– Когда мне было пятнадцать, я отправился из Кейптауна на круизном судне, чтобы провести у дяди Рождество. Это настолько отличалось от того, что я читал, от всех этих писаний Моэма, к которым моя мать не позволяла мне и притронуться!..
– Мои родители тоже не разрешали читать Моэма, – сказала я с улыбкой. – Но сестра брала его книги у подруги и передавала их мне.
– Магнус рассказал мне, что случилось с вашей сестрой. Сочувствую.
Я отвернулась от него.
Копитьям все больше заполнялась народом. Фредерик разбил яйцо всмятку о блюдце и выскреб чайной ложкой все, что было внутри скорлупы. Несколько раз сыпанул в водянистое содержимое белого перца и щедро сдобрил соевым соусом.
– Ну, вы и впрямь набрались наших привычек, – сказала я. – Сколько времени вы оставались здесь в тот ваш первый приезд?
– Всего месяц, – ответил Фредерик, вытирая губы носовым платком. – Я знал, что захочу снова когда-нибудь вернуться сюда. Не было другого места на свете, где мне хотелось бы жить.
От счастливых воспоминаний глаза его засияли, но несколько секунд спустя блеск угас, наверное, от осознания утраченного детства. В тот краткий миг я увидела мальчика, каким он когда-то был, а в воображении моем промелькнул старик, каким ему еще предстояло стать.
– Вы вернулись в конце концов, – произнесла я.
– Четыре года назад умерла моя мать. Я написал Магнусу. Он попросил меня перебраться сюда, чтобы помогать ему управлять плантацией, – рассказывал Фредерик. – Принять предложение я не мог: хотелось завершить учебу. Вы будете это есть?
Он кивнул на последний кусок тоста у меня на тарелке. Я подвинула ее к нему.
– Родезийские африканские стрелки после войны были распущены, но в прошлом году полк собрали снова. Когда я услышал, что прежнюю мою часть отправляют в Малайю сражаться с красными, я вновь пошел на службу. – Он умолк, оглядывая кофейню. – Думал, кампания будет легкой – поохотимся на коммунистов. Только вышло все совсем не так.
– Вы где были во время войны?
– В Бирме. Насмотрелся там настоящих ужасов… – Фредерик нерешительно примолк. – Так… как это у вас получается, а? Как вы смотрите джапу в лицо… день за днем… после того, что они с вами сделали?
Обдумывание ответа заняло у меня несколько минут.
– Дел так много, что, по правде говоря, когда мы работаем, у меня нет времени думать о чем-то еще, – выговорила я наконец.
Фредерик смотрел на меня недоверчиво, и я решила быть с ним откровенной:
– Только время от времени что-то им сказанное: слово или фраза – впиваются в память и воскрешают то, что я считала уже похороненным навечно.
Мне припомнилось случившееся накануне вечером.
Аритомо подвел меня к штабелю из деревьев, которые спилил месяцем раньше. Стволы были очищены от веток. «Возьмите одного из рабочих, распилите эти марута[131] на поленья поменьше и уберите их», – распорядился он. Вместо того чтобы выполнять его приказ, я развернулась и быстро поспешила прочь. Слышала, как он звал меня, но не остановилась. Я шла все быстрее, забираясь в глубь сада. Спотыкалась, падала, вставала и шла, шла вверх по склону, пока не оказалась на краю высокого обрыва – лишь горы да небо были передо мною.
Не знаю, сколько времени я простояла там.
Потом я почувствовала, как ко мне приближается Аритомо. «Марута», – заговорила я, глядя прямо перед собой. – Так офицеры в лагере звали нас: бревна. Мы для них были всего лишь бревна. Можно рубить, можно пилить, можно в пепел сжечь». Какое-то время садовник молчал. Потом тронул меня за руку: «У вас кровь течет». Взял меня за локоть и прижал свой носовой платок к моей ссадине…
– «Чжоу нех ах мах чау хай!» – громкое дружелюбное ругательство на кантонском китайском вернуло меня обратно в копитьям. Фредерик смотрел на меня во все глаза. Я моргнула несколько раз, допила кофе и повернулась на стуле. Через пару столиков от нас сидели несколько седовласых китайцев. Один из них, тощий и сухопарый, развернул какую-то китайскую газету. Кто-то выкрикнул: «Дьям, дьям! Mo чу»[132], – и разговор сменился молчанием ожидания. Выкрикнувший оглядел каждого из своих приятелей и принялся медленно с расстановкой вслух читать что-то из газеты.
– И вот это я вижу в каждой копитьям, в какую ни зайду, – сказал Фредерик. Всем было известно, что К-Ты наведываются в заведения вроде этого, чтобы разузнать новости и передать донесения своим курьерам.
– Я завтра уезжаю, – сообщил Фредерик. – Моих солдат попросили помочь перевезти скваттеров из их поселения в новую деревню.
Во время японской оккупации тысячи китайцев перебрались жить на окраины джунглей, изо всех сил стараясь не попасться на глаза Кэмпэйтаю, надеясь, что в зарослях их не обнаружат и не поубивают. Уже шесть лет, как кончилась война, но люди так и остаются во временных поселениях, добывая себе пропитание крестьянским трудом на земле. Коммунисты использовали скваттеров как источник продуктов и медикаментов, информации и денег по подписке: скваттеры составляли Мин Юн, «народное движение». Генерал-лейтенант сэр Гарольд Бриггс[133], начальник оперативного управления, осознавал, что во время Чрезвычайного положения они представляют собой серьезную опасность. По всей стране армия занималась переселением полумиллиона человек: всех, до каждого ребенка, до каждой бабульки, до каждой семьи со всем ее скарбом скотиной – в специально отстроенные «новые деревни».
– Вы какое поселение переселяете? – спросила я.
– Я бы на вашем месте не интересовался этим, – усмехнулся он, грозя мне пальцем. – И выпытывать у меня, где находится Сан-Чуен, вам тоже нельзя.
– Просто проверяю, как вы умеете тайны хранить.
Помолчав немного, я добавила:
– Мне пришлось съездить в одну из таких «новых деревень», когда я была обвинителем.
– Это вы вели… дело Чан Лю Фунг? – Он глянул на меня с возросшим интересом. – Об этом в новостях все время трубили.
– Это было последнее дело, в котором я представляла обвинение.
Чан Лю Фунг, тридцатилетняя сборщица каучука, была поймана на снабжении террористов продовольствием и изобличена как их курьер. Я побывала в ее доме в Салак-Саут, милях в десяти[134] от Куала-Лумпура, чтобы составить себе представление, как она умудрялась тайком передавать продукты и сведения. «Новая деревня», куда ее переселили, стала домом для шести сотен скваттеров и их семей. Двойная ограда в семь футов высотой, с колючей проволокой поверху, защищала открытую полоску ничейной земли шириною в десять футов[135]. Вооруженные охранники на сторожевых вышках несли вахту по периметру. Жителей деревни обыскивали, а лица сличали с фото на их удостоверениях личности – каждое утро, когда они проходили через ворота. Процедура повторялась, когда они вечером возвращались домой.
– Полиция привела меня в дом Чан Лю Фунг, – рассказывала я. – Он был пуст. Специальная служба забрала мужу в кутузку, а их четырехлетнюю дочь поместили в учреждение социального обеспечения.
Я помнила мрачные лица, взиравшие на меня из окошек соседних домов. Дабы лишить других жителей деревни возможности помогать коммунистам, был введен комендантский час. Большинство работали сборщиками каучука на плантации в пяти милях[136] от деревни. За оградой им разрешалось находиться только с восьми утра до часу дня. Это сильно поубавило шансы сельчан добыть средства пропитания: каучук надо было собирать на рассвете, до того, как сок деревьев высохнет.
– Ее же ведь в конце концов выслали в Китай? – сказал Фредерик.
Я кивнула.
– А муж и дочь? Им разрешили с ней уехать?
– Мое дело заключалось в том, чтобы террористы понесли наказание.
Фредерик оторвал от тоста кусочек, вытер им остатки яйца на блюдечке и кинул хлеб в рот.
Когда мы вышли из копитьям, хлынул дождь. Мы укрылись в узком проходе за рядом лавок, дожидаясь, пока прояснится небо. На возвышении, прямо у поворота уходившей вниз дороги, стояло низкое здание из красного кирпича.
– Что это? – спросила я.
– Когда-то была монастырская школа, пока джапы не превратили ее в госпиталь для своих солдат. Сейчас это госпиталь британской армии, – ответил Фредерик. – Мне рассказывали, что вскоре после капитуляции японцев наши солдаты нашли в этом доме нескольких молоденьких китаянок. Джапы пытались выдать их за больных туберкулезом.
– Ёгун-янфу[137], – произнесла я.
– Простите?
– Женщины – утешительницы военных.
– А-а. Мы встречали таких в Бирме, когда джапы сдались. Они направлялись по домам. Мы их подвозили.
– Семьи никогда не принимали обратно тех девушек.
Я вздрогнула: небо прорезала молния.
– Слишком уж велик был позор, каким они себя покрыли.
– То была не их вина.
– Никто на них ни за что бы не женился, зная, что всю войну им пришлось ублажать по три-четыре сотни мужчин на каждую.
Фредерик глянул на меня и высунул руку из-под навеса:
– Дождь слабеет. Давайте бегом – и побыстрее.
Вернувшись к коттеджу «Магерсфонтейн», он выключил двигатель и, обернувшись к заднему сиденью, вытащил что-то, завернутое в коричневую бумагу, из сумки с покупками:
– Это вам. Подарок.
Развернув, я рассмеялась: это был генцианвиолет.
– Так вот зачем вы бегали в китайскую лекарственную лавку.
– На тот случай, если у вас еще царапины появятся.
Пузырек был тяжелый и темный. Поглаживая наклейку большим пальцем, я взглянула на Фредерика:
– Я вам что-нибудь вкусненькое приготовлю, когда вернетесь в Маджубу.
– Все, что угодно, только, пожалуйста, не куриные лапки, – он передернул плечами. – Понять не могу, как китайцы могут есть такое!
– А что? Они вкусные и хрустящие!
Он засмеялся, но замолчал, увидев, что я даже не улыбаюсь.
Он смотрел на меня. В ответ я, не моргая, глядела на него.
Он наклонился и поцеловал меня. Рука его огладила мое плечо и скользнула вниз по спине. Прошло несколько секунд, прежде чем я отстранилась.
– Пойдем в дом, – шепнула я ему на ухо. – Мне понадобится помощь с этим самым генцианвиалетом.
Сива, молодой тамилец, приданный мне в стражи, каждое утро поджидал меня возле моего бунгало, чтобы сопроводить в Югири. Вечерами я добиралась домой сама, каждый день меняя время и выбирая другой путь.
Копившаяся в душе раздраженность улеглась после того, как я переспала с Фредериком. Я всегда считалась более неказистой из двух маминых дочек, а потому после войны с удивлением открыла для себя: есть мужчины, которые находят меня привлекательной.
Раз уж я исцелилась от своих болячек, я заодно, чтобы убедить себя, что все еще физически привлекательна, переспала с несколькими мужчинами. То, что во время любовных игр я никогда не снимала перчаток, казалось, лишь еще больше заводило их. Оглядываясь на тот отрезок времени, я часто думаю: не было ли все это всего лишь попыткой подчинить своей воле другого человека – после того, как сама столь долго оставалась порабощенной пленницей.
Невзирая на свои страхи перед нападением К-Тов, я радовалась возвращению к самостоятельной жизни – в этих горах, где дыхание деревьев обращалось в туманы, где туманы сливались с облаками и вновь выпадали на землю дождем, где глубоко под землей корни впитывали дождь и он вновь, в виде паров, выбирался наружу через листья в сотне футов над землей. Дни здесь приходили из-за одного массива гор и уходили за другой, и я привыкла считать Югири местом, угнездившимся где-то в складке между рассветом и закатом солнца.
Однажды утром, пока рабочие, отложив инструменты, готовились попить чайку в перерыве, Аритомо привел меня в ту часть сада, где я прежде не бывала, и указал на лежавшую перед нами искусно подстриженную лужайку:
– Замечаете здесь что-то необычное?
Я присела на корточки, чтобы разглядеть получше:
– Да, что-то в ней есть странное…
Провела ладонью поверх травинок, почти надеясь, что смогу извлечь из них ответ: травинки пощекотали кожу, но ничего мне не сказали.
Я встала:
– Так что ж тут такого необычного?
Аритомо знаком предложил мне следовать за ним по тропинке, ведущей вверх по склону. Из-за деревьев донесся плеск бегущей воды. Над головой колыхались кленовые листья, их просвеченные солнцем шелковистые тени ложились на руки, на тропинку. Стараясь не отставать от садовника, я выбивалась из дыхания.
– Здесь самая высокая точка Югири, – сказал он, когда мы забрались на гребень.
Отсюда начинались предгорья, вздымавшиеся в горы, макушки которых скрывались в облаках. Под нами расстилался сад, приблизительно в центре которого помещался дом Аритомо. Угол красной черепичной крыши застрял между ветвями, словно воздушный змей, брошенный ветром.
Мы двинулись дальше и подошли к заводи, образованной чахлым водопадиком. Берега ее обросли высокими тростниковыми растениями.
– Аир, – произнес садовник, обрывая несколько листьев. – Моя жена любила их аромат.
Он растер листья и поднес их к моему носу: сладкий запах заполонил мне всю голову.
– Где она сейчас?
– Асука умерла много лет назад.
Мы сели на каменную лавку, и я на мгновение подняла лицо к солнцу.
– То колесо – оно кажется таким древним на вид, – сказала я.
Водяное колесо, диаметром футов в пятнадцать[138], было закреплено на валу в дальнем конце заводи, под водопадиком. Оно медленно вращалось, вспенивая воду над запрудой, узким ручейком, поросшим папоротниками и обрамленным укутанными в мох камнями.
– Оно из буддистского храма в горах под Киото, который два века назад разграбили солдаты. Настоятель прогневал одного из сегунов Токугава[139] тем, что поддерживал шайку мятежников. Это подарок от императора Хирохито. Мне.
Резкий всхлип воздуха на вдохе громко отдался у меня в ушах. Я сидела не шелохнувшись.
Аритомо пристроил правую ногу на камень у кромки запруды и, казалось, был целиком поглощен завязыванием шнурка на ботинке. Где-то позади нас вскрикнула какая-то птица. Всякий раз имя императора возвращало меня в лагерь: там все происходило по японскому времени, и каждый день на рассвете нам приходилось бить поклоны в сторону местонахождения императора. В утренние часы тот восседал в своем дворце за завтраком, говорили нам офицеры. Юн Хонг как-то заметила, что нам еще повезло, что Токио всего на час опережает Малайю.
– Я часто сижу здесь, слушая, как крутится колесо. – Аритомо закрыл глаза. – Даже сейчас, медленно вращаясь в воде, оно словно бы поет скорбную сутру. Оно напоминает мне о старом монахе, единственном, оставшемся в брошенном монастыре, который творил молитвы до самого последнего дня, пока не умер.
– На обратной стороне лопастей какие-то надписи, – сказала я.
– Немногие их замечают. – Аритомо открыл глаза. – Молитвы, вырезанные монахами. С каждым оборотом колеса лопасти приникают к воде, впечатывая в ее поверхность святые слова, – сказал он. – Только подумайте: давным-давно эти молитвы разносились из монастыря в горах до самого синего моря, благословляя всех, мимо кого они проплывали.
Мысленно я видела, как петляющий ручеек стекает с гор, покидая Югири, чтобы превратиться в реку. Видела, как под утренним солнцем возносятся молитвы над водой, пока река течет среди тропического леса, мимо тигра и мышиного оленя, пьющих из нее, мимо малайских кампонгов, длинных жилищ аборигенов оранг-асли и поселений китайских скваттеров. Видела, как крестьянин на рисовом поле у кромки реки разгибает спину и обращает взор вверх, к небесам, ощущая на лице прохладное дуновение, принесшее неизъяснимое удовольствие, которое не спешит улетать…