Голос Эмили донесся до остальных гостей, и они по одному оставляли общий разговор, чтобы послушать. Аритомо сидел, выпрямившись, на плетеном стуле и больше не разговаривал с сидевшим рядом американским торговцем шелком.
– Император счел мысль молодого придворного здравой. «Пошлите глашатаев и приведите этого Хоу И ко мне, – приказал он. – Живо!» Когда лучник прибыл, Император сообщил, что тому надлежит сделать. Хоу И выслушал, а потом попросил, чтобы его отвели на самую высокую башню во дворце. Император, которого несли на паланкине рабы, следовал за Хоу И до самой верхушки башни. Все выше и выше поднимались они, пока не забрались на самый верх. Там была открытая площадка, на которой Император каждый раз устраивал церемонии приветствия солнца в первый день Нового года.
Десять солнц горели так ярко и жарко, что когда Хоу И глянул вниз на выжженную землю, то не заметил нигде ни единой тени. От яркого света даже голубое небо сделалось совсем белым. – Эмили оглядела детей. – Хоу И взял свой лук. Надо сказать, что этот Хоу И был мужчина очень большой.
– Какой большой? – спросил, не удержавшись, худющий мальчик.
– Какой большой, Муту? О-о, больше, чем мистер Магнус, только без такого громадного живота, конечно. Большой, как дерево вон там, только немного пониже, – взгляд Эмили прошелся по остальным детям. – А уж если Хоу И был большой, так его лук был и того больше, вдвое больше, чем сам лучник.
Она облизнула губы, прежде чем рассказывать дальше.
– Хоу И взял свою первую стрелу. Она была длинной и толстой, как копье. И стал натягивать тетиву.
Уперев руки в колени, Эмили, держа спину прямой, поднялась на ноги и встала в стойку стрелка из лука, широко разведя руки. Ребятишки помладше прыснули смехом. Я глянула на Аритомо: он сидел, откинувшись на спинку стула со сложенными на груди ладонями, лицо его укрывала тень.
– Хоу И натягивал тетиву. Тянул, тянул и тянул, пока Императору не стало боязно, что тетива лопнет. Лучник закрыл один глаз и нацелил стрелу на самое близкое и самое жестокое солнце. – Эмили умолкла, все еще держа руки, словно лучник, готовый спустить тетиву. Подождала, пока кругом все стихнет. – И он выпустил стрелу!
Эмили губами издала резкий свистящий звук.
– Та полетела в небо – прямо к солнцу. И попала прямо в центр солнца. На мгновение солнце загорелось еще ярче. Стонами и рыданиями наполнилось все вокруг: у Хоу И ничего не получилось! Но вот солнце ослабло, пламя его погасло, и оно исчезло с небес. Люди приветственно закричали, захлопали в ладоши, даже сам Император. Хоу И отер пот со лба и принялся одну за другой посылать в небо свои стрелы. Он ни разу не промахнулся. Император, его придворные, его рабы – все на свете чувствовали, как отступала ужасная жара, когда одно за другим умирали солнца.
Наконец всего одно только солнце осталось на опустевшем небе. Хоу И уже готовился сбить и это последнее солнце, но тут Император вскочил с сиденья на своем паланкине и вскричал: «Остановись! Ты должен оставить его светить, не то весь мир погрузится во тьму».
– А луна, лах? Как же луна-то? – спросила девочка с косичками.
– Ай-йох, Парамес, подожди, лах, я еще не закончила. – Эмили примолкла на секунду и сделала вид, будто вновь собирается с потревоженными мыслями. Ребята застонали в голос: ну, что дальше?!.
– Так о чем это я, а? Ах да. Итак, последнее солнце было спасено. Через много лет Император, умирая, назначил Хоу И новым правителем Китая, – продолжила Эмили. – Хоу И настолько полюбилось быть императором, что он попросил богов сделать его бессмертным.
– Это как? – спросила Парамес.
– Это значит, чтоб он никогда-никогда не мог умереть, – ответила Эмили. – Боги решили дать ему волшебное снадобье для того, чтобы он жил вечно.
И была у Хоу И красавица-жена – Чан Э. Он ее так любил, что решил отдать половину снадобья ей, а потому держал его в шкатулке, чтобы преподнести жене сюрприз. Чан Э заметила, что муж прячет что-то, и разобрало ее любопытство. Однажды, когда Хоу И ушел на охоту, она открыла шкатулку. Увидела снадобье и взяла его. А потом… – Эмили сжала невидимое снадобье между большим и указательным пальцами, осмотрела его со всех сторон, а потом бросила в рот и проглотила. Детишки завизжали.
– Тотчас же почувствовала она, как ее тело становится все легче и легче, – сказала Эмили. – Ноги ее оторвались от пола, она взлетала все выше и выше. Вот уж и в окно вылетела, в небо поднялась. Все дальше и дальше улетала. Только она не хотела покидать Хоу И, и вот, пролетая мимо луны, Чан Э решила на ней и остаться. Ближе этого ей никак нельзя было быть к своему мужу. Когда Хоу И вернулся домой и понял, что натворила жена, у него сердце оборвалось. Но и то он понял, что каждый год в одну-единственную ночь, когда луна становится самой полной, он сможет увидеть свою жену Чан Э, до сих пор живущую там, на луне.
Эмили умолкла и подняла руку к выплывавшей над нами полной луне:
– Вон она, одетая в нарядное платье с длинными развевающимися рукавами, сидит – дожидается, когда Хоу И прилетит к ней.
И взрослые, как и дети, подняли лица к луне.
Некоторое время в саду царила тишина. Я тоже глядела вверх, и мне казалось, что тени на лике луны и в самом деле похожи на женщину в нарядном платье.
Эмили хлопнула в ладоши:
– Дети, время зажигать фонарики.
Гости благодарили Эмили, поднимали в ее честь бокалы. Детишки с криками и смехом бросились прочь: их фонарики светлячками покачивались в темноте. Эмили открыла коробку, которую ей передал Аритомо. Внутри лежали три фонарика из рисовой бумаги, каждый фута в полтора[155] высотой, их рамы-цилиндры были составлены из тоненьких бамбуковых палочек. Эмили зажгла в них свечи и поставила на стол, между тарелками с едой. Фонарики отбрасывали цветные отблески на белую скатерть.
– Это гравюры Аритомо! – ахнула я, узнав стиль иллюстраций в книге «Сакутей-ки». Он перевел свои гравюры на дереве на абажуры фонариков.
– Когда-то, до войны, он дарил мне эти фонарики на Чжунцюцзе, – вздохнула Эмили. – Как он меня уверял, это не слишком удачные оттиски, которые ему все равно пришлось бы выбросить.
– Вот в этом ничего неудачного нет.
Я взяла фонарик и медленно повернула его на левой ладони. Расплавленный воск из чашечки, в которой стояла свеча, выплеснулся мне на перчатку. Горный пейзаж на оттиске замерцал.
– Безупречны они или нет, но они, должно быть, чего-то стоят. Вы все их сохранили? Мне бы хотелось взглянуть на них.
– Нельзя, – сказала Эмили. – Не смотри так обиженно, лах. Подожди, пока попозже все отправятся по домам, тогда поймешь почему.
Я поставила фонарик на стол и сжала руку в кулак, ломая корочку воска, затвердевшего у меня на ладони.
После ужина подали чай и лунные пряники. Пряники были квадратные, восьмиугольные и круглые, каждый толщиной в мизинец и с нежной коричневой корочкой. Эмили разрезала их на четыре части и раздавала всем по куску. Вскоре после этого ушли те, кто был с детьми, да и остальные гости задержались ненадолго. Магнус пустил в ход все свое влияние, чтобы добиться для своих гостей послабления в комендантском часе, организовал их отъезд группами в сопровождении вспомогательной полиции. Слуги занимались уборкой, когда Эмили, перехватив мой взгляд, кивнула головой в сторону Аритомо. И я увидела, как он направился к столу с едой. Понес два свои фонарика к железной бочке, в которой Магнус поджаривал свои boerewors и бараньи отбивные. В темноте, с парой светящихся фонариков в руках, он был похож на монаха, шествующего во главе религиозной процессии.
– Принесите мне еще один, – бросил он мне через плечо, проходя мимо.
Я сделала, как он просил. Угасающие свечи в фонариках были похожи на дрожащие существа. Аритомо бросил первый фонарик на угли в бочке. Огонь сразу же охватил его, расползаясь по оттиску и в секунды пожрал весь абажур.
Я тронула садовника за локоть:
– Отдайте их мне.
Аритомо посмотрел на меня, потом бросил в бочку оба других фонарика. Отсвет пламени рябью прошелся по его лицу. Он смотрел, пока фонарики не догорели до конца. Хлопья пепла, окаймленные тлеющим заревом, уносились в ночь – безмолвные, как мотыльки.
Он провел руками над угольями.
– Позвольте мне проводить вас домой.
– Я только возьму у Магнуса электрический фонарик.
Он покачал головой и указал на безоблачное небо:
– Я заимствую лунный свет для этого путешествия в миллион миль, – произнес он.
Глава 11
Однажды утром я стояла около площадки для стрельбы из лука и дожидалась, пока Аритомо закончит упражняться. Когда он поставил свой лук на место, я вышла вперед:
– Мне хотелось бы попробовать.
Я заметила – в его взгляде просквозило недоверие, а может быть, и нет: реакцию Аритомо часто было трудно уловить.
– Нельзя делать это без надлежащей одежды, – наконец сумел он выдавить из себя.
– «Надлежащей одежды»? А у вас разве не валяется где-нибудь запасной костюм? Эмили подскажет, кто сумеет подогнать его по моей фигуре.
– Почему вам захотелось постичь кюдо[156]?
– Разве не сказано в «Сакутей-ки»: для того чтобы стать искусным садовником, необходимо овладеть и еще каким-нибудь искусством?
Он секунду-другую поразмыслил над моим ответом.
– Может, у меня где-то и есть старый костюм лучника.
На стрельбище я появилась снова несколько дней спустя, неся в сумке полный комплект надлежащей одежды для кюдо. Прежде чем подняться на площадку для стрельбы, я сняла туфли и поставила их на самую нижнюю ступеньку. В уголке, отгороженном занавеской, переоделась в белую куртку из тонкого хлопка и черные хакама – свободные складчатые брюки. Эмили сама ушила костюм, так что сидел он на мне хорошо.
Из раздевалки я вышла, держа в руках длинные спутанные завязки хакама и недоуменно посмотрела на Аритомо. Он показал мне, как обвязывать их на поясе целой чередой петель и узлов. Потом протянул мне странного вида кожаную перчатку, похожую на ту, которую сам носил во время стрельб:
– Югаке нужно носить на той руке, которая у вас действует лучше.
Я никак не могла справиться с тремя кожаными частями перчатки, всякими тесемками и перемычками… и в конце концов вынуждена была попросить его надеть мне ее.
Мы опустились на колени на татами и поклонились друг другу. Я в точности повторяла каждое его движение. Для меня эти церемонии были пыткой: их омрачали воспоминания о времени, когда приходилось выполнять все с рабской покорностью – так полагалось вести себя с тюремщиками.
Аритомо выбрал из стойки лук и протянул мне его на раскрытых ладонях. Лук, сделанный из прессованного бамбука и кипарисового дерева, оказался выше моей головы, когда я поставила его одним концом на пол. Вытянув тетиву на полную изготовку к стрельбе, я боролась с нежеланием лука согнуться, подчиняясь моей воле.
– Не следует применять грубую силу. Сила исходит не от ваших рук, а от земли, она поднимается по вашим ногам, проходит по бедрам, попадает в грудь и – в сердце, – поучал Аритомо. – Дышите правильно. Используйте свой хара, свой живот. Каждый вдох отправляйте глубоко в себя. Почувствуйте, как раздается все ваше тело, когда вы дышите: именно тогда мы и живем, в мгновения между вдохом и выдохом.
Я сделала, как было велено, несколько раз задохнулась, прежде чем добилась некоторого подобия того, чего он от меня требовал. Появилось ощущение, будто я тону в воздухе.
Аритомо приладил стрелу к тетиве лука (на каждую попытку давалось по две стрелы, вторую он держал между пальцев правой руки, пока натягивал лук). Тетиву он натягивал с легкостью, вызывавшей во мне зависть: теперь-то я знала, как трудно это дается. Оперенный конец стрелы был опущен низко, к самому его уху, словно бы лучник прислушивался к дрожанию перьев. Все окружавшее нас сошлось в недвижимом ожидании: капелька росы, зависшая на краешке листа. Он выпустил стрелу, и она попала в центр мишени. Прежде чем расслабить руки, он еще секунду-другую сохранял прежнее положение, лук опустился с невесомостью месяца, прячущегося за горы. Повторив все сначала, Аритомо выстрелил второй раз – и опять точно в центр мишени. Я дернула тетиву, но не сумела воспроизвести услышанный мною звук.
– Цурунэ, – произнес он, глянув на мои руки, – песнь тетивы лука.
– Для этого даже название есть?
– У всего прекрасного должно быть название, вы согласны? – ответил он. – Считается, что о способностях кюдо-ка, стрелка из лука, можно судить по звучанию его тетивы после выстрела. Чем чище цурунэ, тем выше мастерство лучника.
На исходе часа упражнений мышцы рук, плеч и живота у меня подергивались и ныли, но я заметила, что сам Аритомо сжал пальцы, а потом и закряхтел от боли.
– Артрит? – спросила. Я еще раньше заметила небольшие опухоли на костяшках его пальцев.
– Мой иглотерапевт приписывает это сырости воздуха.
– Значит, вам не годится жить здесь.
– Вот и врач говорит то же самое.
Я прошла за ним в задние комнаты дома, чтобы переодеться в рабочую одежду. Потом через всю западную часть сада мы направились туда, где земля уже начинала бугриться предгорьем. Почти у самой стены по периметру сада Аритомо свернул с дорожки и продолжил подниматься вверх. Вскоре путь закончился у скалистой площадки футов в десять в высоту[157] и столько же в ширину, возле основания которой вились листья папоротника.
– Я нашел это, когда расчищал землю, – сказал Аритомо.
Я подумала: уж не наткнулись ли мы на священный камень, оставленный тут каким-нибудь племенем коренных жителей тропических лесов, племенем, которое за века до нас отправилось в дальний переход к вымиранию. Содержавшееся в камне железо капельками крови проступало на скалистой поверхности. В утреннем свете линии ржавчины заходили одна на другую и рдели, как румянец на морщинистом лице. Я протянула руку и провела ею по неведомым материкам и безымянным островам, которые лишайник, как на карте, обозначил на изъеденной поверхности камня.
– Каменный Атлас, – тихо выговорил Аритомо.
Я посмотрела на него, этого собирателя древних карт.
Едва день перевалил за половину, я закончила работу и собралась вернуться к себе в бунгало. Когда проходила мимо незаполненного пруда, Аритомо проверял его глиняное дно.
– Нам скоро придется потрудиться, чтобы заполнить пруд, – сказал он, поднимая на меня взгляд.
Я пошла дальше своей дорогой, но он окликнул меня:
– Вы только время теряете, ходя туда-сюда на обед. Ешьте здесь, со мной.
Заметив мою нерешительность, он добавил:
– А Чон хороший повар, уверяю вас.
– Хорошо.
Уже обозначилась форма крыши павильона. Плотник Махмуд с сыном Ризалом раскатывали на траве свои коврики возле штабеля досок. Бок о бок отец с сыном преклонили колени, чтобы помолиться, простершись к западу.
– Порой я думаю: а ну, как они возьмут да и улетят на своих ковриках-самолетиках, когда павильон будет завершен, – сказал Аритомо.
Потом глянул на меня:
– Подумайте о названии и для него… для павильона.
Застигнутая врасплох, я никак не могла ничего придумать. Уставилась на полузаконченное сооружение и лихорадочно соображала. Наконец произнесла:
– Небесный Чертог.
Аритомо поморщился, будто я у него под носом каким-то гнильем помахала.
– Фразы, вроде этой, срываются у невежественных европейцев, когда они представляют себе… «этот Восток».
– На самом деле это из стихотворения Шелли «Облако».
– Правда? Никогда не слышал.
– Это было одно из любимых стихотворений Юн Хонг. – Я смежила веки и, немного выждав, раскрыла глаза: