Корнель МАКУШИНЬСКИ
Несколько
слов
от
переводчика
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ
ДЕТЕКТИВ
В Польше эту книжку читал любой, причем еще в детстве. И не только эту, но и другие книги Корнеля Макушиньского. Он писал и для самых маленьких, и для ребят постарше, и для взрослых. Но вообще-то известен он за Бугом примерно так же, как у нас Корней Иванович Чуковский. Кстати, и молодость их пришлась на одно и то же время, только умер Макушиньски раньше — еще перед войной.
На наш взгляд, есть несколько причин, почему эту милую повесть не перевели у нас до сих пор. Это именно те причины, по которым мы и выбрали ее для перевода и публикации. Во- первых, она совершенно лишена признаков какой-либо идеологии. Героиня, пятилетняя сиротка Бася, несмотря на то, что действие повести происходит в предвоенной буржуазной Польше, попадает отнюдь не в пролетарскую среду и тем не менее чувствует себя прекрасно. Вообще, единственный критерий добра и зла в этой книге — отношение к ребенку. Отсюда вытекает и «во-вторых»: эта книга религиозна, но так, как бывают религиозны умные люди, которые не вывешивают нательный крест поверх свитера, а просто поступают по совести, веря, что воздастся каждому по делам его.
Повесть «сделана» по старым добрым рецептам мелодрамы, в ней много ошибок и недоразумений, многое просто условно, так, как в жизни обычно не бывает. Например, чудаковатый рассеянный доктор, вместо того чтобы отвезти Басю, оставшуюся без матери, в Варшаву самому — дорога отняла бы у него четыре часа в оба конца — отправляет ее одну-одинёшеньку, повесив ей на шею картонку с адресом. Но если бы доктор поступил так, как диктует элементарная логика, не было бы и приключений. А приключений здесь сколько угодно — и печальных, и забавных, есть над чем посмеяться, а есть над чем и всплакнуть — даже суровому пятнадцатилетнему человеку, не говоря уже о его слабонервных и чувствительных родителях.
Один поезд приходит,
а другой уходит
Повесть эту, такую же правдивую, как весна, и так же полную радостных улыбок, как погожий день, мы должны — с болью в сердце — начать воспоминанием о событиях горьких и печальных. Как из-за тяжелых, черных грозовых туч наконец светлой струей брызнет солнце и позолотит следы неудач и разрушений, так и в этой повести тучи должны пройти по первым страницам, как по чистому пространству неба. Как в жизни, как в жизни... Один счастливый час рождает следующий, окропленный слезами, но печаль полегчает, и снова позовет светлый час. Не ценили бы мы радости, если бы она была постоянной и длилась вечно. Горечь боли и мучительность страданий делают нам слаще радость, которая приходит. Не было бы радости без печали. Никто бы не знал, что это именно радость. Тем горячее мы приветствуем день, что перед ним тянулась темная, ослепшая ночь.
То, что случилось до начала этой необыкновенной истории, было тьмой, печалью и смертельным приключением. Так как наше сердце еще дрожит при воспоминании о том, что случилось, коротко расскажем обо всем. Тут хватит немногих слов, но каждое будет иметь форму слезы.
Ни за что нельзя было угадать, кем была молодая женщина в траурном платье, ведущая за руку маленькую, может быть, пятилетнюю, девочку. Она вышла из поезда на узловой станции, по которой в разные стороны ползли поезда, как огромные гусеницы. Свидетели рассказывали, что она очень спешила, чтобы успеть в буфет, где хотела покормить девочку; другие говорили, что во время поездки она была на удивление молчалива, а в ее больших глазах читалась тревога; она везла с собой веселого ребенка и какую-то огромную печаль. Одинокие женщины в черном обычно не путешествуют со счастьем в сердце. Никто не мог ничего больше рассказать об этой печальной женщине, потому что, хоть пассажиры и отличаются чрезмерным любопытством, ей никаких вопросов не задавали. Ее бледное красивое лицо и глаза, затуманенные, как бы глядящие в пустоту, лишали людей смелости. Они прислушивались к ее разговорам с ребенком, которые были, впрочем, неустанной болтовней девочки, изредка прерываемой ее тихим словом: «Да, Васенька!» или «Нет, моя маленькая!» Последние слова, которые от нее слышали, были обещанием, что на ближайшей станции она купит девочке молока. И сразу же после этого случилось то несчастье. В прокисшем, дождливом вечернем мраке эта пани выбрала неправильную дорогу — может быть, задумавшись, она не отдавала себе отчета в том, что выходит из поезда не из тех дверей. О, боже милостивый! Как гром, катящийся по земле, как жуткий зверь, грохочущий железом, из темноты выскочил поезд. Женщина в черном последним страшным усилием успела оттолкнуть девочку...
Давайте все тихо помолимся за отважную мать, которая последним движением вырвала своего ребенка у смерти, как у тигра.
— Быстро! Карандаш и клочок бумаги! — сдавленным голосом крикнул врач, бледный от волнения.
Морща лоб, словно желая в точности припомнить слова, которые он слышал,он писал что- то на листке бумаги, которую потом подал чиновнику.
— Она успела сказать вот это,— глухо произнес он.
— Какой-то адрес?
— Да. Туда надо отправить ребенка. Бедная малышка... Где она?
— В другой комнате.
— Что делает?
— Она не понимает, что случилось. Все время спрашивает о маме.
— Пойдем к ней,— сказал врач очень тихо.
Девочка посмотрела на вошедших, как бы удивляясь, что среди них нет ее мамы. Она сидела на стуле, одетая в голубое пальтишко. Из-под мягкой шапочки выбивались светлые, коротко подстриженные волосики. Если бы не платьице, можно было бы подумать, что это ясноглазый, пухленький мальчик.
Трое мужчин, словно бы оробев, остановились у дверей, которые быстро закрыли за собой, а врач подошел к девочке. Он долго смотрел на нее и долго ничего не говорил, будто бы слова не могли протиснуться через его горло. Наконец он положил руку на ее головку и легонько погладил.
— Как тебя зовут, маленькая?
Девочка с испугом посмотрела на него и не ответила.
— Не бойся, милая,— говорил врач дрожащим, мягким голосом. — Мы все тебя очень любим... Очень, очень... Тебя, наверное, зовут Марыся?
— Не Марыся...— ответила она тихонько.
— Так значит, Ядзя?
— И не Ядзя...
— Может, Бася?
Девочка улыбнулась.
— Да. Басю зовут Бася.
— А как дальше?
— Дальше не знаю. Мамуся знает. Позовите мамусю!
Врач прикрыл глаза.
— Басенька, дорогая...— проговорил он с трудом.— Твоя мамуся... Ох, какое у Баси красивое пальтишко! А какие волосики...
— Как у мальчика! — серьезно заявила девочка.— Мамуся меня постригла.
— Да, да...
Он склонился над ней и обнял.
— Послушай, Басенька... Твоя мамуся ушла...
— Но сейчас придет?
— Нет, маленькая. Она уже не придет...
— Почему не придет? Я хочу спать!
— Потому что твоя мамуся ушла далеко, очень далеко...
— Почему далеко? Где это — далеко?
— Она пошла на самое небо...
— Ведь сейчас темно,— сказала девочка, глядя на него с подозрением.
Врач смутился и беспомощно развел руками. Так можно было вести беседу с ребенком без конца. Он потер рукой лоб и этим старомодным способом выкопал из замороченной головы очень умную мысль.
— Позвоню-ка я жене,— сказал он троим панам, которые молча прислушивались к разговору.
Не прошло и получаса, как жена доктора оказалась на месте печальных событий. Когда ей сдавленным шепотом сообщили о несчастье и о судьбе ребенка, она решила дело с потрясающей простотой.
— Пойдем спать, маленькая! — сказала она Басе голосом, который успешно притворялся голосом очень веселым.
Девочка улыбкой дала понять, что, не в состоянии достичь взаимопонимания с заикающимся мужчиной, она охотно и без протестов горячо подружится с этой пани, одетой так же, как ее мама.
Сердечко ее знало о том, что это кто-то другой и кто-то чужой, но полусонный взгляд уже не мог справиться с туманящимися очертаниями. Жена доктора, женщина живая и энергичная, делающая крепостью здоровья хорошую рекламу лекарскому искусству мужа, взяла ее на руки и, с трогательной нежностью прижав к груди, вынесла ее из станционного здания.
— Спи, бедняжка,— шепнула она, глядя на ребенка.
С помощью невиданного количества мягких слов, сравнений, метафор и примеров, целого арсенала способов, известных только женскому сердцу, наутро она сумела объяснить девочке, что ее мама никогда уже не вернется. Бася поняла только то, что ее ужасно обидели, о чем она заявила долгим плачем. Жена доктора старалась сцеловать слезы с ее глазок, что было нелегкой работой, ведь и в ее глазах они начали собираться, внезапно и неудержимо. Две женщины плакали тихонько, прижавшись друг к другу так, что невозможно было понять, где чья слеза.
Однако и других вещей тоже нельзя было понять. Самые тщательные поиски ни к чему не привели; не было никаких документов в сумочке несчастной женщины, а в вагоне не нашли никаких чемоданов и свертков. Правильнее всего было предположить, что или в дороге ее обокрали, или эта бедная женщина, глубоко погруженная в какую-то печаль, потеряла то, что везла с собой. Правильным могло быть и предположение, что она ехала туда, где ее все ожидало. Не нашли при ней ни клочка бумаги, только немного денег и железнодорожный билет до Варшавы.
— Какая-то беда гнала эту несчастную,— говорил доктор.— Или она обо всем забыла, или не могла думать ни о чем другом. Пусть Бог ее примет милосердно, ведь она, наверное, сильно страдала. Счастье, что у нее были еще силы, чтобы прошептать несколько слов.
Он смотрел на листок, на котором записал несколько фраз.
— Довольно известная фамилия,— говорил он будто про себя. — Как ты думаешь? — обратился он к жене, на коленях у которой сидела девочка.— Что теперь делать?
Жена доктора задумчиво посмотрела на Басю. Ей казалось, что ребенок отлично понимает, что речь идет о нем, и она быстро сказала:
— Поговорим об этом позже.
Дипломатия доброй женщины была весьма неуклюжей, потому что было ясно, что она умышленно отдаляет минуту расставания с девочкой. Она старалась убедить всех, что надо ждать каких-нибудь вестей от родственников несчастной пани в трауре, которые, прочитав в газетах об ужасном происшествии, несомненно, объявятся, поняв по описаниям, кем была та мать, путешествующая с ребенком. Никто, однако, не объявлялся. Прошло несколько дней, а ниоткуда не было ни письма, ни телеграммы.
— Нужно отослать ребенка по этому адресу,— сказал доктор. — Удивительно, что этот человек не появился сам. Ведь он, наверное, читает газеты.
— Если он умный человек, то не читает,— пробормотала его жена.
— Все равно. Мы не можем оставить девочку у себя.
— Неужели она так тебе мешает? Такой чудесный ребенок!
— Вовсе нет! Совсем она мне не мешает. Что за мысли! Ты бы, конечно, оставила ее навсегда.
— Ох! С великой радостью!
— Я знаю об этом, ведь ты уже несколько дней выкидываешь странные номера. Нет, моя дорогая... Всем сердцем я к ней привязался, но пора ее отослать.
Завтра я напишу письмо по тому адресу, чтобы Басю встретили на вокзале в Варшаве, а послезавтра девочка поедет.
— Как это — «поедет»? Одна?
— До Варшавы недалеко. Посадим ее в вагон, отдадим под опеку пассажиров, а в Варшаве ее встретят. Адрес точный.
— А не лучше будет послать ее почтой? — спросила жена доктора с иронией.
— В Англии был такой случай.
— Ты бы и меня послал почтой...
— Это невозможно. Почта принимает посылки только до двадцати килограммов. Грузы весом в восемьдесят килограммов посылают товарным поездом,— ответил он серьезно.
Бася, не зная о том, что стала предметом бурной конференции, пройдя через несколько дней, печальных, полных плача, странных и страшных, уже вернулась в свою голубую страну, над которой улыбается чистое небо. Несколько дней она искала мать удивленными глазами и в сердечке ее была тревога. Вечером, прежде чем она уснула в объятьях жены доктора, ей казалось, что она слышит мамины шаги, один раз ей показалось, что видит ее. Потом, понемногу, знакомый образ стал расплываться в серебристый туман, стираться и исчезать. Грузная фигура той пани, которая целовала и ласкала ее, своими размерами заслонила все то, что до сих пор было у нее перед глазами. Снова все на свете засияло голубизной.
Большие события не могли поместиться в ее сердечке, и меньше всего ее волновали долгие совещания этого пана с этой пани. Только когда эта пани вдруг схватила ее в объятия и начала громко плакать, Бася, заключив, что из женской солидарности тоже должна это сделать, тоже заплакала, жалобно всхлипывая.
Плач — это такая же хорошая забава, как и всякая другая, если только не заниматься этим слишком долго, потому что большого смысла в этом нет. Немножко поплакать, однако, всегда можно, тем более что этой доброй пани, похоже, это нравится.
Слезы жены доктора лились, как дождь из грозовой тучи. Пан доктор послал письмо, подробное, длинное, как можно точнее описывающее все печальные события, и просил особу, которой Басю доверили, чтобы в среду в пять часов вечера она ждала на вокзале, потому что девочка поедет одна. Письмо было заказным, доктор послал его лично, адрес же он подчеркнул красным карандашом, чтобы обратить внимание почты на его важность. Он принял все меры предосторожности.
— С ребенком ничего не случится,— успокаивал он жену. — Ребенок очень смышленый и не пропадет. А ты не поедешь... Ты уже три раза была в Варшаве. Два раза тебя обокрали, раз ты попала под машину и поломала ногу. Сейчас ты бы живой не ушла.
У доктора было вообще нелестное представление о столице.
Жена доктора, закрывшись с Басей на тайный совет, старалась объяснить ей, насколько большое дело ее ждет. Она успокаивала девочку, что дети часто путешествуют одни, даже на дальние расстояния, что ребенка никто не обидит, а в Варшаве ею сердечно займутся. Девочка внимательно слушала и не высказала никаких возражений. Конечно, все это может быть забавным.
Совет продолжался битых два часа; участники экспедиции к Северному полюсу — и те менее предусмотрительны, чем жена доктора. Были оговорены все, даже наименее правдоподобные случайности, как: похищение, усыпление путешественника при помощи отравленных сигарет и поломка паровоза. Черные слова жены доктора пролетели, как гроза, сквозь светлую головку и через секунду от них не осталось и следа. Только разноцветная птичка полетала над девочкой, распевая о необычайном путешествии.
Добрая женщина повела Басю далеко за город, туда, где росли деревья и кресты и там, велев ей стать на колени, долго говорила с ней шепотом, удивительно сердечным. Светило бледно-золотистое солнце, а красные листья падали с деревьев с тихим шелестом. Бася сказала так же тихонько:
— Будь здорова, мамочка!
В среду, накормив девочку на запас так, словно той предстояло переплыть Атлантический океан, предусмотрительная пани повесила ей на шею картонную табличку и чернильным карандашом написала на ней адрес «получателя». Потом дала ей небольшую сумочку, до отказа набитую конфетами, шоколадками и всякими сладкими радостями телячьих лет каждого человека, потом, за час перед отходом поезда, начались торжественные проводы. Этих нежностей, этих окриков, этих напоминаний, этих слез и поцелуев, поцелуев и слез человеческое перо не опишет. Некоторое разнообразие в эту церемонию внес выкрик — грозный, внезапный, громкий и неожиданный:
— Муж! Если с этим ребенком случится что-нибудь плохое, ты будешь проклят!
Сказано, а скорее выкрикнуто это было с такой силой, что пан доктор задрожал.
— Что с ней может случиться, боже ты мой,— сказал он, но не очень уверенно.
Восемь наиважнейших граждан городка вполне разделяли это мнение. Конечно, Варшава прожорливый город, но детей там не едят. Все старались шутками успокоить жену доктора и придать ей силы духа, что было, впрочем, некоторым преувеличением, потому что, судя по телесной оболочке, и дух ее должен был иметь немалые размеры.
Все знали о том, что недавно приключилось с девочкой, и нежность к осиротевшему ребенку, у которого — судя по траурному платью ее матери, — не было уже, наверное, и отца, привела всех добрых людей на вокзал. Не было только пана старосты и фотографа, ведь если бы удалось пригласить и их, отъезд Баси ничем не отличался бы от торжественного отъезда министра. Надо, однако, ради справедливости признать, что еще ни одного министра на свете не провожали с таким количеством слез, сколько их поплыло из глаз жены доктора. Так как уравновешенные умы все делают в свое время, благородная женщина начала проливать слезы в два пятнадцать, за четверть часа перед отходом поезда, а до того она решила внимательно, сухими глазами осмотреть все, что могло иметь связь с путешествием.