— Апрель здесь прекрасен, господин полковник, — негромко говорил постоялец, — я даже не ожидал, что в столь дикой глуши весна может быть такой прекрасной.
— Вы не влюблены ли, Рупперт? — спрашивал второй голос, резкий и насмешливый. — И если да, то не в ту ли бледную дикарочку, что мелькнула, как русалка, при нашем прибытии?
— Это было бы величайшим подвигом из всех совершенных вермахтом: влюбиться в кого-нибудь или во что-нибудь в этой стране.
— Я не согласен, Рупп. Тут есть свои прелести. И я нахожу, что туземки порой сильно выигрывают рядом с нашими женщинами... Знаете, что удивительно, Рупп, они, по-моему, по большей части абсолютно бескорыстны.
— Это в вас от чтения Достоевского, Эрих... Не знаю, как такое отношение к местным красоткам уживается в вас с нелюбовью к партизанам. Прозит!
— Прозит, — звякнули рюмки.
— Бандиты несколько обнаглели, — сказал полковник, — но, поверьте мне, Рупп, они напрасно выводят из терпения такого терпеливого старого пса, как Эрих фон Шренк. Лучше бы сидели в своих норах...
— Однако колонна из Опочни...
— Колонна-колонна... Дорогой Рупп, за эту колонну я получу с процентами... Сейчас, когда мы с вами беседуем, батальон СС уже любуется лесными пейзажами. Плюнем на эти заботы, Рупп. Немного отвлечемся. В конце концов, во всем этом вонючем гарнизоне мы с вами два интеллигентных человека, и мы имеем право на небольшую пирушку, как в добрые корпорантские времена. Не так ли, коллега?
— Прозит, Эрих!
— Прозит, Рупп.
Пахло нагретым деревом, сапожным кремом. Над столом висели две плохонькие фотографии прежних жильцов: он и она на юге, и вторая: он, она и крохотная девочка. Если бы она решилась сейчас, у нее тоже был бы ребенок.
Из гостиной струились два ненавистных голоса, клонило в сон. Шаркая валенками, вошла, вся лучась в улыбке, Нюша. В руках ее была тарелка с картошкой, в другой ломоть хлеба. Она выставила все это на стол, откуда-то из-под фартука вывернула два соленых огурца.
— Вот, — сказала с торжеством, — соседи дали. Выменяла. Поешь ты, Полюшка, ради Христа!
Картошка была еще тепла, парной дух ее был еще прекраснее, чем вкус. Полина думала о том, что женщина все-таки слабое существо. Идет война, поселок захвачен врагом, а она думает о такой мелкой человеческой радости, как еда, и не только думает, а наслаждается, хрупая огурцами и раскусывая картофелины. Рядом, глядя на нее, блаженствовала Нюша.
— То-то, родимая, а то и куска за день не перехватишь.
Стыд обдал Полину, она отодвинула тарелку и, чтобы не видеть морщинистого старого лица под платком, отвернулась.
— Да ты ешь, ешь, доченька, — уговаривала Нюша, — у нас и на завтра найдется.
Полина кивнула ей, вышла из-за стола и легла. Нюша, вздыхая, собрала тарелки, подошла погладить ее по голове и зашаркала из комнаты. Полина лежала, в голову лезли самые разные и неожиданные мысли. Добраться бы до Москвы. Немцы ее не взяли. Всю зиму кричали, что уже парадируют по Красной площади, а потом денщик постояльца Иоахим стал включать Московское радио на всю мощь. И оттуда: «Говорит Москва!» Они с Нюшей выскочили из своих комнат и обнялись, плача от радости. Постоялец вышел, улыбнулся.
— Йа, йа, юнгфрау, — сказал он, — Москау нихт дойч, Москау — дер русише бург.
После этого они с Нюшей долго говорили об их постояльце. Был он хорошо воспитан. Несколько раз, заставая Полину в гостиной, пытался вступить в разговор. Она не отвечала до тех пор, пока не случилась эта история с Московским радио. После этого ей было как-то неловко молчать в ответ на его вежливые реплики, и между ними порой завязывалась легкая беседа на темы, самые отдаленные от происходящего вокруг.
Он рассказал ей, каким образом узнал, что она понимает по-немецки. Он сидел в гостиной и разговаривал с денщиком о Гейне. Иоахим перед армией учился на филологическом в Бонне. Он стал цитировать «Германия. Зимняя сказка» и забыл начало последней строки, и вдруг ему показалось, что она прошептала эту строчку. Это было так, фрау?
Она ответила, что знает немецкий с детства, он спросил о любимых поэтах и прозаиках. Она назвала Гёльдерлина и Рильке, Дёблина и Фалладу. Он похвалил ее вкус. Не признаваясь в этом себе, она была польщена. Но когда она оборвала несколько попыток продолжить эти вечерние беседы, он перестал настаивать на них. Утром вежливо склонял голову в поклоне, вечером только поглядывал, когда она проходила через гостиную. Она всей кожей спины чувствовала эти взгляды.
Сейчас в гостиной он сидел со страшным человеком. Это был гебитскомиссар и военный комендант района фон Шренк. Это по его приказам выбрасывали людей из лесных сел. Это его автоматчики расстреливали заложников. Это он вел неумолимо борьбу с партизанами и уже уничтожил отряд Шалыгина, в котором погибло все местное партийное и советское руководство. Но и сам Шренк налетел на партизанскую пулю. И спас его потом их постоялец.
Два человека живут в одном доме. И даже беседуют о литературе. Как мало это значит в такое время!
— Господи, Рупп, — со странной тоской зазвучал за стеной голос полковника, — если бы вы знали, как мне обрыдла вся эта славянщина, эти варварские хижины, эти их лица, все эти леса, снега... Как хочется куда-нибудь в Тироль или в Рим. Выпить «Кьянти», посидеть в Лидо в Венеции, побродить по Флоренции, покутить у «Максима» в Париже! Друзья, женщины, милый застольный разговор, спичи... И черт побери, я должен дни и ночи думать, как обмануть этого неистового калмыка Реткина, который не дает проезда по стратегическому шоссе!
— Вы непоследовательны, Эрих, — ответил с некоторым принуждением негромкий баритон постояльца, — то вы видите в местных поселянках нечто высокое и бескорыстное, то вы удивляетесь упорству сопротивления Реткина. И то и другое должно быть понятно поклоннику Достоевского. Вам ли удивляться?
— Но, черт побери, Рупп, неужели они не понимают, что их песенка спета? Я бросил против них эсэсманов Кюнмахля, а вы знаете, что это за люди — цепные псы. Это волчья охота. Да что Кюнмахль? За дело взялся старый Шренк, дорогой Рупп, задета его воинская репутация. Да. Партизаны сцепятся с Кюнмахлем — он их отбросит, они будут уходить в сторону болот, думая, что их выпустили из клыков, как это было раньше. И тут они ошибутся, Рупп. Потому что против их дикарских мозгов действует мозг цивилизованного немца, кончившего академию генерального штаба...
«Если бы найти людей, связанных с отрядом», — думала за стенкой Полина.
— Эрих, — сказал после паузы голос постояльца, — неужели вы думаете, они прекратят борьбу после того, как вы покончите с этим Реткиным?
— А дьявол! — помолчав воскликнул Шренк, — вы пессимист, Рупп! Я перевешаю их столько, сколько надо, чтобы они опомнились.
— Хотите уничтожить целый народ, Эрих? Народ, уже доказавший свое величие в истории? Народ, неоднократно властвовавший над самой Германией?
— Все это прошлое, Рупп. Но даже если мы и провалимся в этой свистопляске и русские все же выиграют... — фон Шренк грубо выругался, тотчас же раздался шепот постояльца, и Шренк захохотал. — А-а, так вот почему вы так гуманно настроены к туземцам! Ну-ка давайте сюда эту сильфиду, Рупп. Мне было довольно одного взгляда, чтобы оценить ее стать. Не прячьте же свое сокровище!
— Эрих, — сказал постоялец, — Полин не выйдет, она не разговаривает с нами. И звать ее сюда бессмысленно.
— Не-ет, — с пьяной настойчивостью пробормотал фон Шренк, и слышно было, как шаркнул отодвинутый стул, — она придет сюда и поговорит с нами! Черт побери, русская отказывается говорить с немцем! Кроме всего прочего, эта мысль просто расстраивает мое пищеварение.
Скрипнул стул. Голоса приблизились.
— Вы не пойдете туда, Эрих, — глухо прозвучал голос постояльца.
— А кто мне это может запретить? Вы? — спросил надменно фон Шренк.
— Вы не пойдете туда, Эрих, — сказал с тем же тихим, но неумолимым упрямством постоялец. — Я клянусь вам, вы не войдете туда.
Наступило молчание. Полина слушала оцепенев.
— Во-от как! — сказал фон Шренк. — Дело пахнет стрельбой?.. Однако... Хорошо, Рупп, я прощаю вас. Вы выковыряли из меня пулю, кроме того, вы вообще порядочный малый, несмотря на этот сегодняшний водевиль... Да, собственно, и сегодня вы выглядите довольно прилично. Да... Мало кто бы посмел... Я прощаю, Рупп. Прозит!
— Прозит! — звякнули бокалы.
Стрельба приближалась. Теперь уже и на поляне то и дело с глухим шорохом подрезанные пулями рушились ветки. Вскрикнул паренек среди припавшего к земле резерва. Кто-то начал его неумело перевязывать. Пулеметы и автоматы немцев лаяли метрах в ста возле поляны. Из кустов начали выносить раненых. И тут же укладывали на шинели и полушубки, подсовывали жерди — и вот готовы партизанские носилки.
Береза, под которой стоял Редькин, крякнула, круто повела вершиной и начала падать. Парнишка-наблюдатель еле успел соскочить. Редькин отпрыгнул и стал как вкопанный, расставив ноги и глядя в бинокль. Но Репневу и без бинокля видно было, как невдалеке между березовых туманящих даль стволов замелькали фигуры в мышиных шинелях и касках. Отовсюду сверкали огоньки выстрелов. Мины рвались одна за другой. Вот уже спиной вывалили потные бойцы из передового взвода. Они оборачивались, что-то кричали и тут же пристраивались за кустами, продолжая стрелять. Внезапно Редькин оглянулся на пленных, стремительно подскочил.
— Врач, говоришь? — стрельнул он в Бориса горящими глазами.
— Врач, — сказал Борис, пытаясь приподняться. Стянутые руки мешали.
— Развязать! — приказал Редькин.
Бородатый мужик с тревожным лицом рванул финкой проволоку, и резь в запястьях пропала.
— К раненым немедля, — приказал Редькин.
Борис шагнул к Редькину:
— Развяжите и Коппа тоже. Он австриец-дезертир. Санитар. Он поможет.
Редькин, отмахнувшись, зашагал к резерву. Совсем рядом ахнула и встала дыбом земля. Конвоир и Борис завороженно глядели туда, где был Редькин. Через две-три секунды дым рассеялся, и они увидели его стремительную спину в ватнике, он обходил лежащий резерв.
— Слушать команду! — кричал он своим резким голосом, — на фашистских гадов — в атаку! Ура!
— Ура-а! — заревели партизаны и медведями полезли сквозь кусты.
— Развяжи! — приказал конвоиру Борис, указывая на Коппа.
— Дак командир...
— Ты разве не слышал?
Конвоир махнул рукой и развязал Коппа.
Ганс массировал онемевшие руки, а Репнев пошел к раненым, лежащим на поляне. Над ними хлопотала небольшая веснушчатая девчушка.
— Кладите! Да не так, тетеря! Осторожней клади.
— Какой у вас инструмент? — подошел в сопровождении Коппа Борис. Совсем рядом рвануло. Они рухнули на прелую листву. Просвистели осколки. Запахло раскаленным металлом. Раненый рядом с девчушкой дернулся и затих. Она кинулась к нему и, опустившись на колени, заплакала:
— Гады! Что делают!
— Инструмент есть? — повторил, присаживаясь на корточки перед носилками, Борис, Опять рявкнул разрыв.
— Какой тебе инструмент? — зло выкрикнула сквозь слезы девчушка, по веснушчатому милому лицу с выбившимися из-под ушанки оранжевыми кудряшками тек пот вперемешку со слезами. — Нож есть, немного марли. Вот и все!
По одному стали возвращаться на поляну партизаны резервного взвода. Вид у них был шалый и счастливый.
— Вложили Герману!
— Драпали, как козы! А еще эсэс!
— Шибаев, — кричал Редькин, — опять попробуй с Гнилухи!
— Товарищ командир! — подошел голубоглазый, — видать, как раз на Гнилухе-то и нехорошо. Навроде и там бой!
— Проверь!
— Есть!
Мины визжали и рассыпали осколки на поляне.
Около раненых возник Редькин. В одной руке его был бинокль, в другой добытый, видно в атаке, «шмайсер».
— Голубкова утверждает, что врач! Проверь!
Раненых прибавлялось. Борис присел над одним, располосовал рукав ватника. Рука в предплечье висела на одной жиле.
— Нож! — потребовал он. Не глядя взял протянутую финку. Рядом Копп уже ждал с тампоном. Борис попробовал на ногте острие финки, взглянул на застывшее от ужаса лицо раненого и отсек одним взмахом руку.
Копп, не дожидаясь приказания, уже бинтовал. В это время на поляну выскочил голубоглазый, он бежал, не обращая внимания на взрывы.
— Командир! — крикнул он Редькину. — С тылу зашли. Идут и от Гнилухи и от Марьева!
— Обхо-одят! — взвизгнул чей-то голос, и все, кто лежал, вскочили на ноги. Был момент нерешительности — самый опасный в бою.
— Кто кричал? На месте пристрелю как собаку! — рявкнул Редькин. — Шибаев, уводи резерв к болоту, Алексеев, прикрой.
Борис вместе с ранеными перебрался через поляну, отряд отходил к болоту. Невидимый за кустами, где-то рядом кричал и распоряжался Редькин. От поляны упрямо чечетили автоматы и пулеметы прикрытия. Мины все еще рвались рядом. Немецкие наблюдатели уже заметили отход отряда. В двух шагах заржала, вернее, захрипела лошадь. Борис оглянулся. Из черной топи торчала только голова с выпученными коричневыми глазами. Борис отвернулся и заметил, что и Редькин отвел глаза. Наконец началась твердь. Густо стоявший березняк обозначил ее кромку.
— Дошли, — сказал Редькин. — Теперь с километр по твердому, дальше речка. Перейдем — и баста! Ищи нас, Шренк!
— Что за Шренк? — спросил Борис, ухватываясь за березку и вылезая на берег.
— Гебитскомиссар местный. Два месяца назад воткнули ему пулю в живот, да выжил, сука! Но погоди, доберемся еще.
Едва выскочив на берег, Редькин начал организовывать оборону. Шибаев остался у самой кромки болота, вокруг расположив своих автоматчиков. Вперед за реку ушла разведка — трое молодых и отчаянных хлопцев. Вокруг, маскируясь за деревьями, располагался лагерь, фыркали лошади, переносили в чащу раненых, перекуривали группки партизан.
К Борису, отыскавшему Коппа, подошел Редькин. Он посмотрел, как хлопочет над костром австриец, как закипает вода в ведре, как быстро привычные руки Коппа и Нади готовят тампоны, рвут полосы холста, потом отвел в сторону Бориса.
— Это чудо немецкое — надежный?
Борис засмеялся.
— Товарищ командир, я был оставлен в землянке в лесу с девятью ранеными. Немцы делали облаву. Все раненые лежат белые, ждут. Я сижу с пистолетом. Открывается дверь, скатывается вот этот немец. Я целюсь. Он кричит: «Найн! Нихт шиссен!» Сбрасывает с себя сумку с санитарным крестом, отдает мне винтовку и начинает осматривать раненых. Наверху шум. Он подмигивает мне, берет винтовку, выходит наверх. Я до того ошалел, что не успел ничего предпринять. Там, наверху, немцы разговаривают. Слышу, он докладывает: «Герр обер-лейтенант, все сооружения на поляне проверены лично. Никого не обнаружено». Немцы уходят, через два часа является Ганс с целой корзиной провизии. Так и остался у нас. Дезертировал. Он не немец, австриец. Так что это наш партизанский фриц.
Редькин засмеялся.
— Партизанский фриц — ловко! Ну черт с ним. Малый свой, сразу видно. Вот что, доктор, сколько ты мне людей поднять сможешь?
— Двадцать один на носилках — это тяжелые. Из них мало кто оправится меньше чем через три недели! А те, что ходят, тех подремонтируем, но не сразу. У меня сейчас три срочные операции. Одному надо извлечь пулю из живота, другому из черепа, а третий совсем плох.
— Почти треть отряда потеряли, доктор! — сказал Редькин и зажмурился. — Двадцать семь человек убито или без вести пропало. Двадцать один тяжелый, да столько же раненых в строю. Что-то долго разведка не возвращается! — перебил себя Редькин, и его дымчатые глаза вспыхнули. — Заснули, что ли?
Он ушел. Шумели вокруг березы. Голые их ветки потрескивали от ветерка. Его холодноватые волны расшибали душное дыхание болота над березняком. Вокруг негромко переговаривались люди, стонали раненые. Борис подошел к растянутому брезенту, заменявшему операционный стол. Надя ждала с кружкой воды. Он вымыл руки, накрепко вытер их, потом промыл марганцовкой. То же самое сделали Надя и Копп. Принесли покрикивавшего обросшего парня лет двадцати. Копп скинул шинель, в одном мундире ловко подготовил раненого. Пуля порвала кишки, в ране было полно грязи — клочьев одежды, каких-то крошек. Борис вздохнул и поднял отточенную финку. Началась операция. Копп повиновался каждому движению Репнева. Надю пришлось сразу же отстранить. Она не понимала не только знаков, но и некоторых приказов. Раненый стонал. Борис чистил, выскребал омертвевшую ткань, искал в раскромсанном теле пулю. Прорваны ткани желудка, повреждена печень. С трудом удалось остановить кровотечение. Вычистив рану, обнаружил наконец и извлек пинцетом свинцовый круглячок. Вот она — смерть. На этот раз пока она не достигла своей цели. Кажется, парень выживет. Но неисповедимы пути господни, что-то еще будет? Пульс редкий, слабого наполнения. «Зашивать или оставить пока чистой? — решал Борис задачу, глядя в полость раны. — Пока полностью зашивать не стоит».