В этот путь отправляюсь немедля, ибо долог, и уповаю на Господа и тебя, Высший. Аминь».
Аббай дописал послание, выплеснул чернила на землю и сжег перо, которым писал, а пергаментный лист сам скрутил в свиток и приложил печать – оттиснул свой перстень. Однако эти предосторожности были всего лишь ритуалом, поскольку прочитать написанное доступно было только высшему рохданиту.
К тому времени чернец уже вернулся с одеждой волхва Ра и, стоя на коленях, ждал указа.
– Вымой руки с золой, – велел ему Аббай. – Прокали над пламенем иглу.
Чернец покорно все исполнил, с каленой иглой застыл перед рохданитом.
– Проткни мне мочку уха! Да прежде разотри ее...
Каленая игла пронзила плоть, запахло скверным дымом, но Аббай и глазом не моргнул, извлек серьгу – Знак Рода – и чернецу подал. Тот пропустил дужку серьги сквозь отверстие в мочке и закрыл замочек. Огрузла мочка без привычки: тяжел был Знак, золотая филигрань которого составляла суть тайны и магии. С серьгой вместе Аббай получал покровительство Рода, и всякий на пути к Чертогам был в его власти, но при этом он не мог принять рок, возложенный на младенца Святослава, ибо рожден был не от Света Истинного, не в Чертогах Рода и не в народе Ара. Он оставался рохданитом.
Управившись с серьгой, Аббай скинул свои одежды и обрядился в шитую рубаху, подаренную княгиней, а точнее, полученную за труды, перепоясался кожаным ремнем в затейливых узорах, что составляли тайное письмо чародеев о Земных и Небесных Путях. И, воздев на голову железный главотяжец, подал чернецу свое послание:
– Ступай на пристань в Почайне, отыщи там корабль слепого купца. На его судне есть раб-гребец по имени Оссия. Узнать не мудрено, у него заячья губа... Отдай ему свиток.
– О, рохданит! Исполню! – воскликнул чернец, но в его глазах Аббай заметил не покорность, а любопытство. И потому добавил:
– Никто из смертных прочесть письмо не может. Не пытайся, раб Христов.
– О, Знающий Пути! И в мыслях не бывало! Я раб и червь земной.
– Знать, я ошибся, – повинился рохданит. – Вместе со свитком передай трегубому Оссие ромейский орех.
Чернец принял орех и побежал исполнять волю Аббая, не ведая того, что несет в руке свою смерть: Оссия расчленит ядро, половину съест сам, а половину даст вкусить монаху – ту, в которой скрыт яд. У раба не может быть интереса к господским делам; земной червь должен ползать в земле...
Аббай покинул алтарь и, возвратившись в храм, встал перед распятием. Сын божий, иудейский царь, был замучен на кресте и только поэтому воскрес и воссиял над миром. Не признанный живыми людьми, он стал мертвым богом. Голгофа сотворила то, что не сотворил бы ни один мудрец. «Распни!» – взывала толпа, не ведая, что требует смерти сыну бога и исполняет рок, начертанный ему господом, ибо он послал Иисуса не иудеям, а всем иным народам, которые недостойны поклоняться живому богу-отцу, но мертвому его сыну, распятому на кресте. Пилат мудрее был, предугадав судьбу Христа. Он решил отпустить его, спасти от мук и этим действием изменить рок божьего сына. Если бы удался замысел Пилата, кем был бы нынешний спаситель? Бродягой-лекарем, раввином, рохданитом, но не Христом! Непокорные народы продолжали бы чтить своих богов, и беззаконный стихийный мир так бы и остался кораблем без кормчего и без кормила. Господь проявил милость к нечистым народам и посадил управлять миром свой избранный народ. А коли иудеи владеют кормилом, то и поклоняются живому богу, всем остальным дан мертвый бог и мертвые пророки. Пусть смерти поклоняются, чтут ее как благо и в рабском бытии пусть тешатся надеждой на бессмертье душ. А чтобы темная толпа, повинуясь стихии, не узрела божьи предначертания и не отвергла бога-праха, ей должно быть слепой и ослепленной блеском золота и храма – эта оправа смерти замученного Христа приятна неразумным Гоям. Профанам неведомо, в чем истинная ценность мира, и потому они ценят то, что блестит. Святыня им не бог, но гроб бога, а символ веры – крест казнящий, суть плаха и топор. Аббай вдруг рассмеялся в храме, и эхо вторило ему под сводом.
– Безмудрые... Ваш бог мертв, а значит, и пророки всегда окажутся мертвыми, прежде чем вы узнаете их. А мертвые пророки безопасны...
В тот час из-за колонны вышел иерей чернобородый и погрозил крестом.
– Ступай отсюда, волхв! Изыди из храма и не носи скверны!
– Кумир твой мертв! – смеясь, заспорил Аббай. – Утверждая жизнь, ты поклоняешься смерти.
– Но отчего же твои браться волхвы первые пришли к Христу-младенцу и, поклонившись ему, увидели божественную суть?
Аббай лишь усмехнулся и, презрев вопрос неразумного иерея, побрел из церкви.
– Молчишь, поганый волхв?! – торжествовал священник. – А поклонились! Признали и поклонились!
У двери чародей не сдержался и, не оборачиваясь, громыхнул оглушающим голосом, и содрогнулось пространство храма:
– Живому поклонились! А всякая смерть несет нечистоту и тлен!
Удар окованной двери потряс тяжкие каменные стены, и померкло золото на окладах. Не следовало рохданиту сеять сомнения и раззадоривать души ариан, тем паче священника, который профанирует божественное учение. Не над рассудком глупым нужно смеяться, а над глупцом: де-мол, ты кривой, рябой, и рот у тебя большой, но умом ты велик и разумом досуж... Да не стерпел рохданит Аббай, поскольку был азартным игроком в кости. К тому же нужда, приведшая его в храм, заставила помимо воли позреть на мертвеца, пригвожденного к кресту. А по Талмуду воззрившийся на мертвого до самого вечера становился нечистым, и следовало все это время молиться, чтобы очиститься от скверны...
Тем временем сыскные гонцы прорыскивали все дороги окрест Киева, расспрашивая всех встречных-поперечных, а тиуны-стражники все заморские суда на Почайне вверх дном поставили, зажав все торжище в кольцо, обыскали все до последней лавчонки, каждого гостя встряхнули – кормилец Святослава как в воду канул, и даже не видел никто.
А княгиня все строжилась, рассылая сыскных и стражу:
– Если жив – поставить пред мои очи, а мертв – положить!
Княжьи люди тягаясь в усердии, обшарили весь город, Подол и Копырев Конец, уж принялись обыскивать и русские корабли, однако улов был не богатый – ушкуйники, конокрады, воры, что ранее утекли от Правды и суда, товару много взяли, укрытого от пошлин, вызволили семь девиц, похищенных в Руси, чтобы продать хазарам. И только человека по имени Аббай не нашли.
Мало кто ведал причину суматохи, киевляне, подольцы и разнородные купцы друг друга вопрошали – что ищут? Кого? По какой надобности творят произвол княжьи люди? Повсюду начали собираться толпы, стихийная волна заплескалась по Руси, и тогда княгиня решилась предать свою вину огласке, ибо народ мог и спрос устроить, как было недавно. Ровно в полдень велела она запалить тревожные костры, которые возжигались лишь при нападении кочевников, сама же вышла на площадь, ударила в набат и чуть не искорежила медное било. Русь всколыхнулась, загудела, подобно пчелиной борти, и вмиг поменяв рубахи на кольчуги, орала на мечи, помчалась к Киеву, думая, что печенеги подошли. И стольный град едва вместил народ, пришедший по зову зловещему.
И вновь смешался в единое тело русский люд: не было тут ни смердов, ни бояр и ни холопов – перед княгиней, как на тризном пиру, стояли Гои.
– Вот я стою перед вами и винюсь! – сказала княгиня. – По слепоте своей сотворила я беду, приставила, бояр не спросясь, кормильца к сыну Святославу. Имя ему – Аббай. Не позрела я в нем зловещего чародея, а он теперь свет похитил и тьму наслал на сына, изрочил его! И Руси, и неразумному князю беда грозит. Вставайте, Гои, найдите вора! Сыщите светоимца, покуда не утек далеко и не навлек беды на наши головы и земли. А судить меня после станете, когда вор в железа забит будет!
Вздохнула глубоко Русь и примолкла: опять измена в государстве. Чуть только воссияет свет и сотворится обережный круг, все воры мира тут как тут. А князи успокоятся: кто пирует, кто соколиной охотой тешится, бояре рты поразинут, на них глядя – у них свои корыстные дела, – и пропал порядок на Руси. Когда степняки нападут – благо, ибо все встают как один, поскольку супостат зрим и можно его мечом достать, а не мечом, так вострым засапожником, не засапожником, так руками задавить. Иное дело – незримый вор! Зажмешь его в кулак – он же просочился между пальцев и утек. Ни воинством, ни мечом, ни другим оружием его и вовсе не взять. Светлейшие князья и те перед вором бессильны, что уж говорить об ином народе... Эвон, княгиня, стоит и плачется теперь перед Гоями. Был бы муж на престоле, так было бы с кого спросить. А что взять со вдовой жены? Тем более, повинилась, челом ударила... Судить и рука не поднимется, знать, надобно простить да искать этого зловещего чародея...
Ничтоже потужив, Русь разбрелась по своим городам и весям в поисках Аббая, и всякий, кто встречался, опрошен был, какое носит имя, куда идет и зачем. По разумению Гоев, никто не мог солгать, назвавшись иным именем, чем дано от рождения, поскольку имя – это рок. Кто пожелает отказаться от рока своего? Пути лишиться?..
Да мыслимо ли, чтобы человек слукавил?
Довольно было в Руси всяких имен, нелепых прозвищ и кличек, и только имени Аббай никто не слышал. Княжеский кормилец в тот час был либо мертв, либо, обернувшись зверем, покинул мир людей. Потому не утешилась княгиня розысками народными. Должно быть, чародей исчез иным, магическим образом. Ведь бывало уже так, когда он вещал из банного угла, оставаясь бестелесным и незримым. И тут вспомнила она о трехокой Креславе, что стояла на Пути между небом и землей, а оттуда все зримо!
– Явись ко мне, Креслава! – попросила она, прислушиваясь, нет ли шороха или дыхания за спиной, однако впервые за последнее время она не почувствовала ее присутствия.
– Отзовись, вездесущая! – стала молить княгиня. – Беда пришла, винюсь и перед тобой. Был светоносным мой сын, а теперь безродный, ибо утратил свой обережный Знак Рода.
В ответ даже воздух не колыхнулся. Отгоняя сомнения – уж не привиделась ли ей Креслава во сне? – княгиня закричала:
– Услышь меня! Ты всюду! Тебе далеко видно! Имеешь ты третье око, так позри, где сейчас чародей Аббай?!
Без пользы все! Знать, трехокая не крика ее душевного ждет, а слова отречения от рока материнства. И лишь на него отзовется...
Ей чудилось, будто стоит она у пропасти и подходит тот час, когда она в отчаянии произнесет проклятье судьбе своей. Однажды вконец обессиленная княгиня села на коня и поехала без нужды, куда глаза глядят, стараясь в поле развеять свою кручину. И встретился ей на дороге чернец с посохом, поклонился и осенил ее крестным знамением. Княгиня остановилась, взирая на пегобородого старца.
– Отчего так печальна, дочь моя? – спросил чернец.
– Горько мне, странник, – призналась она. – Зловещий чародей похитил у неразумного сына моего серьгу – Знак Рода, а самого опутал сетями тьмы.
– Кто же твой сын?
– Великий князь киевский...
– Знать, ты мать его, княгиня Ольга? – спросил чернец. – А я к тебе иду. И прежде слышал много... Добрая молва идет по всему миру.
– Что же можно сказать доброго о неразумной матери? – печально проговорила она. – Кругом моя вина...
– Говорят, краса твоя затмит всякую красу, и нет в мире иной. И зрю я сейчас – се истина. Но более всего, как иноку – суть мертвецу живому, служителю Господа, иная молва мне по душе. Слышал я, мученица ты великая, жена, скорбящая о свете истинном, Христовом. Ежели так говорят, сиять тебе среди темных варварских народов даже после смерти.
– Ох, старче, нет темнее меня на всем белом свете...
– Покаянные речи твои – знак мудрости, – определил старец. – Теперь и я верю: быть тебе предвестницей истинного света на Руси. Встанешь ты над северными землями как заря утренняя.
Говорил он так ласково и тепло, что слова его, как весенний ветерок, овеяли печальную душу.
– Кто ты, странник? – спросила княгиня и спешилась.
– Путник, – просто вымолвил чернец, опершись на посох. – Тебя хожу ищу. А иду по пути, которым хаживал святой апостол Андрей, прозвищем Первозванный. Мне откровение было: на сем пути и отыщу тебя.
– Почему же он – Первозванный?
– А потому, дочь моя, что Господь наш Иисус Христос первым его призвал во свиту свою.
– Так ты веришь в Христа?
– Да, преблагая княгиня, я христианин, – старец опустил глаза. – Гонимы ныне мы на Руси.
– Что-то не слышала я об этом, – сказал княгиня. – В Киеве ваш храм есть, и все, кто захочет, Христу там молится и требы воздает.
– Слышал я, что есть в городе десятинная церковь, да только не христианская она, а суть иудейская.
– Но я сама видела там Христа, распятого на кресте!
– Это, светлейшая мученица, ариане храм воздвигли, – сообщил старец. – Для своих богомерзких молитв, ибо не почитают они Христа как Господа, а считают его всего лишь пророком. Во главе же угла у них иудейский бог Яхве, он же именем Иегова.
– Не ведаю я вашей веры, – призналась княгиня. – Потому мне все одно, что ариане, что христиане...
– И не ведай до поры, – согласился чернец. – Истина придет к тебе в единый миг, как откровение, дарованное самим Господом, поскольку ты его избранница.
– Чудна твоя речь, старче, – тихо изумилась она. – Ты что же, ясновидец?
– Нет, скорбящая добродетель, я всего лишь монах-молитвенник. Но позревши на тебя, всякий праведный человек увидел бы на твоем челе печать избранницы.
Княгиня бросила поводья и приблизилась к старцу.
– Скажи, монах, что мне сотворить, чтобы вернуть Знак Рода сыну? Кому молиться, чтобы вернуть его разум и светоносность, данные от рождения?
– Никому не молись, дочь моя, ибо ты еще не умеешь молиться, – сказал чернец. – Я за тебя помолюсь, и все, что ты пожелаешь, вернется к тебе и к твоему сыну.
Слабая надежда упала слезой из очей княгини.
– Если бы сие свершилось... Ты сказывал, искал меня? Зачем? Чтобы вселить надежду?
– Иду я из Царьграда, а послан императором Константином Багрянородным. Прослышал он о тебе, боголюбимая, и о твоей красе да поручил мне снести свое послание царское. – При этом чернец достал из сумы свиток пергамента, запечатанный в серебряной трубке, и подал княгине. – На вот, возьми. А на словах сказал в ноги поклониться.
Взяла Ольга свиток, а посланец поклонился. Ни письмо, ни язык греческий она не знала и потому обратилась к страннику:
– Как твое имя, молельник?
– Именем я Григорий...
– Поелику ты в земле моей, то мне подвластен. Прочти послание!
Чернец Григорий виновато склонил голову:
– Всяк тебе подвластен, о владычица! Да токмо император наказал самой тебе прочесть, поелику в послании сокрыта тайна, мне, смертному и грешному, недоступная. Прочту я, и более не жить не быть.
– Что же творить мне? Наречия греческого я не ведаю, – смутилась Ольга. – И письма не знаю...
– Наука не хитра, а ты, мудрейшая из мудрых, ее скоро осилишь и тогда прочтешь.
– Добро, Григорий. Поеду я, – она достала золотую гривну. – Се вот тебе награда.
– Спаси тебя Христос! – дар принимая, вымолвил чернец. – Ступай своим путем и не кручинься более. Твою печаль я на себя принимаю. Ступай, исповедница, с богом!
Поклонился он еще раз и пошел своей дорогой. А княгиня впервые за последнее время вздохнула свободно и ощутила неяркую, призрачную радость. И усомнилась в правде своего порыва, когда сорвала с себя нательный крест и попрала его ногой. Ей в тот час же захотелось войти в десятинную церковь, однако отпущенный конь убежал, и теперь тиуны, скача по полю, пытались его словить. Не дожидаясь, когда ей приведут коня, она отправилась пешком и, ощущая незнакомый трепет, ступила в храм, где начиналась вечерняя служба. Неузнанная, княгиня протолкалась к алтарю и вскинула глаза...
Пред нею был мертвец, распятый на кресте...
12
Долго искал Аббай начало пути к Чертогам Рода, немало побродил он по Руси из конца в конец, и не единожды его останавливали на дорогах все встречные: странники, бояре, холопы, смерды, а то и тиуны и спрашивали, кто он и куда идет. Но в ответ слышали:
– Я Гой есть! Иду, повинуясь року.
– Не встречал ли ты чародея по имени Аббай?
– Много прошел мест и народов, но имени такого не слышал, – говорил Аббай, и ему верили на слово.
Подобных странников бродило по Руси довольно: иные доходили до Египта, иные путешествовали к реке Ганга или на Север к Студеному морю. Признать ли вора, если всякий вор и зловещий чародей всегда обряжен в белые одежды, прекрасен речью и чист взором? Позришь ли ложь, услышишь ли лукавство, если непривычно уху слышать кривду, а очам видеть обман?
Живущие на капищах и в рощеньях волхвы встречали Аббая с честью и провожали с достоинством, иных Знак Рода приводил в восторг и трепет. Не он, а его просили указать Путь к Чертогам, поскольку не всякий волхв владел даром путника, чтобы найти дорогу к Храму Света, однако всякий мыслил пройти этот Путь и поклониться Роду. На капищах сей кумир был заслонен Перуном, но предстоящий бог, имея громовой голос и норов грозный, владел молнией – сиюминутным светом. Он возжигал огни-сварожичи, он сотрясал пространство, казнил и миловал и потому был любим князьями, ибо и они творили в земной жизни нечто подобное. При этом как бы Перун не был зрим и велик, не имел он силы, чтобы править жизнью человека от рождения до смерти. Он предстоял, как воевода в сече, и потому собирал почет и славу. Однако тоска по Свету Истинному овладела волхвами, которые постигли многие мудрости мира. Даждьбожьи внуки, поклоняясь громовержцу, тосковали по своему прошлому, которое по прошествии лет всегда чудится прекрасным.