Американский флаг поет миру песню про белое А, он весь состоит из звука, света и лучей. Лучей-ключей. Американский флаг — это нотное поле, где звезды играют роль ключа. Пение звезд приходит в белизну мира и растекается продольными реками крови, текущими меж молочных берегов.
Что-то упало. Мы тоже упали и сплелись на дощатом полу, как две змеи. Секс наш был таким, как если бы Христос расхохотался, а боги-олимпийцы расплакались. Все перевернулось. Страшный ядерный гриб любви встал над сердцем. Безграничная любовь. Атомная. Та, что все вещи превращает в тени. Sex is sweet, love is bitter. Горько-сладкие дела. Горько-сладкие тела. Я прошел сквозь ее девятнадцать лет жизни словно с закрытыми глазами, ощущая лишь запахи: запах тонкого январского снега на асфальте Мэдисон-авеню. Я слышал скрип узких черных ботинок Монти (он любил часами ходить взад и вперед по коридору особняка, размахивая руками, словно желая расправить свой горб, модно одетый для того, чтобы поздно пойти на вечеринку), а она была тогда совсем ребенок. Я наблюдал ее секс с Ричардом Коссом, сорокапятилетним наркоманом и фриком из Бравады, затяжной секс, похожий на затяжные кислотные дожди, секс тревожный и сонный одновременно — сонный, потому что оба были под наркотиками. Love is bitter. Sex is better. Better than letter. А теперь вот я вставил свой ключ в эту замочную скважину, и волшебная дверца открылась, и я был как Алиса, заглядывающая в потайной сад Страны Чудес. Там белые розы красили в красный цвет.
Ее первый ЛСД-трип на крыше кампуса. Ее галлюцинация об окровавленном лотосе и об американском флаге, одиноко умирающем на Луне. Его безжалостные астронавты оставили в одиночестве умирать на Луне. Ночные разговоры с господином Марксом и с белым хомяком. Одиночество. Смерть белого хомяка. Встреча с Хомским. Южный взгляд Маркса. Ненависть к отцу, презрение к матери. Ссоры, ссоры… Кроссовки, демонстративно купленные в дешевом супермаркете — дочь миллиардера… Извращенные развлечения с Монти и с его подругой-японкой. Успехи в школе. Успехи, успехи… Огромные букеты свежих цветов во всех комнатах особняка. Мокрое шоссе. Данлопские шины, отдаленное предвкушение счастья.
Ее белая футболка с короткими рукавами, в которой она скиталась по Мексике, — на этой футболке Сапата и Диас изображены целующимися (причем у обоих из носа, из левой ноздри, стекали струйки крови), а она все блуждала по красным пустыням, по зарослям чапарраля, в сопровождении оруженосца — худого студента по имени Санчо Панса: и там случился кроваво-красный рассвет, когда подростков навестил один особый старик — сам дедушка Мескалито.
Ее любовь к Ричарду Коссу, кинорежиссеру, родившемуся в Браваде (Нью-Мехико) и снявшему в Голливуде пару фильмов категории Б.
Как можно презирать Голливуд или лишь бездумно развлекаться его фильмами? Ведь в этих американских фильмах звучит крик о помощи — разве вы его не слышите, дорогой Пасечник? — тоненький захлебывающийся крик. А также в этих фильмах звучит другой голос — голос богов, диктующих миру свои приказы.
Свобода, Господи, какая безграничная свобода!
— Я кричала? — спросила она хмуро.
— Нет. Ты ни разу не произнесла названия тех мест… тех селений, о которых ты говорила.
— А, селения… Аманаута, Похос, Сурго и прочие? Таких селений нет, а может, и есть — не знаю. Я соврала, никогда я ничего такого не выкрикивала. Я выдумала все эти названия. Эти зловонные южные города и сонные партизанские деревни существуют только в моих фантазиях. Моя игра, не более. На Земле больше нет деревень, где и вправду борются против мирового спрута. Всем известно, что Капитал сам оплачивает все атаки на себя, поскольку он в них экономически и идеологически заинтересован. Маркс правильно написал, что в основе мира капитализма лежит истерика, структура психоза и горячечное стремление к самоубийству. Спрут никогда не позволит убить себя, потому что он сам увлечен этим делом.
Но его самоубийственные игры длиннее, чем полагали ранние коммунисты, и вовлекают в себя всех и вся. Маркс — великий поэт, а лучше поэта не скажешь о грусти конца. Вы, конечно, совсем не похожи на партизана из джунглей, но это неважно… В тебе есть что-то странное, какой-то осколок революции… Настоящей борьбы нет, но есть ее возможность. Возможность ценнее самой борьбы, потому что борьба может продаваться и покупаться, а возможность борьбы не продать и не купить — она ускользает из рук, она живет в душах людей, как тайный огонь. Идите в дом. Я скоро приду. Хочу посидеть одна среди бутылок.
послушался. В первый и, возможно, последний раз я сейчас войду в этот дом. В мой родной дом, где я никогда прежде не бывал. Я вошел. В большой гостиной пылал камин. Гости оживленно общались друг с другом, радостно деля участь совместного опьянения. Все здесь было деревянным, из старых и драгоценных пород дерева.
Ко мне подошел Крис Уорбис и, широко улыбнувшись, сказал:
— Мистер Корлеоне, отец приглашает вас в свой кабинет. Он хочет выпить с вами по рюмочке. Вы ему понравились. Я провожу вас.
Мы прошли по коридору и вступили в кабинет, огромный и полумрачный, словно пещера. Уорбис-старший сидел в кресле, намереваясь угостить меня коньяком.
— Я восхищен вашим домом, — сказал я, поддавшись очарованию полутьмы. — Это поистине волшебная шкатулка с секретом.
— Да, секретов полно. Аромат старины и прочее, — кивнул Уорбис. — Но, честно говоря, весь этот старый стафф давно прогнил и полон фальшивками. Пора стряхнуть пыль с матушки Европы, а? Я купил этот дом ради места — оно великолепно. Честно скажу: преодолеть косность здешней бюрократии — адский труд! Бюрократы, впрочем, везде одинаковы, вы знаете. Но я умею бороться: здесь будет небоскреб. Да, первый настоящий небоскреб над Прагой. Чудо современной архитектуры.
Он нажал на кнопку, и на большом экране явились виды ослепительного гиганта.
— Значит, этот дом обречен?
— Он только кажется древним. Всего лишь подделка конца девятнадцатого века. Строил один французский оригинал, любитель старины. Впрочем, я тоже нахожу, что в нем что-то есть. Имеется идея, и неплохая: на сто одиннадцатом этаже небоскреба сделать зимний сад с колоссальной оранжереей, посвященной растительности джунглей, и туда перенести этот домик: пускай в нем живут попугаи. А, как думаешь? Другой вариант: перевезти его в Штаты, я бы поставил его в одном из своих парков. Видите, я тоже забочусь о сохранении старины. Но Прага должна обновиться: здесь слишком затхло. Люди хотят работать, хотят делать бизнес — это главное. Сюда должен ворваться ветер перемен. Нельзя жить и делать бизнес в трахнутом музее. А?
Я молча внимал этим речам, а он продолжал их быстро, но без горячности, сверля меня взглядом своих холодных выпуклых глаз; в те же моменты, когда он прерывал себя вопросами (типа «А?» или «Разве не так?»), его взгляд становился каким-то аскетически равнодушным. Впрочем, все же полыхал бешеный энтузиазм в этом скоте.
Уорбис странно смотрел на меня сквозь поток моих мыслей. Разговор выходил как-то не по-американски pointless.
— Вам понравился мой дом и… кажется, вам понравилась моя дочь? — неожиданно произнес он. — Она умная и талантливая девочка. Простительное для молодости увлечение: ее восхищает пустая болтовня интеллектуалов, но это пройдет. Вы ей тоже понравились. Этот дом и сад наполнены камерами слежения — страсть моего сына Монти. Элли знает об этом, и ей нравится шокировать нас. А вы самец, старина!
Он порнографично осклабился и потрепал меня по плечу. Меня словно вморозило в глетчер от всего этого. Но в то же время было как-то все по хую.
— Признайся, ты наложил в штаны, парень? — расхохотался Уорбис. — Погоди, я еще так разоткровенничаюсь с тобой, что ты тридцать пять раз в уме напишешь завещание.
Внезапно лицо его совершенно похолодело.
— Меня каждый раз коробит, когда Элли развлекается с болтунами и заумными еврейчиками, но вы — другое дело. Наконец-то она клюнула на парня, который занимается истинно мужским делом. Да и голодранцем вас не назовешь. Вы человек обеспеченный, практичный. Буду рад, если у моей дочери появится такой друг. Я все про вас знаю, мистер Короленко, — он просиял улыбкой.
— Второй раз за сегодняшний день я слышу эту фразу, — сказал я. — А я к таким фразам как-то не привык.
— Не скромничайте. Вы — убийца. Профи. Уважаю. Заказ на Орлова вы получили из кругов, близких к российскому правительству. Но эти круги похожи на рукава шубы, куда всегда можно просунуть руки. Я иногда просовываю свои руки в эти рукава — погреться. Это я сделал так, что вам заказали Орлова. Орлов сделался неадекватен, это шлак, который следовало смыть. Это следовало совершить, к тому же я хотел посмотреть вас в деле. Вы хорошо работаете. У меня к вам новое предложение.
Он щелкнул выключателем, и зажегся стеклянный шар над огромным черным письменным столом, выхватив его из тьмы. На просторной поверхности стола возвышался превосходно сделанный макет собора Святого Витта. Взгляд мой сразу же упал на крошечную боковую дверцу. Дверца в соборе была открыта, и возле нее на столе лежал маленький серебряный ключ.
— Я внимательно вас слушаю, — сказал я.
— Хочу предложить вам руку моей дочери. А? Согласен? Ха-ха, пошутил. Мы в Америке любим простую шутку. Она not from your polja jagoda, как они говорят в России… Но я все равно предлагаю тебе породниться со мной. Ты мне нравишься, парень, у тебя внимательный взгляд. Хочу, чтобы ты стал для меня таким же важным человеком, как мои мать с отцом. Для меня и для моей жены Дуллы. Как ты насчет секса втроем? Не прочь поразмяться со старичками? Ха-ха-ха, снова шутка. У меня сегодня удачный день. Но в сторону юмор: поговорим о бизнесе. Ты же профессионал, парень. Мне нужно хорошее убийство. Вы человек древней мужской профессии, за вами будущее, Короленко. Мальчикам всегда будет казаться недостаточно длинным их хобот, даже если он будет торчать, как Пизанская башня. Они всегда будут продлевать его машинами, небоскребами, ракетами, пушками, снайперскими винтовками, лазерными лучами; мальчишки всегда будут трахать миры. Ебать войной, деньгами, скоростью, оснащенностью, сверхэффективностью. А иначе мы не мальчики, а говно. Девочки для вида пускают слюни, но на самом деле подначивают мальчишек, им нужны новые ситуации — они ведь стареют, стареют с пеленок. Мы, люди, всегда будем мстить за то, что созданы смертными. А когда мы победим смерть, тогда-то и начнется настоящий ад. А? Тот самый ад, о котором всегда мечтало трахнутое человечество: бесконечное, но зато бесконечно разнообразное страдание. Там будет весело, в этом аду. Древний ужас пискнет, как цыпленок, перед ужасом будущего. A? Indeed. Вечный беспредельный парк аттракционов. Я шучу. Servus, как говорят чехи, — он выпил.
— Эта молодая антиглобалистская дурь скоро вылетит у нее из головы, — снова заговорил он. — Прогресс не остановить. Мальчики и девочки всегда будут хотеть новые штучки. А? Или нет? Мальчики всегда будут убивать и делать дела, чтобы быть мужчинами. Индусы, китаезы и еврейчики всегда будут придумывать страшные игрушки, они всегда будут превращать в реальность наши самые заветные кошмары. Чернокожие всегда будут танцевать, а все шишки будут всегда сыпаться на нас, белых парней. Потому что только мы понимаем, что такое ответственность. А? Ответственность — это горькая штука. Прага уже была два раза столицей Европы — при императорах Карле и Рудольфе, в четырнадцатом и шестнадцатом веках. Я сделаю ее столицей своей коммерческой империи. Прага — это порог между Востоком и Западом, ключ к господству на евразийских просторах. А? В моих жилах тоже течет славянская кровь — мой дед был русин или серб по фамилии Врбич. Со стороны матери струятся крови шведская и ирландская. Мне ли не чувствовать Европу?
— Кого же вы хотите заказать? — спросил я.
Он посмотрел на меня. В полумраке его лицо разгладилось, помолодело, гроздья мертвых индюшат на его шее заплелись сумраком в подобие шкиперской бородки, в лице проступил как бы морячок средних лет, невозмутимо стоящий в своей точке большого корабля, идущего по курсу. Зло исчезло в этом лице, на миг смытое словно морской волной или равнодушием морячка, стоящего на своем посту.
— Себя, — сказал он, шевельнув своими обветренными морщинистыми губами. — Себя и свою супругу Дуллу. У меня огромные дела с Россией, а я еще не бывал ни разу в вашей стране — стыдно, не правда ли? Я решил, что первый и последний наш визит в Москву будет сугубо частным, без шумихи и официальных встреч. Дата визита еще не назначена: в течение этого года, я думаю. Частный визит дня на три, не больше, — осмотр достопримечательностей, общение с друзьями… Но вот какая штука: во время этого визита в Москве нас должны убить. И я хочу, чтобы это сделал ты. Это не подстава. Все будет честно, деньги вперед, сумма гонорара тебя обрадует.
— Ваша супруга знакома с этим проектом?
— Безусловно. Я могу вызвать ее сюда, и она подтвердит свое согласие.
— Почему вы обратились ко мне?
— Нам нужно, чтобы это сделал русский человек. К политике это отношения не имеет. Не провокация. Дело надо сделать гладко, виртуозно. Нам рекомендовали вас. Не сомневайтесь, я не подставлю вас. Вам будут предоставлены убедительные гарантии вашей личной безопасности.
— Ваше убийство в Москве — это будет скандал. Почти исторический, возможно, скандал. Хотя вы и не президент Кеннеди, но все же… Вы предлагаете мне судьбу Ли Харви Освальда?
— А вы никогда не мечтали о судьбе Ли Харви Освальда?
— Мечтал, — ответил я после паузы. — Мечтал, конечно. Всегда мечтал. Я принимаю заказ. Гарантии безопасности мне не нужны — я сам об этом позабочусь.
— У вас ясное сердце! — сказал он, как мне показалось, со слезой в голосе. — Мы с Дуллой свое пожили. Рук сложа не сидели. Нам не за что стыдиться. Теперь нас надо убить — именно так. Так нужно. Вам незачем знать, почему и зачем.
— Незачем, — кивнул я, но он все не унимался:
— Дело продолжит Крис — он отличный парень, деловой, хваткий, светлая голова. Я в нем не сомневаюсь. Монти, может быть, умнее, но он крейзи, у него в сердце ненависть, изощренная осатаневшая злоба, страшно допускать его к делам и деньгам. Пускай лучше дрочит на свои камеры слежения. Пусть кончает на параноидальный экран. Правильно? Вот так. Элли, быть может, тоже возьмется за дело. Я верю в это. Молодые заскоки пройдут. Кто знает, возможно, вы станете ее постоянным другом, а потом — мужем? Кто знает? Тебе бы я доверил свою империю, парень, вы бы хорошо справились с делом втроем: Крис, Элли и ты. Но опасайтесь Монти! Бойтесь Монти! — он погрозил мне сухим пальцем.
— Я никого не боюсь, — сказал я.
Он заржал.
— Ну, пошутил, пошутил! Монти безобиден как ангел. Да и вообще, видеться с Элли тебе больше не следует, сам понимаешь.
— Полегче, это касается только ее и меня.
— Конечно, конечно. Пошутил. — Он вспыхнул улыбкой. — Встречайтесь, развлекайтесь… Бог в помощь. А Монти — просто извращенный урод. Я своих детей хорошо воспитал, я не виноват, что один вышел уродом. Издержка процесса. Я никогда не одобрял его садистических штучек. Зато Крис и Элли — моя гордость и радость. Помни: когда вы с Крисом и Элли втроем возглавите мою империю, вас никто не спасет от Монти, кроме Яромира.
— Who is Яромир? — поинтересовался я.
— Вы еще не знакомы? А вот он. Спит. — Уорбис щелкнул магическим выключателем, и в кабинете зажегся еще один шар, многоцветный, огромный и величественный. Это был пыльный светящийся глобус, на котором все моря и континенты выложили из пестрых кусочков стекла. Шар осветил дальний угол пещерного кабинета: он висел прямо над черным креслом, в котором спал некий парень.