Сами поймете. Только крепче держитесь за подлокотники; это совсем не то, к чему вы привыкли. Видите ли, мистер Девис, с проблемой объяснения терминов мы встречаемся каждый день и давно к этому привыкли. С каждым годом наш словарь изрядно пополняется и в смысле истории и в смысле культуры. Это совершенно необходимо, ибо дезориентация ведет к культурному шоку. Раньше этому не придавали значения.
— Гм, пожалуй, так.
— Точно так. Особенно в вашем случае. Тридцать лет.
— А тридцать лет — это максимум?
— И да и нет. Самый длительный срок — тридцать пять лет. Это один из первых клиентов — он был охлажден в декабре 1965 года. Среди тех, кого я оживил, вы — рекордсмен. Но сейчас у нас есть клиенты с договорным сроком на полтораста лет. В ваши времена о гипотермии знали довольно мало и, честно говоря, им не следовало договариваться с вами на тридцать лет. Им здорово повезло, что вы остались живы. Да и вам тоже.
— В самом деле?
— В самом деле. Повернитесь на спину, — он снова начал тыкать и щупать меня, потом продолжил. — Теперь мы знаем достаточно. Я берусь заморозить человека хоть на тысячу лет, если бы кто-нибудь взялся финансировать такой опыт… продержать его с год при температуре, в которой пребывали вы, а потом резко охладить градусов до двухсот. И он будет жить. Я уверен. А теперь давайте проверим ваши рефлексы.
Все, что сказал доктор, мало меня развеселило.
— Сядьте и положите ногу на ногу, — продолжал он. — Современным языком вы овладеете без особых трудов. Конечно, сейчас я говорил с вами на языке 1970 года. Я до некоторой степени горжусь тем, что могу говорить на языке любого года. Все это я изучил под гипнозом. Что до вас, то вы будете говорить по-современному, самое большее через неделю. В сущности, вы лишь увеличите свой словарный запас.
Я подметил, что он раза четыре употребил слова, которых в 1970 году не знали или вкладывали в них другой смысл, но счел нетактичным говорить ему об этом.
— Вот и все на сегодня, — сказал доктор. — Кстати, вас хотела повидать миссис Шульц.
— Как?
— Разве вы ее не знаете. Миссис Шульц утверждает, что она — ваш старинный друг.
— Шульц… — повторил я. — Может быть, когда-то я и знал несколько женщин с такой фамилией, но сейчас помню только одну — мою учительницу в начальной школе. Но она, по-моему, давно умерла.
— Может быть, она легла в анабиоз. Ну, ладно, вы всегда сможете послать за ней, стоит вам захотеть. Сейчас я попрощаюсь с вами. Если почувствуете недомогание, я несколько дней полечу вас, а курс переориентации отложим. Я еще навещу вас, конечно. А сейчас — двадцать три удачи, как говорили в ваши времена. А вот и дежурный, принес ваш завтрак.
Я снова подумал, что в медицине он разбирается гораздо лучше, чем в лингвистике. Но тут я увидел дежурного и мне стало не до него. Он вкатился, предупредительно объехав доктора Альбрехта, а тот, выходя из палаты, даже не посторонился.
Дежурный подъехал к кровати, установил прямо передо мной откидной столик и сервировал завтрак.
— Разрешите налить вам кофе.
— Да, пожалуйста, — ответил я.
Честно говоря, я люблю очень горячий кофе и предпочитаю, чтобы его наливали в конце завтрака, но мне хотелось посмотреть, как он это делает.
Я был восхищен, изумлен… ведь это Умница Фрэнк! Конечно, не та, первая модель, неуклюжая, ограниченная, собранная из чего попало, которую присвоили Майлз и Белл. Он походил на первого Фрэнка не более, чем турбомобиль на первую безлошадную повозку. Но человек всегда узнает свою работу. Я создал базовую модель и она неизбежно эволюционировала… это был, правнук Фрэнка, усовершенствованный, приглаженный, но одной с ним крови.
— И что дальше? — спросил я.
— Одну минуту.
Очевидно, я сказал что-то не то, ибо он полез внутрь своего “туловища”, достал листок прочного пластика и протянул мне. От листка к его корпусу тянулась тонкая стальная цепочка. Я взглянул на листок и прочел:
Фирменный знак изображал Аладдина с волшебной лампой и джинна.
Ниже был перечень простых приказаний — СТОЙ, ИДИ, ДА, НЕТ, МЕДЛЕННЕЕ, БЫСТРЕЕ, ПОДОЙДИ СЮДА, ПОЗОВИ СИДЕЛКУ и так далее. Еще там был небольшой список операций, специализированных для больницы, вроде растирания позвоночника, причем о некоторых процедурах мне и слышать не приходилось. В конце списка было примечание: “Приказания на операции с 87 по 242 отдаются только работниками больницы и поэтому здесь не перечислены”.
Мой Умница Фрэнк управлялся кнопками, а не голосом. Не то, чтобы я не додумался до этого, просто система анализа речи весила и стоила бы больше, чем весь остальной Фрэнк — старший без упаковки. Стало ясно, что, прежде, чем я смогу вернуться к своей работе, мне придется здорово подучить все относящееся к миниатюризации и упрощению систем. Кое-что я мог уяснить прямо сейчас — под рукой был Работяга. Мне предстояла самая интересная в жизни работа, открывалась куча новых возможностей. Техника — искусство практическое, она зависит не от таланта того или иного инженера, а от общего технического уровня общества. Железные дороги появились лишь тогда, когда пришло их время и ни годом раньше. Вспомните профессора Лэнгли — все силы своей души он отдал машине, которая должна была летать; он показал себя подлинным гением, но техника того времени не могла воплотить его мечты. Или возьмите великого Леонардо да Винчи — наиболее блестящие его изобретения были в те времена совершенно неосуществимы.
Итак, я предвкушал множество удовольствий.
Я отдал роботу листок с инструкцией, поднялся с постели и посмотрел на его “выходные данные”. Я почти не сомневался, что среди всего прочего будет надпись “Горничные, Инкорпорейтид”, может быть “Аладдин” был преемником “Мэнникса”. На пластинке было не так уж много данных: название модели, серийный номер, фабрика-изготовитель и прочее такое; там же был список патентов, числом около сорока; самый ранний — ого! — датировался 1970 годом… и почти наверняка был основан на моих чертежах и единственной модели.
Я отыскал в тумбочке карандаш с блокнотом и записал номер первого патента — из чисто интеллектуального интереса. Даже если схема была украдена у меня (а я был уверен, что это именно так), я ничего не мог бы сделать: патент был датирован 1987 годом, а срок давности в моем случае, если, конечно, патентное право не изменилось, истек в 1983-м. Я просто хотел знать правду.
У дежурного вспыхнула лампочка и он произнес:
— Меня вызывают. Могу я уйти?