Но Путь к Чертогам Света был закрыт отступникам, и требовалось немало жертвенного труда, чтобы отыскать его начало. Поэтому русские святилища и жрецы не указали Аббаю дороги к Храму, зато узнал он о Птичьем Пути, который мог привести к цели. На Руси же была летняя пора, птицы сидели на гнездах, и следовало ждать осени. С первым зазимком чародей двинулся супротив улетающих на Юг птичьих стай и скоро достиг реки Ра. Встретился ему долгобородый старец – птичий данник, который на дворе своем рожь молотил и сеял по земле, замерзающей в камень. В тот час же рохданит затаился в суслоне, чтобы посмотреть, зачем же этот сеятель бросает зерно в мертвеющую землю? Не таинство ли сокрыто в этом действии, не обряд ли волхвовской, неведомый Аббаю? Скоро в излучине реки появился лебединый клин, и чародей в тот же миг утвердился в мысли, что стоит на Пути, ибо, путешествуя на реку Ганга, он уже хаживал вслед за птицами и едва только не достиг южной святыни народов Ара. Путь ему был открыт! Небесная твердыня не хранила следа, но лебеди летели вдоль реки, и Аббай уж вознамерился идти дальше, минуя хоромы старика, но тут птицы встревожились, закружились над землей и не хотели садиться, хотя долгобородый и кланялся им, и руками махал. Птицы только полнились гневом, и вот, разъярившись, бросились на терем – побили окна, смели узорочье под застрехами и расклевали кровлю.
– Помилуйте! – взмолился старец. – Ужели вы тьму позрели на Пути?! Ей-ей-же, не ведал я, не знал...
Птицы не внимали и пуще горячились. Порушив кров, принялись бить суслоны ржи на ниве. И было уж достали рохданита, но, сведущий, он укрылся миртовым посохом и стал недостижим.
– Знать, ослеп я, высочайшие! – горевал долгобородый. – Не позрел черную силу! Вам-то с высоты все видно, побейте же тьму! Но не зорите урожай!
А лебеди и сами не могли отыскать чародея, с криком носились они над позоренным теремом и полем, не садились и не улетали. Но вот лебединый князь влетел в разбитое окно и скоро вырвался оттуда с горящей головней – знать, из печи выхватил. Поднялся он над крышей и бросил огонь. Старец упал на колени.
– Не жгите моего терема! Не впускал я тьму в свои покои! Испокон веков ноги ее за порогом моим не бывало!
Но уж было поздно: разгорелась головня, раздышался огонь и охватил весь терем. Лебеди же выстроились в клин, прокричали воинственно и потянули вдоль священной реки Ра. Безутешный старец протягивал к ним руки, взывал, горько плача:
– Куда же вы, светлейшие?.. О, горе мне! Не уберег Пути! Не исполнил урок свой. Да хватит ли сил ваших без хлебов моих, чтобы прорваться сквозь заслон?..
Так и улетели птицы. А старец вывел из конюшни пернатого коня, вооружился блистающим мечом и, обнаживши до пояса свой худосочный стан, поехал по полю.
– Иду на вы! – крикнул он. – Эй, тьма кромешная! Довольно таиться, выходи в поле! Насмерть буду биться с тобой!
Тем часом рохданит таился за пламенем горящего терема и смеялся над этим витязем. Глупец! Одолеешь ли ты в поединке супостата, не имея силы богатырской и магической? Да и недосуг с тобой ратиться в поле, когда следует тайно пройти не пройденным рохданитами Путем.
– Выходи, не празднуй труса! – взывал старец, носясь по ниве и блистая мечом. – Я не позрел тебя, но лебеди указали! Где ты, мрак мира? Хочу сразиться с тобой! Ура! Ура! Ура!
Аббай метнул в него горящую головню, а сам вновь спрятался за огонь. Растравленный этим старый витязь махал мечом налево и направо, желая наугад достать противника, но притомился и не достал. А от головни запылала рожь в суслонах и полетел огонь по полю. Оставил долгобородый коня своего и меч да взялся хлеб тушить. Немало в копоти да саже измазался, руки опалил, но сгорел его урожай. Полежал он на земле, перевел дух и, понурый, запряг коня в соху да стал ниву пахать. Скрежетала студеная земля, трещало крепкое орало, и конь едва тянул.
– Н-но, мой крылатый! – понукал старец, ведя глубокую борозду. – Что же делать нам с тобой? Ведь придет весна и снова прилетят птицы...
Тем часом чародей оставил птичьего данника и направился на Север берегом реки Ра. Много дней волновал он воду и крушил высокие яры, взмучивая светлые потоки. Пора была укрыться льдом и ждать весны, но речная зыбь крушила сверкающий покров, билась о берега и, насыщаясь мраком, напоминала остывшую головню. Время было и снегу выпасть, выбелить землю, но и земля, где рохданит ступал, оставалась черной. Никто более не останавливал его, не спрашивал, ибо никто не ходил этим Путем поздней осенью, и лишь птичьи стаи, приближаясь к чародею, начинали волноваться, кричать и часто сбивались с пути, смущенные надвигающимся на Север мраком.
Наконец Аббай вышел к морскому берегу и оказался перед хоромами: нерукотворный узор, подобный изморози, обвивал стены и кровлю. Только теперь не белый лебедь воспарил над морем, а черный смерч помчался и взбеленившиеся воды начали пожирать берег. По гребням волн в пенной пучине носилась бесстрашная ладья, а в ней – древняя старуха: то ли веселилась в буре и смеялась, то ли плакала, не в силах пристать.
– Эй, старая! – окликнул рохданит. – Свези меня за море!
– Плыви, коль есть охота, – недобро ответила старуха. – В един час истопнешь!
Аббай ударил посохом.
– Подай ладью! Или не видишь, кто пришел?
Старуха с любопытством причалила к берегу и, щурясь слеповато, посмотрела, пощупала рукой одежды волхва.
– Что-то не пойму... По виду ты – светлейший волхв. Вон и Знак Рода в ухе носишь. А в глазах твоих – мрак, ровно у зловещего чародея. Кто ты есть, батюшка?
– Я Гой, старуха!
– Умом я хоть и слаба от старости, но глаз имею вострый, – сообщила старуха. – И нюх у меня добрый. От Гоев пахнет русским духом, а от тебя исходит эдакая вонь, что и не слыхала сроду. Тебе след в баньке попариться прежде.
– Недосуг мне в баньках нежиться! – прикрикнул рохданит. – Сажай в ладью и отправимся!
– Как скажешь, батюшка, – согласилась она. – Садись, поплывем. Только вот ладья у меня – душегубка, по всем щелям течет.
Аббай забрался в ладью, старуха взяла весло и оттолкнулась от берега. Утлая, неконопаченая ладья вдруг потекла и вмиг заполнилась водой до самых краев. Старуха же знай себе гребет! Чародей начал тонуть, закричал:
– Смотри, лукавая старуха! Я же тону!
– Смотрю, – равнодушно ответила она. – Да ведь сам же просил везти за море.
Еще через мгновение ладья ушла из-под ног Аббая, и если бы не посох миртовый, он бы канул в пучину. Барахтаясь, чародей поплыл к берегу, старуха же удивленно вопрошала:
– Куда же ты, батюшка? За море-то в ту сторону! Или передумал плыть?
А сама стоит по щиколотку в воде и гребет веслом. Аббай выбрался на сушу, тут и старуха подплыла, и ладья ее, словно рыбина, вынырнула и закачалась у берега – на дне ни капли. Тут понял чародей, что не простая это старуха, хотя и прикидывается слабоумной.
– У нас, батюшка, нельзя без баньки никакого дела начинать, – сказала она. – Говорила я тебе – попарься, а ты заспешил... Куда тебе, эдакому-то, в Путь пускаться, особливо в морской? А ты, поди, нацелился еще тропой Траяна пойти... Нет, батюшка, неся с собой смрадный дух и мерзостное тело, и шагу по тропе не ступишь. Эвон как разит!.. – она зажала нос. – Так истопить? А уж Гои попарят тебя славно. Не погнушайся черной баньки!
Послушав ее прелестные речи, Аббай узрел коварство: старуха заманивала в баню, дабы умертвить его и потом оживить уже в ином образе. Она предлагала провести его по Пути сквозь мир живых и мертвых; а этот Путь был запретным для рохданита, поскольку вместе с плотью умерщвлялась и вся его магическая суть. Не подав виду, чародей походил берегом моря, посмотрел на бурные воды – и в самом деле преграды. А Птичий Путь – вот он! – за море уходит...
– Ох, бабушка, попарился бы я в твоей баньке да отдохнул с дороги, – ласково заговорил он. – Да след мне нынче же за морем быть и на заре утренней предстать перед Валдаем.
– Отчего же поспешность такая? – участливо спросила старуха.
– Беда в Руси! Изрочили князя Святослава!
– Ой, – испугалась она. – Молчи! Услышат Гои или моя Кикимора – молву разнесут... Стало быть, к Валдаю?
– Княгиня послала.
– Знавала я княгиню, строга она, спесива. Чуть что не так – со свету сживет... – И вдруг предложила: – Ну да ступай в хоромы мои. Утро вечера мудренее, что-нибудь придумаем.
Делать нечего, пришлось войти в старухино жилище. А там уже и стол накрыт: на белой скатерти такие яства, которых и князья не каждый день вкушают. А слуги все несут и несут – молочные поросята с ядреным хреном, грудинка с чесноком, похлебка заячья, расстегаи и пироги – с птицей, с рыбой, с рыбьим брюшком. Был тут и мед, и пиво, и солод с квасом, и травяной настой, бодрящий дух и тело, однако Аббай к столу не сел, примостился у порога.
– Не стесняйся, батюшка, отведай нашей пищи скудной, – предлагала старуха. – Перед дальней дорогой след тебе поесть добром. Не обессудь, что уж есть...
Баней смущала она чародея, а теперь и пищей искушала, да где ей было знать, что рохданиты питались сухой коркой, рыбцом и молитвами? И так, и эдак уговаривала его старуха – отказался Аббай. И тогда она покликала Гоя-гусляра, и тот, желая ублажить гостя, заиграл весело и самозабвенно. Однако чародей вмиг услышал коварство звуков – поклонило его в сон!
– Не время тешить слух, когда в Руси беда, – заметил он.
– Да уж, батюшка, – согласилась старуха. – И то правда... Не знаю, чем и угодить тебе, а угодить бы надо. Не то замолвил бы за меня словечко перед Великим Валдаем. Стара я стала, на покой хочу – не отпускает... Чем и подивить тебя – ума не приложу. От бани отказался, не ешь, не пьешь...
– Вот если бы ты чудом подивила, – будто невзначай обронил чародей. – До них я большой охотник.
– Чудом? – затужила старуха. – Какие у нас тут чудеса... В ухе в тебя Знак Рода, ты бога ведаешь. А есть ли на земле что-либо чудесней этого? Мы же, сирые, на Пути живем и рыбам платим дань, и птицам всяким. О чудесах и не слыхали... Ну, разве что есть у меня Кикимора...
– Видел я Кикимор...
Тут Гой-гусляр вдруг встрепенулся и сказал:
– Однажды я рыбачил и рыбку добыл! Не простая рыбка – золотая!
– И это я слыхал, – отмахнулся чародей.
– Эй ты, безмудрый! – одернула старуха Гоя. – Прикуси язык.
Тот прикусил было, но вспомнил:
– А отчего море ныне волнуется? Ветра нет, а буря? И черный снег идет! Это ли не чудо?
Старуха батогом его огрела и заругалась, выталкивая.
– Про чудо спрашивает, дурень! А буря всякий раз, как только черная сила к Чертогам приблизится! Это ли невидаль, безмозглый? Сама природа отторгает мрак, вот и занепогодило! Изыди и не являйся мне более!
Изгнав Гоя, она заперла дверь и повинилась за него:
– Не обессудь уж, батюшка. На гуслях играет хорошо, потому и держу при себе... А чудо? Вот если бы ты в каменную вежу вошел, там бы позрел на чудо, подивился.
– Чему же там дивиться? – спросил Аббай.
– Мне-то нет туда хода, а кто бывал, говорят, полная вежа всяческих чудес. В подземелье так камнерезы есть. Берут мертвый камень и делают живым. Вот, посмотри на мои запястья!
Она показала руки, но вьюны-запястья шевельнулись и спрятались в рукава.
– Занятно, – проронил Аббай. – Да подобных прелестей я видывал много на реке Ганга. Там не только из камня, но и из мертвой кости делают живые. А ты, бабушка, в кости не играешь?
– Где нам? – отмахнулась она. – И не слыхали про такую игру... Да уж, батюшка, не удивить тебя, если ты в самой Индии бывал... А злато – кузнецов ты видывал наших?
Аббай слегка оживился.
– Что они куют, твои кузнецы?
– Много чего. Они повыше камнерезов сидят, знать, к богам поближе. Возьмут огонь от Ра, и по лучам к ним золото течет. Как натечет довольно, тут кузнецы тонкую нить выковывают и узорочья плетут. Нам, темным Гоям, мнится – чудо!
– И это я позрел у арапов, – признался чародей. – А кто выше кузнецов сидит?
– Выше-то? А выше – божьи холопы, – потеряла интерес старуха. – Зовут их Правь. Мы вот на земле сидим, Пути бережем, дань платим – они там в поднебесье в безделии и неге. А мы ведь сутью-то одинаковы. Сам посуди, батюшка, справедливо ли устроено?
– Да уж, не справедливо, – поддержал Аббай, однако встрял гусляр: выбитый старухой из терема, он пробрался через окно и, прячась, подслушивал.
– Полно вам горевать! – сказал Гой. – Я тебе, баба старая, давно сказал: жизнь наша благодать, если богов не судить, не искать лучшей доли и принимать свой рок.
– Это голос мудреца! – заметил чародей. – Скажи-ка мне, рассудный, бывал ли ты у Прави?
– Бывал, как же не бывал, – вздохнул гусляр. – Да что толку? Был безмозглый, а стал еще дурней. Живу уж триста лет, но рока своего не изведал. Иной раз думаю – кто я? Куда иду, зачем?.. Увы, тьма перед очами. А ведь ока только два! А там, у Прави, недавно дева приблудилась. Вот уж мудра! Все зрит, все ведает и знает, что ни спроси.
– Уж так и все! – заспорила старуха и дернула Гоя за хохол. – Сколь было говорено – не встревай, когда я речь веду с достойным гостем. Позри, у него вон серьга! Знак Рода! Не то что мы с тобой...
– Всю жизнь молчу, – обиделся гусляр. – Только петь дозволяешь, а мне иногда слово сказать хочется. А дева эта вещая, ей-ей!
Старуха стала утешать рохданита:
– Не серчай, батюшка. Этот Гой сболтнет лишку, но так он добрый молодец.
– Между тем еще она красна и лепа! – опять вмешался гусляр. – Однажды невзначай я поднялся в Белую Вежу на самый верх, а там она! А из очей – слезы...
Старуха опять схватила батог – и по бокам Гоя.
– Сколь было говорено – не смей ходить на самый верх! Смотри, что выдумал – слезы! Правь никогда не плачет. Чего ей плакать-то от вольготной жизни? Это мы горе мыкаем да ревьмя ревем...
– Ну-ну, продолжай, – вдохновил рохданит гусляра. – Это мне интересно слушать!
– Ох, батюшка, не слушай Гоя, – заохала старуха. – Наврет с три короба и оком не моргнет. Ведь он гусляр-сказитель, а они, бывает, такого напоют – со стыда сгоришь.
– Дай же мне молодца послушать! – взмолился чародей. – И я не слышал, чтобы Правь слезы лила!
Гусляр воспрял, глаза загорелись.
– Сидит и плачет! Я спрашиваю, чего ты слезы льешь, пресветлая девица? Да есть ли на свете такое горе, что могло бы омрачить твою прелесть? Она мне отвечает: «Да как же мне не плакать, добрый молодец? Посмотри, как кровоточат мои ноги!» – и показала мне босые ступни... Позрел я, и душа перевернулась. А дева мне: «Ах, славный Гой! Ах, сердечный юноша! Ах, красный молодец! У меня душа изъязвлена еще сильнее, чем ноги. Ведь Путь мой острее ножа, едучей соли. Вижу я, ты Гой мудрый и лекарь сведомый. Так поврачуй мне ступни и душу». Вот как!
– Где же такой Путь? – оживленно спросил чародей. – И куда он ведет?
– Да нигде! – засмеялся гусляр. – В том-то и дело!
– Как нигде?
– Нигде, это значит, между землей и небом... Да в этом ли суть? Ведь душа изранена, ноги вкровь изрезаны!.. Я деве говорю: «Права ты, молодица, я лекарь знатный и могу язвы лечить, душу врачевать. Бывало, саму богиню Мокошь пользовал!»
– Ой, не ври-то! – вмешалась старуха. – Будет гостя обманывать!
– Ужель ты не знаешь? А когда Мокошь на борону наступила и ногу поранила – кто лечил?.. То-то! Дева на меня посмотрела и молвила с радостью: «Пригож ты, молодец, и люб мне. Излечишь раны и замуж позовешь – не откажу».
– Врет как сивый мерин! – возмутилась старуха. – Придумал все! Я хоть в веже не была, но видела эту деву. Горда и крутонравна. И более ничего. На что ей такой остолоп и олух? Знатный лекарь!
– Известно, не знатный, – согласился гусляр. – И вовсе уж не врач. Придумал... Но моей вины нет! Я взглянул на нее, а уста сами заговорили-запели. С уст-то какой спрос!.. Потому я не стал пользовать деву, а сказал, что она сильнее меня, потому что живет в самом поднебесье Белой Вежи. Оттуда же есть прямой путь на тропу Траяна. Говорю, открой вон дверцу и ступай. А на тропе Траяна есть трава такая, поброди по ней босой, и все вмиг заживет. А чтобы душу врачевать, следует лечь на тропе и запах цветов вдыхать. Только глаза закрыть, чтобы целебный дух через очи не стек обратно в цветы. Так вот и научил ее... А дева мне сказала...