Он увлекся. Щелочки его глаз хищно расширились. С пафосом великого стратега он строил глобальные планы невиданных в истории сражений, запросто решал судьбы многих стран и народов.
- А всех славян, евреев, коммунистов, цыган, всех этих французов, англичан и разных шведов мы просто истребим, уничтожим. Подчистую… Под корень.
- Их наберется миллиард, - заметил Хассель, со снисходительной улыбкой слушавший бредовые разглагольствования вошедшего в словесный раж оберфюрера.
- Ну и что же. Пусть миллиард. И миллиард истребим!..
- Каким образом? Через газовые печи можно пропустить миллионов пять в год. Да если даже и десять миллионов - и то потребуется сто лет, - с холодным расчетом, словно речь шла о кубометрах древесины или тоннах угля, заметил Хассель. - А потом, уважаемый Курт, если мы хотим оставаться хозяевами мира, господами, то мы должны будем устранить не миллиард, а все полтора миллиарда этого скота, населяющего землю, как совершенно ненужного, опасного для нас. Излишек рабов - вовсе не благо, а несчастье для господ. Рабы погубили Римскую империю. Это мое убеждение. Я знаю историю. И ее уроками мы не должны пренебрегать. - Хассель "завелся". И то, что Шлегель внимательно, с неподдельным интересом слушает и не перебивает, поощряло доктора, делало его словоохотливым, подбивало на откровенность. И он продолжал, все больше увлекаясь:
- Ты говорил о совести, о долге, строил планы, армады кораблей. Но извини меня, Курт, ты рассуждаешь, как дилетант. Да, история повелевает нашему народу владеть миром. И мы будем им владеть, если положимся на силу разума и не отдадим себя во власть стихии инстинктов и эмоций. Чтобы владеть миром, недостаточно покорить его и обложить низшие расы данью или превратить их в своих рабов. Рано или поздно рабы взбунтуются и меч возмездия опустят на головы своих господ. Они подавят нас своим числом, растопчут, сметут, они пойдут на нас, как стада диких буйволов, как стаи саранчи. Но как быть? Устранить, как предлагаешь ты? Да, значительную часть придется устранить. Славян, евреев и еще кой-каких. Но не твоим методом, не пилой, не газовыми камерами. Практически это невозможно: они будут сопротивляться с ожесточением обреченных.
Он вдруг умолк, передохнул, насупился, словно что-то припоминая. Казалось, он потерял нить своей мысли и теперь пытается ее найти. Продолжал, не глядя на оберфюрера, уже другим, более спокойным тоном:
- Есть два способа избавления от излишков человеческого хлама. Первый - вызвать эпидемию совершенно новой, ранее неизвестной людям болезни, которая за какой-нибудь месяц унесет в могилу почти все население целой страны или целого континента. Уцелеют немногие, самые выносливые и сильные. Но это не беда, это даже хорошо: они составят отряд отборной рабочей силы.
- Но ведь эпидемия может обрушиться и на нас, - с беспокойством зашевелился Шлегель. Он жадно внимал каждому слову доктора.
- Погоди, я не закончил. Прежде чем дать ход смертоносным вирусам, мы сделаем прививки антивируса всему населению Германии и наших союзников. И если исходить из гуманности и совести, то это была бы жестокая акция, но не более жестокая, чем те, которые проводишь ты,
- К черту гуманность, - сквозь сжатые зубы процедил Шлегель, глядя на фужер теперь уже сощуренными, заплывшими жиром глазками. - Не жестокость меня смущает, а ненадежность этого метода. Есть ли полная гарантия, что ваша вакцина антивируса надежна на все сто процентов?
- Пока что такой гарантии я не могу дать. Но эксперименты продолжаются, - сказал Хассель, пытливо наблюдая за оберфюрером.
Шлегель похолодел: здесь, в этом райском уголке, среди пионов, жасмина, среди белых лебедей, изобретаются вирусы страшной смерти!.. Проницательный Хассель понял состояние гостя. Это забавляло доктора, наводило на мысль: вот он мучает и убивает людей ежедневно, готов уничтожить половину человечества земного шара, а сам смерти боится, содрогается от одной мысли о ней. Доктор давно замечал, что палачи и садисты пуще всех других боятся смерти, дрожат за свою шкуру. Отсюда он делал заключение: те, кто ни во что не ценят жизнь других, сами ничтожные, обыкновенные трусы. Себя он, разумеется, исключал. Заскрипело плетеное кресло под Шлегелем. С каким-то растерянным видом он спросил:
- А другой вариант?
- Да, возможен еще второй способ избавиться от излишнего людского балласта. И способ этот совершенно гуманный. Посредством вирусов воздействовать на половые органы. Лишить людей способности деторождения. Мужчин и женщин. Пораженная таким вирусом нация постепенно вымирает. Правда, этот процесс длительный, он растянется на несколько десятилетий, но зато совершенно гуманный.
- Но опять же вирусы, опять-таки нужна гарантия, - перебил его Шлегель, возбуждаясь. Хассель его поразил. Оберфюрер знал, что засекреченный доктор изобретает какое-то сверхмощное оружие, но только сейчас понял, что это за оружие. Вирусы его пугали. А Хассель все так же спокойно продолжал:
- Но ты, конечно, понимаешь, что устранить нужно всего-навсего излишки двуногого скота. - Он избегал слов "уничтожить", "убить", "истребить", он находил удобным заменить их более мягким глаголом: "устранить". Повторил: - Только излишки. Рабочих рук нам потребуется много. На одного немца, по меньшей мере должны работать двадцать человек. Впрочем, слово "человек" тут неуместно. Это уже будут не люди, а в подлинном смысле двуногий рабочий скот. Они будут лишены способности думать, рассуждать, им чужды будут всякие эмоции, какие бы там ни было запросы, кроме грубой пищи. Такие рабы абсолютно безопасны для хозяев. Чтоб привести их в послушание, достаточно будет простого примитивного кнута. А пистолет - это уже крайний случай. Сделать их такими, то есть вернуть их к доисторическим предкам, - сложная научная проблема. Впрочем вполне разрешимая. По крайней мере, первые опыты дали обнадеживающие результаты.
- Этто оч-чень интересно, - растягивая слова, медленно произнес Шлегель. - Это шикарно! Теперь я понимаю… - он не закончил фразы, решив не уточнять, что именно он понимает. Спросил после вдумчивой паузы:
- А как насчет потомства? Ну, у этих идиотов каково будет потомство?
- Нужно добиться полной наследственности. Я повторяю: задача эта весьма сложная. Кстати, Курт, ты почему-то присылаешь мне главным образом евреев.
- Как ты и просил, - и лиц женского пола. Помоложе и поинтересней. - Шлегель дьявольски сощурил глазки. Хассель не принял его намека, сказал с явным раздражением:
- Мне нужны разные национальности и расы. В том числе желтые и чернокожие. К сожалению, у тебя их нет. Давай славян.
- Сегодня ты получил прекрасных полек, очаровательных фрейлейн. Надеюсь, ты останешься доволен.
Захмелевший оберфюрер заходил слишком далеко, и это не понравилось благовоспитанному доктору.
- Как правило, развратные люди дурно думают о других, - уколол Хассель, но такой "укол" нисколько не смутил Шлегеля. Напротив, он был польщен.
- А, брось, доктор, играть в целомудрие: все мы из одного полена сделаны, исключая евнухов и безнадежных импотентов. Надеюсь, ты к их числу не относишься, - с грубоватой развязностью ответил оберфюрер и продолжал: - Кстати, тебе не приходилось иметь дело с еврейками? А я имел. И скажу тебе откровенно - среди них попадаются экземпляры, что не уступят француженкам. Нет, не уступят. Ты евреек не опасайся. Польки опасны. Учти, между прочим, те, что сегодня тебе доставили, - террористки. С этими будь осторожен. А евреек я даже использую как своих агентов. Одну заслал в банду к Яну Русскому, и, представь себе - проникла и назад вернулась. Я хотел ее повесить, но пощадил: талант. Она все может. Она мне еще послужит. Артистка. Легко перевоплощается. Может быть кем угодно - ангелом или дьяволом. - Он лихо наполнил фужеры. - Давай выпьем за фрейлейн Герту. Она очаровательна. Где такое сокровище раздобыл?
Хассель не ответил. Он молча и как бы машинально поднес к губам фужер с вином, отпил несколько маленьких глотков, задумчиво глядя мимо Шлегеля на пару лебедей, беззаботно и неторопливо проплывающих невдалеке от беседки. Он любовался не лебедями, а их отражением в зеркальной воде и с досадой пожалел о том, что посвятил этого жирного олуха в цели своих экспериментов. Хотя ничего особенного, никакой такой тайны он не раскрыл. Просто Шлегель становился ему неприятен своей грубой бесцеремонностью и тупым цинизмом. Хассель опасался, что оберфюрер сейчас продолжит разговор о Герте, и это окончательно выведет доктора из равновесия. Чтоб увести разговор в сторону, Хассель, не сводя прикованного взгляда с лебедей, тихо произнес:
- Изящная птица.
Но Шлегель готов был поддержать любой разговор.
- А тебе не приходилось, доктор, есть жареных лебедей?
Вопрос удивил Хасселя. Он только пожал плечами, но ответом не удостоил.
- А я ел. Во Франции. Ресторан был на берегу пруда в роскошном парке, - продолжал Шлегель приятное воспоминание. - В пруду лебеди плавали. И среди них один черный. Как негр среди белых. Мы пили не помню по какому случаю. Кажется, по случаю производства в новый чин штурмбанфюрера. Да, именно: штурмбанфюрер Бирренбах. Сколько было выпито! А потом я пожелал лебедя. Черного. Потому как нечего ему среди белых… Хозяин ресторана, француз, хотел провести нас: мол, не могу поймать, никак не дается черный дьявол. Я помог ему. Собственноручно из парабеллума с первого выстрела: пуф! И лебедь готов. Здоровый, жирный, как поросенок. А белого Бирренбах пристрелил. С третьего выстрела. Первые два промазал. И вообще, потом мы подняли такую пальбу по лебедям… Но зверски мазали, позорно мазали. Убитых лебедей нам достали и зажарили. Божественное блюдо, Артур. Тот, кто не пробовал жареного лебедя, тот много потерял. Уверяю тебя, Артур. Тот жизни не знает!..
- Скажи, Курт, у тебя есть жена? - неожиданно спросил Хассель.
- Да, конечно, Шарлотта. Она в Штеттине. А что?
- И дети есть?
- Двое. - Шлегель насторожился, глаза его округлились, как у хищной птицы. - А в чем дело?
- Да так, - равнодушно ответил Хассель.
- Ну нет, ты что-то хотел сказать. Что ты имел в виду? Ну признайся.
- Совершенно ничего. Просто спросил.
Шлегель несколько минут молчал, соображая. Потом неожиданно громко расхохотался и хлопнул Хасселя по плечу:
- Понял!.. Я понял тебя, Артур. Ты хотел отвлечь меня от лебедей. Хитрый доктор, ой какой хитрый. А я не отстану. Я твой гость - уважь. Ну позволь. Я сам его, только одного стрельну. Один выстрел. Всего один. Если промажу - то все, баста, больше не стреляю. Фрейлейн Герта нам зажарит. Не пожалеешь. Божественно! И мы разопьем с тобой еще по бутылочке. А потом пойдем посмотрим полек, тех, что сегодня доставили. После лебедя.
- Нет, оберфюрер. Стрелять лебедей не будем. По крайней мере сегодня.
- Почему? Жалеешь?.. Для офицера фюрера ты жалеешь польскую птицу, какого-то гадкого лебедя. Эх вы, патриоты, - сквозь зубы процедил Шлегель.
- Патриотизм офицеров фюрера проявляется не в стрельбе по лебедям… - в голосе Хасселя прозвучала едкая ирония.
- А в чем, позвольте вас спросить? - с вызовом произнес оберфюрер, уставившись на Хасселя тупым мутным взглядом. - Ну, доктор, договаривай.
- Если вы не в состоянии сами ответить на свой вопрос, что ж - извольте, оберфюрер, - с ожесточением принимая вызов, ответил Хассель. - Патриотизм истинного немца проявляется в борьбе с врагами Германии, прежде всего там, на Восточном фронте.
- Что вы этим хотите сказать?.. Что здесь, в тылу нашей армии, нет врагов фюрера? Что здесь сидят бездельники и дармоеды? Вы это хотели сказать, герр доктор? - Шлегель встал. Голос его дрожал от волнения и гнева. Розовые щеки надулись и покрылись бледными пятнами. Хассель также поднялся. Отчеканил холодно и отчужденно:
- Я сказал все, что хотел сказать. Больше мне добавить нечего. А комментировать свои слова я не привык.
- Благодарю вас, доктор, за любезность, - Шлегель щелкнул каблуками. - Я сожалею о финале нашей весьма приятной беседы. Позвольте откланяться.
Хассель молча опустил голову. Получилось это у него несколько театрально. Теперь ему вдруг захотелось рассмеяться над поведением оберфюрера. В лодке до самого берега они молчали. Простились у ворот и тоже молча. Шлегель изображал незаслуженно обиженного и в уме грозил доктору подлостью, которую еще не успел придумать. Хассель спешил быстрее отделаться от беспокойного гостя, встреча с которым его расстроила. Он считал, что во всех неудачах гитлеровских войск на Восточном фронте повинны вот такие идиоты, как этот индюкообразный, свиноликий, звероподобный оберфюрер. Он опасался, что такие кретины могут погубить Германию.
Себя Артур Хассель, как и Рейнгарда Гелена, относил к той породе подлинных арийцев, которым суждено владеть миром.
Глава вторая
Подполковник Бойченков Дмитрий Иванович, как и многие сотрудники органов государственной безопасности, в то суровое военное время редко ночевал дома. В его рабочем кабинете в доме номер два на площади Дзержинского стоял кожаный диван с высокой спинкой, к которой была приделана застекленная полка для книг. Она не пустовала: Бойченков любил читать, и, пожалуй, не было случая, чтоб он перед сном не прочитал сотню, а иногда и больше страниц. Разные книги стояли на полке за узорчатым зеркальным стеклом: русская и зарубежная классика, два сборника Ленина и Сталина, учебник политэкономии, томик Тимирязева, томик Вильямса, сборник статей Белинского, "История Государства Российского" Карамзина.
В большом, вделанном в стену шкафу висели военный китель и штатский костюм, шинель и пальто. Там же лежали подушка, простыни, одеяла, полотенца.
Двадцатишестилетний подполковник занимал довольно высокий и ответственный пост в Министерстве государственной безопасности. Подчиненные ему чекисты-разведчики действовали в тылу немецких войск на оккупированной Гитлером территории.
В этот день Бойченков лег спать тоже в своем кабинете в третьем часу ночи. Собственно, это было уже утро: над притихшей Москвой струился розовый рассвет. Перед тем как лечь на пузатый, неудобный для сна диван, Бойченков снял с полки томик Чернышевского, зачитался. Особо понравившиеся места подчеркивал красным карандашом, чтоб затем выписать их в толстую в черном переплете тетрадь. Двумя жирными линиями и восклицательным знаком на полях отметил такие строки: "Народность, как знамя, как боевой крик… окружается ореолом, когда народ борется за независимость, когда свергает иноземное иго". "Русский народ уже показал себя, на что он способен; он уже много сделал, и это несмотря на цепи, в которые были закованы его руки; факт странный, но верный, как верно и то, что другие народы потратили целые века и ничего не сделали, несмотря на полную свободу… Он двигался и заявил себя в блиндажах Севастополя и на его стенах. Разве слабые народы дерутся так?.. Во имя любви к русскому народу я готов принести огромную жертву".
Отложил книгу, задумался. Во имя любимой родины люди наши сейчас на огромном фронте и во вражеском тылу ежедневно, ежечасно приносят невиданные жертвы, проявляя легендарный героизм.
И снова мысли Бойченкова возвращались к тому, что тревожило его весь вчерашний день и сейчас отдается все нарастающим волнением: от Разина нет никаких вестей. Прошлой ночью разведывательная группа Егора Разина была сброшена на парашютах на территории оккупированной Белоруссии, недалеко от Бреста. Днем Разин должен был передать первую радиограмму о прибытии на место. Разин молчит. Почему? Сколько всяких мыслей, предположений приходит на ум: попали в засаду, вышла из строя рация, погиб во время приземления (или боя) радист. Да мало ли что могло случиться. Из отряда Орловского сообщают, что Кирилл Прокофьевич уже поправился и его можно эвакуировать на Большую землю. Просят выслать самолет. Кирилл Прокофьевич Орловский - командир разведывательно-диверсионного отряда, действующего на территории Барановической области, еще зимой, во время нападения чекистов на гитлеровского гаулейтера был тяжело ранен и все эти пять месяцев находился в партизанском госпитале, где ему ампутировали правую руку, а также кисть левой.
Бойченков вспоминает командиров отрядов и групп, действующих в тылу врага. У Юдичева дела идут успешно, Ботев просит прислать питание для рации. А на очереди - отправка в район польского города Беловира группы Алексея Гурьяна с очень ответственным заданием. Впрочем, слово "ответственное" всегда коробит Бойченкова: как будто можно посылать в логово врага своих людей с безответственным или не очень ответственным заданием. Сначала предполагалось послать в Польшу Разина, который в годы своей юности участвовал в легендарных операциях бесстрашного Камо. Но группа Разина состояла из девяти человек, а в район Беловира требовалось всего четыре человека, притом один из них должен быть поляк, хорошо знающий Беловир и его окрестности. Группа же Разина состояла в основном из москвичей, плюс два испанца. Тогда выбор пал на Алексея Гурьяна, всего месяц тому назад возвратившегося из-под Львова после ранения. Сейчас Алексей отдыхал в Москве и уже тяготился бездействием, не однажды звонил Бойченкову, напоминая о себе, но тот всякий раз говорил: "Не спеши, набирайся сил, окрепни. Как нога?" (Гурьян подо Львовом был ранен в ногу.) "Отлично, Дмитрий Иванович, как ни в чем не бывало!" - отвечал Алексей.