Но глаз княгини так и не мог свыкнуться с распятым на кресте, и мысль воспротивилась – неужто молиться к навьям?
– Не могу просить тебя ни о чем, – сказала она Христу. – Был бы ты жив или явился бы ко мне воскрешенным... Ты ныне в покоях моих, как образ смерти, так как же просить у тебя жизнь для моего сына? Боюсь накликать смерть, молясь к тебе. Не обессудь, Христос. Может, ты и сильный бог, а я темная. Не вижу силы твоей, но все равно ты не поможешь сыну Рода. Мы-то ведь все родичи бога, внуки его, а кто мы тебе? Чужие... Не могу же я назваться рабыней твоей. А в покоях моих побудь. Пользы я не жду от тебя, но и вреда ты не принесешь. Мне лучше повиноваться року, чем молиться к тебе.
Ее вдруг поклонило в сон, хотя разум оставался чистым и душа противилась покою: мысль о сыне стучалась в виски с каждым ударом сердца. Помимо воли она прилегла на лавку, прикрытую ковром, и тотчас заснула. И сразу же явился к ней Вещий Олег в образе путника – с посохом и сумой. Княгиня возрадовалась и поспешила сказать ему о сыне, однако князь поднял руку, тем самым запрещая говорить ей.
– Ты спрашивала, где есть еще на земле священный огонь? Кто хранит Изначальный Свет?
– Да, Вещий князь...
– Я укажу тебе.
– Мне нет Пути в Чертоги Рода, – промолвила княгиня. – Боюсь разгневать бога...
– Не проси огня у бога; проси его у людей.
– А есть ли люди, что сохранили Свет?
– Есть. В стране Полуденной. – Он подал свой посох, истертый рукой, побитый о дороги.
– В сей же час отправлюсь! – воскликнула она, принимая тяжелый железный посох. – И сына уведу с собой!
– Оставь Святослава в Киеве, ему не одолеть Пути. И сама не ходи.
– Но как же мне достать огня?
– Пошли верного человека, – сказал Вещий князь. – Когда он достигнет реки Ганга, пусть поклонится волхвам Полудня, принесет богатые жертвы богам и поведает о беде, которая нависла над Русью. Они дадут огня.
– Как же он принесет Свет? Ведь это не уголек, чтобы его можно было принести в сосуде!
– Пусть верный человек будет твоим сватом. И пусть просит волхвов дать тебе в мужья Раджу.
– Мне свата послать?.. Помилуй, князь! Ведь солнце встает над землей, а не земля над солнцем...
– Нарушив ход вещей и суть обычая, ты избегнешь зловещих чар. Сделай, как я говорю.
– Добро, князь... И что же, Русью станет править Раджа?
– Нет, не Раджа. Твое замужество должно остаться в тайне. Пусть суть народов стран Полунощной и Полуденной соединятся в твоем чреве.
– А как же сын мой, Святослав? – чуть ли не крикнула княгиня. – Завтра в полдень его казнят! На кол посадят, пригвоздят к земле...
– Его не казнят...
– Кто же остановит казнь? Или по воле Рода...
– Нет, по твоей воле, княгиня.
– Ах, если бы могла я пойти против боярского суда!..
– Против не ходи, – посоветовал Вещий князь. – Пойдешь ты, и за тобой все остальные. Вот и погублена будет русская Правда. Но ты можешь спасти сына для себя и Великого князя для Руси.
– Скорее же, научи, что мне сделать!
– Когда возведут Святослава на лобное место – отринь свой рок, прокляни материнство.
Княгиня закричала, дабы отпугнуть созревающую в голове мысль. И пробудилась от своего крика. Над нею склонилась боярыня-служанка.
– Воды, – опамятовавшись, попросила княгиня, – ан нет, вина...
В тот час же перед нею был полный кубок. Она сделала несколько глотков и перевела дух. За слюдою окон синел расплывчатый рассвет...
Сейчас взойдет солнце, и Святослава поведут из сруба на лобное место. А там прикуют цепью к судному древу – тысячелетнему дубу с кроной, разбитой молнией Перуна.
Княгиня велела немедля разыскать Претича: тяжелый железный посох стоял в изголовье ложа. Подручный боярин явился в белом рубище – приготовился к смерти. Княгиня посмотрела в его глаза – ни тени страха, ни мути отчаяния, разве что на высоком лбу его остались следы от пальцев – знать, долго сидел, уронив голову.
Княгиня подала ему посох, но Претич отступил на шаг:
– Сажай на кол, княгиня. Был Гоем и умру. А изгоем мне не бывать.
– Я отпустила с миром убийцу мужа, – сказала княгиня. – И тебя прощаю, крикнувшего «Смерть!» сыну моему... Но ты сослужишь мне службу. В сей же час отправляйся в страну Полуденную, на реку Ганга. Без меча, с посохом этим... Там поклонись волхвам и проси у них Раджу мне в мужья. Теперь не воевода ты, а мой сват.
– Ты милостива стала, княгиня, – промолвил Претич. – Только не сослужить мне службы твоей, не найти дороги на реку Ганга. Я не знаю земных Путей. Жизнь дорога, но обнадеживать тебя не стану. Уж лучше мне на кол...
– Изведай Путь! – приказала княгиня. – Сыщи его! Найди путников-волхвов, калик перехожих! Пройди торги, где продают рабов, сыщи невольника из страны Полуденной! Попытай сведомых мореходов!.. Путь изведай! Ты клялся послужить Руси, так послужи ей. На кол всегда поспеешь...
– Верно говорят: пока жив – не изведать рока, – промолвил боярин. – Я князю кол пророчил, но сам был обречен на него; весть черную принес, а послан изыскать благую...
Он принял посох, взвесил в руке, примерился к нему и неуклюже пошел к двери. На пороге обернулся, глянул через плечо.
– Добро, княгиня... А посох-то – тяжелее меча.
Ушел подручный боярин в дальнее странствие – исполнила княгиня волю Вещего князя, но стало ей еще горше, ибо следовало исполнить вторую его волю. Рассвет уж голубил небо, на востоке, словно далекий пожар, назревала утренняя заря. Брызнет солнечный поток из-за холмов – поведут Святослава...
А ей придется изронить слово, о котором она и думать страшилась!
– Повинуюсь року, – шептала она, чтобы не потерять дара речи в нужный миг. – Повинуюсь року, повинуюсь...
Но что это? Над спящим Киевом послышался шум: глухая молва и звон оружия. Копыта лошадей стряхнули предутренний сон с города, заклубился рой светочей.
Ужели ведут Святослава?!
Княгиня выбежала на гульбище. Сквозь томный травяной дух пахнуло конским потом, гарью, кровью... Не печенеги ли в город ворвались?..
– Эй, стража! – крикнула она с гульбища. – Что это за шум? Пошлите гонцов! Немедля разузнать!
А гонцов слать было поздно – застучали в теремные ворота:
– Отпирай! Это я иду, Свенальд!
Чуть отлегло... Но зоревое небо грозило объять пожаром весь Киев!
Княгиня велела отпереть и спустилась во двор. Свенальд оставил дружинников за воротами и вошел один, с мешком на плече.
– Исполнил волю твою, княгиня... Добычу принес.
– Где Святослав?
– В надежном месте утаил, – признался воевода. – Бояре не достанут.
Не сдержалась княгиня, бросилась к Свенальду и, обняв его, облобызала.
– Ты спас мой рок! Мою честь материнскую! Вовеки твоей службы не забуду!
Но что это? От старого наемника пахнуло свежей кровью! Щемящий разум сладковатый дух... Она отшатнулась и заметила, что мешок на плече воеводы весь в алых пятнах и разводьях.
– Что ты принес мне...
Свенальд молча вытряхнул мешок к ногам княгини – три сивобородых головы раскатились по траве. Смерть исказила лики, однако признала она своих вельмож – судных бояр.
– Одной головы недостает, – проговорил старый наемник. – Утек тот, что верховодил и склонил к измене, Претич именем. Но дай срок, и его достану.
– Переусердствовал ты, воевода... Бояре не простят. Быть смуте великой!
– Я спас от смерти сына твоего, хотя он надо мной смеялся...
– Князьям не след вставать против своих бояр! – воскликнула княгиня. – Ты сына спас, но ныне погубишь меня! Казнь судных бояр – се смерть моя! Все скажут, по моей воле...
– А ты не вставай против, – посоветовал старый наемник. – Спрос учинят – на меня сошлись, мол-де, Свенальд лишил жизни бояр по своей воле. Кто же более всего заедать тебя станет – мне поведай. Я укрощу сивобородых.
– Ты храбрый муж, Свенальд, – княгиня огляделась – не слышит ли кто. – За эти головы бояре потребуют твою.
– Потребуют – отдай... Но скажи при этом: «Подите и возьмите сами Свенальдову голову. Я жена, и не рубить мне его головы». – Он помедлил, воззрившись на княгиню, и вдруг предложил: – Давай сговоримся, княгиня? Отдай под меч всех бояр! В отместку за сына! И некому будет смуты чинить...
Княгиня склонилась над головами бояр, несмелой рукой закрыла им очи. Они судили сына... Но жаль смысленных бояр! К добру или худу казнил Свенальд судных? Иным неповадно будет руку поднимать на княжеское семя, возмущать народ... А у кого совета спросить в трудный час? На кого опереться, когда земля уходит из-под ног?.. Три головы – жертва за сына... Но сколько Святослав потребует жертв? Сколько прольет крови, порушит древнейших родов, прядущих свою нить из глубины веков? Сын – продолжение рода, правая рука – десница... А ежели она отсохла, очужела и стала неразумной? И след ли отдавать за нее под Свенальдов меч мужей боярых, из коих состоит живая плоть народа и разум отчины?
– Бояр не отдам! – сказала княгиня. – Довольно и трех... Претича же встретишь – не смей и волоса коснуться! Уразумел, воевода?
Свенальд взлохматил брови, промолчал. Княгиня встала.
– Ты спас мне сына, когда уж никто не мог спасти... Но впредь самовольства твоего не потерплю! Служи покорно мне!
– Я не тебе служу, – вдруг мрачно сказал старый наемник. – И не себе, а Руси и молодому князю.
Глянув на воеводу, княгиня отступила: сквозь мрачность голоса почудилось ей, будто этот древний витязь, искушенный службой и притомившийся от нее, в сей час, словно отрок, пылает усердием и любовью.
– Скажи мне, Свенальд... Отчего прыть твоя? Ведь прежде ты иной был, не служил, а время коротал. Ужели возлюбил князя? Того, кто посмеялся над тобой?
– Верно, он смеялся... Но я возлюбил его, – сказал воевода и поднял взгляд – явил прежде незримые глаза свои. – Князь Святослав – великий муж. Из всех князей, коим служил, этот молодой князь достоин, чтоб не за мзду служить ему, а за веру.
– Чудно мне это слышать... Ты же варяг наемный, и Русь – не твоя отчина, чтобы служить за веру. И князь – не родич тебе.
– Ты хоть и княгиня, но жена, – не смутясь ответил Свенальд. – Тебе мужского чувства не изведать... Я стар телом, но дух мой всегда жаждал обрести не золото, а воеводской славы... Князь покуда молод, но придет срок, он станет править миром! Какой бы витязь не утешился радостью послужить такому князю? Я поклялся себе: умру за Святослава. Этого князя мне уже не пережить. Не я, а он смеялся надо мной!
Приблизившись к Свенальду, княгиня взяла его за бороду, запрокинула голову седую – шлем свалился и, ударившись о землю, скатился к мертвым головам...
– Что замыслил, воевода?.. Князь изрочен, слаб разумением. Но ты – мудрый муж! Или у тебя от старости рассудок помутился, коль вторишь за детиной: «Он миром станет править?»
– Он миром станет править, а я – служить ему, – проговорил наемник. – Ибо поверил в Святослава! Я, старый мздоимец, утверждаю: этому князю достойно служить за веру!
Сказав это, он не моргнул и глазом. Княгиня отпустила воеводу, смущенная душа не утешилась его словом.
– Коль вознамерился служить за веру – служи... Да только помни мой наказ: не потакай детине! Не восхваляй, не славь его действий, покуда разум слаб! Покуда лежит на нем печать изрока!
– Исполню твой наказ... – скрипя костями, вымолвил Свенальд. – Но вижу я: твой сын велик и в веках прославится. Ужели ты не дозволишь мне потакать сыновней чести и славе?.. Годи, княгиня, придет час – ты возгордишься Святославом! Не ведал бы этого – не спасал бы ему жизнь. Не чинил бы с тобой сговора супротив судных бояр.
Поправ ногой мертвые головы, он вышел за ворота: сам себе князь и сам себе владыка...
А за воротами возликовала наемная дружина, ожидающая своего воеводу. В тот же миг над Русью взошло солнце и лучи пронизали пространство над Киевом, исполненное уже шумом молвы.
Возмущенный Киев ждал утра, чтобы позреть, как поведут разбойного князя к лобному месту; изготовились горожане встретить его на позорном пути тухлыми яйцами да гневным словом. Но встало солнце, а не ведут Святослава! Бросились к срубу на берег Лыбеди. Там же лишь тела бояр, изрубленные и обезглавленные...
Кто мог сотворить это? Она, мать-княгиня! Кто же отважится рубить судных бояр? Бросилась толпа к терему, обступила заплот, застучали в ворота, требуя выдать сына: коли в рощенье сказали ему: «Смерть!» – правый суд свершиться должен! А думные бояре, взвалив на телегу судных, подвезли к воротам и требовали, чтобы княгиня вышла либо их впустила в терем: след было учинить спрос за безвинно погубленных.
Тем часом княгиня стояла перед крестом – Христом распятым – и, взирая на мертвеца, думала о жизни. В изнывшем материнском сердце, словно трава под камнем, прорастала надежда. Не волею ли Христа спасен был сын? Не молитвами ли старца-чернеца? Ведь как сказал он, так и вышло! С чего бы вдруг старый наемник Свенальд о благородных делах начал мыслить, о службе за веру? Кто подтолкнул его к поиску не золота, но чести?.. И если этот бог Христос, слыша молитву, вступился за Святослава, знать, мертвый бог сильнее богов живых...
Не потому ли именуют его – Спаситель?
А коли так, то этот мертвый Христос достоин быть с живыми, и след приобщить его к сонмищу богов народов Ара. Ему ведь одиноко висеть в покоях, не с кем и словом перемолвиться... Сняв со стены распятие, княгиня отнесла его в гридницу и утвердила среди кумиров – между громогласным Перуном и тихим Волосом.
Занятая этими мыслями и делами, она не слышала ни шума людского, ни стука в ворота, и лишь когда разъяренная толпа, сминая стражу, ворвалась на княжеский двор, княгиня словно пробудилась от сна. Бояре несли на руках убиенных Свенальдом и требовали правды; их скорбные родичи грозили местью, а народ требовал выдать Святослава.
И не у кого было спросить совета...
Княгиня затаилась у окна, призвав тиуна, велела ему выйти во двор и сказать киевлянам, кто сотворил злодейство и кто выхватил из сруба приговоренного князя. Бледный молодой тиун оставил оружие и вышел на красное крыльцо. На какой-то миг за стенами терема стало тихо, однако ор и крик взметнулся с новой силой и задрожала в окнах мутная слюда.
– Возьмем Свенальда! – кричали в толпе, и над головами уж заблистали мечи. – Где Свенальд?! Айда к его хоромам!
– И княгиню возьмем! – продолжали настаивать бояре. – Она напустила варяжскую дружину! Будет в наших руках мать – возьмем и сына ее и воеводу-злодея!
– Княгиня оправдалась, выдав Свенальда! – протестовали им. – След взять Свенальда и поднять на встряску!
– На дыбу! На дыбу его!.. Не виновна княгиня! Сама отдала сына суду!
– Пусть выйдет княгиня! Хотим ее послушать!
– Ара-ра-ра-ра!..
Единодушие толпы раскололось: одни тянули к хоромам воеводы, другие намеревались идти на приступ терема и уж таран готовили, чтобы выломать окованные двери. Княгиня решилась выйти на гульбище и предстать перед киевлянами, но шум вдруг оборвался. Обманчивая тишь повисла над двором, переполненным народом: зазвенело в ушах! Она, словно напуганная птица, ударяясь о стены галерей, взлетела на гульбище...
И тут позрела, как во двор вступает тот, о ком забыли уж в Киеве, – Лют Свенальдич! Кольчуга поржавела, шлем мечами поскопан, вместо левого глаза – черный провал...
В сопровождении подручных дружинников он шествовал к красному крыльцу, и оцепеневший народ расступался перед ним, словно перед навьей. Уж и забыли о княгине, воззрившись на Люта. Да недолгим было ошеломление, и Свенальдич одолел княжий двор лишь до середины. Над скуфьями бояр прозвенел медью суровый, гневный голос:
– Свенальдов отпрыск! Ату его! Возьмем волчонка – волк прибежит на зов!
И дюжие молодцы, сыны боярские, в единый дух скрутили Люта и подручных его, поставили на колени. Лют же не противился, ибо увидел княгиню на гульбище.
– Княгиня-матушка! Я вернулся!..
Рой тяжких кулаков взметнулся и доскепал шлем, Свенальдич взбугнул, ровно бык, и, обмякнув, расстелился по земле. Молодцы же лихие, забывши правду боя, взялись молотить лежащего и, верно, забили бы насмерть, но тут затворились ворота и над заплотом округ терема встали ратники с обнаженными мечами – дружина Лютова – застучали о щиты, грозя свалиться на головы толпе.