Баронесса выронила письмо из рук, не дочитав его, она преклонила колени тут же, возле кресла, и вознесла богу горячую мольбу, прося его сохранить сыну разум, оградить от безумств и заблуждений, отвратить Каллиста от пагубного пути, на который он вступил.
— Что ты делаешь, маменька? — спросил вошедший в комнату Каллист.
— Я молюсь о тебе, — ответила Фанни, вскидывая на сына глаза, полные слез, — я жалею, что прочитала твое письмо. Оказывается, мой Каллист безумен!
— Да, но безумье мое сладостно, — ответил юноша, обнимая мать.
— Я хочу видеть эту женщину, дитя мое.
— Хорошо, маменька, — сказал Каллист, — завтра мы отправимся в Круазик, будьте в это время на молу.
Каллист спрятал письмо и понесся в Туш. Баронесса поняла, что чувство, овладевшее Каллистом, как бы вооружило его вторым зрением, которое дается только опытом; бедную мать испугала эта проницательность, пришедшая до времени. Ведь письмо Каллиста было написано как будто под диктовку многоопытного кавалера дю Альга.
Люди мелочные и завистливые испытывают жгучее удовольствие, когда им удается расставить ловушку человеку благородному. Беатриса ясно сознавала, что она много ниже Камилла Мопена. И ниже не только в области моральных совершенств, именуемых талантом, но и в области мощных движений сердца, именуемых страстью. Когда Каллист явился в Туш со всем пылом первой любви, паря на крыльях надежды, маркиза испытала живейшую радость при мысли, что она любима этим прелестным юношей. Вместе с тем она не хотела разделять это чувство, она полагала своим долгом подавить это «каприччио», как сказали бы итальянцы, и таким образом она стала бы равной Фелисите; Беатриса была счастлива, что может принести жертву подруге. Наконец, маркиза, как истая француженка, черпала в бесцельном кокетстве сознание своего превосходства и наслаждалась этим сознанием; шутка ли сказать, ее окружали самые изысканные соблазны, а она противостояла им. И Беатриса готова была сама слагать хвалу своим женским добродетелям. Северный ветер утих, у открытого окна в маленькой гостиной, являвшей собой чудесную гармонию убранства и красок, среди цветущих жардиньерок полулежали на диване наши подруги, по-видимому наслаждаясь полным покоем. Несущий истому южный ветерок слегка морщил поверхность соляного озера, и она расцветала тысячью блесток; яркие лучи солнца зажгли золотом песчаный берег. Души обеих женщин были столь же взволнованы, сколь безмятежной казалась природа, и, как она, обе пылали жаром, предвещавшим грозу.
Захваченная колесом машины, которую она сама пустила в ход, Фелисите теперь следила за каждым своим шагом, ибо знала, как проницательна ее соперница, ее подруга, которую она залучила в свои сети. Чтобы не выдать тайну, мадемуазель де Туш вся отдалась созерцанию природы; она пыталась забыться, ища смысла в движении миров, и обнаруживала бога в величественной пустыне неба. Как только неверующие признают бога, они бросаются во все крайности католицизма в поисках некоей совершенной системы. В то утро Фелисите предстала перед маркизой с просветленным челом — ночные размышления смыли с него следы муки. Как небесное видение, образ Каллиста стоял перед ее взором. Этот прекрасный юноша, которому она предалась, стал для нее ангелом-хранителем. Ведь именно он вел ее к тем высотам, где кончались страдания, растворяясь в безмерности. Однако явно торжествующий вид Беатрисы обеспокоил Камилла, — как бы ни притворялась женщина, она не может утаить от соперницы подобное торжество. Странное зрелище являла эта глухая схватка двух приятельниц, скрывавших друг от друга свою заветную тайну и твердо веривших, что каждая пожертвовала собой для блага любимой подруги. Явился Каллист, он спрятал письмо под перчатку, чтобы легче было передать его Беатрисе. Фелисите, от которой не ускользнула перемена, происшедшая с маркизой, делала вид, что не наблюдает за ней, но когда в гостиной появился Каллист, она стала следить в зеркале за каждым движением Беатрисы. Вот камень преткновения для каждой женщины в решающую минуту! Тут самые умные и дурочки, и самые искренние и притворщицы перестают владеть собой, и соперница разгадывает их. Слишком сдержанный или слишком непринужденный вид, смелый и сверкающий взгляд, загадочно опущенные веки, — словом, все выдает чувство, которое труднее всего скрыть, ибо в равнодушии есть нечто столь бесконечно холодное, что его нельзя ни подделать, ни сыграть. Женщины в совершенстве распознают все оттенки чувств, и это не удивительно — так часто и так усердно прибегают они к всевозможным ухищрениям. Одним взглядом женщина охватывает соперницу с ног до головы; она угадает все по легчайшему движению туфельки, скрытой платьем, по неприметному изгибу стана; она поймет, что означает пустяк, который мужчина даже и не заметит. Нет более увлекательной комедии, чем та, какую являют две женщины, наблюдающие друг за другом.
«Что-то здесь кроется! Каллист, должно быть, совершил промах», — подумала Фелисите, поняв по неуловимым признакам, что между ним и маркизой есть какой-то сговор.
Маркиза держала себя с Каллистом совсем не так, как прежде: исчезла ее надменность, притворное равнодушие, она смотрела на юношу, как на свою собственность. По лицу Каллиста не трудно было прочитать его мысли, он краснел, как будто провинился в чем-то, — он был счастлив. Он пришел, чтобы окончательно сговориться о завтрашней поездке.
— Значит, вы твердо решили ехать, дорогая? — спросила Фелисите маркизу.
— Да, — ответила Беатриса.
— А вы как об этом узнали? — обратилась мадемуазель де Туш к Каллисту.
— Да вы только что сказали сами, — ответил юноша, повинуясь взгляду, брошенному на него г-жой де Рошфид, которой отнюдь не улыбалось, чтобы Фелисите знала о ее переписке с Каллистом.
«Они спелись, — подумала мадемуазель де Туш, от которой ничто не ускользало. — Все кончено, мне остается только одно — исчезнуть».
Мысль эта была невыносимо тяжела; лицо Фелисите вдруг так исказилось, что Беатриса вздрогнула.
— Что с тобой, душенька? — воскликнула она.
— Ничего! Итак, Каллист, пошлите завтра моих и ваших лошадей в Круазик, оттуда мы в экипаже вернемся домой через Батц. Позавтракаем в Круазике, а пообедаем в Туше. С лодочниками вы условились? Отправимся утром в половине девятого. Какие там прекрасные картины открываются взгляду! — обратилась она к Беатрисе. — Кстати, вы увидите знаменитого Камбремера[47], он убил своего сына, а теперь живет отшельником на скале и кается. О, мы с вами попали в дикий край, где людям незнакомы наши заурядные чувства. Каллист как-нибудь расскажет вам эту историю.
Фелисите прошла в свою комнату, она задыхалась; юноша передал письмо и последовал за ней.
— Каллист, кажется, вы уже любимы, но, боюсь, вы набедокурили. Признайтесь же, нарушили мои указания, а?
— Я любим! — воскликнул он, падая в кресло.
Фелисите выглянула за дверь, но Беатрисы в гостиной не оказалось. Это было странно. Женщина не уйдет из комнаты, зная, что может еще раз увидеть возлюбленного, а если она ушла, значит, у нее есть какая-то приманка. «Уж не получила ли маркиза письмо от Каллиста?» — подумала мадемуазель де Туш. Но она тут же решила, что невинный бретонец не осмелится совершить подобную дерзость.
— Если ты не будешь слепо повиноваться мне, все кончено, и по твоей же собственной вине, — строго сказала она. — Иди, готовься к своим завтрашним утехам.
И она жестом отослала Каллиста, который не решился возразить: в молчаливых страданиях есть свое властное красноречие. Юноша поспешил в Круазик сговориться с лодочниками, но и шагая через пески и болота, он не мог унять тревоги. В словах Камилла прозвучало нечто роковое, они были подсказаны внутренним голосом материнства. Когда часа через четыре Каллист, едва держась на ногах от усталости, добрался до Туша, где рассчитывал пообедать, он наткнулся на горничную, которая, как часовой, поджидала его у дверей и сообщила, что ее госпожа и маркиза сегодня вечером принять барона не могут. Пораженный, Каллист начал было расспрашивать девушку, но она заперла дверь и ускользнула. На герандской колокольне пробило шесть часов. Каллист вернулся домой, пообедал и в глубоком раздумье сел играть в мушку. Этот переход от счастья к горю, эта внезапная гибель всех его надежд последовали за коротким мигом уверенности в том, что он любим маркизой. Юная душа уже устремилась на широко распростертых крыльях к небесам и вознеслась так высоко, что падение должно было быть ужасным.
— Что с тобой, Каллист? — шепнула Фанни на ухо сыну.
— Ничего, — ответил он, вскидывая на нее глаза, в которых потух свет души и любовный пламень.
Напрасно полагают, что силою надежд измеряется размах наших притязаний, — они раскрываются полностью в моменты отчаяния. Прекрасные гимны надежде человек слагает втайне, а отчаяние показывается без покровов.
— Вы, Каллист, не особенно любезны нынче, — заявила Шарлотта; она напрасно старалась расшевелить юношу и добродушно поддразнивала его, однако у провинциалок самые безобидные шутки превращаются в назойливое приставание.
— Я устал, — промолвил Каллист, вставая с места, и он удалился, пожелав всем доброй ночи.
— Наш Каллист сильно переменился, — сказала мадемуазель де Пеноэль.
— Еще бы, ведь мы не носим красивых платьев, отделанных кружевом, мы не размахиваем вот так рукавами, мы не ломаемся, не умеем делать глазки, вертеть во все стороны головой, — сказала Шарлотта, забавно подражая манерам, позам и взглядам маркизы, — мы не умеем говорить тоненьким голоском, не умеем завлекательно покашливать с таким видом, будто вздыхает привидение: кхэ! кхэ! К нашему несчастью, мы пользуемся прекрасным здоровьем, и мы любим наших друзей без всякого кокетства; мы смотрим на них просто, а не жалим их взглядом, не впиваемся в них с лицемерным видом. Мы не умеем никнуть, как плакучая ива, и не умеем пленять, очаровательно вскидывая головку!
Мадемуазель де Пеноэль не могла удержаться от смеха при виде забавных ужимок племянницы; но ни кавалер, ни барон не поняли, что это провинция направляет свою убийственную сатиру против Парижа.
— Однако маркиза де Рошфид очень красива, — сказала старая девица.
— Друг мой, — обратилась баронесса к мужу, — я узнала случайно, что завтра маркиза пойдет прогуляться к Круазику, давай отправимся туда, я хочу на нее поглядеть.
Пока Каллист ломал себе голову, стараясь угадать, почему двери Туша оказались нынче закрыты для него, между подругами разыгралась сцена, которая должна была отразиться на событиях завтрашнего дня. Письмо Каллиста пробудило в сердце г-жи де Рошфид незнакомые ей доселе чувства. Не часто женщине доводится стать предметом столь юной, столь наивной, столь искренней и безграничной любви. Беатриса сильнее любила сама, чем бывала любима. И теперь, познав рабство, она почувствовала необъяснимое желание стать тираном. Но среди той радости, с какой она читала и перечитывала письмо Каллиста, ее вдруг пронзило жестокое подозрение. Что, в сущности, связывало Каллиста с Фелисите после отъезда Клода Виньона? Если Каллист не любит Фелисите и Фелисите это знает, чем же они заняты по утрам? И лукавая ее память сопоставила возникший перед ней вопрос с некоторыми замечаниями Камилла. Как будто дьяволенок показал ей в волшебном зеркале портрет этой необычайной женщины; и ее взгляды, ее жесты окончательно просветили Беатрису. Она надеялась стать равной Камиллу, а раздавлена ею: не она играла соперницей, а та сделала ее своей игрушкой; она нужна только для того, чтобы Камилл могла доставить удовольствие этому мальчику, которого она любит такой необычной и редкостной любовью. Для такой женщины, как Беатриса, открытие это было равносильно удару молнии. Она самым тщательным образом восстановила в памяти все события этой недели — день за днем. В одну минуту роль Камилла и ее собственная роль предстали перед нею в истинном свете, и она почувствовала себя донельзя униженной. В приступе злобной ревности она подумала было, что Камилл мстит ей за Конти. Быть может, все прошлое, все эти два года сказались в эти две недели. Вступив на опасный путь подозрений, неверия и гнева, Беатриса уже не владела собой; она шагала по комнате во власти непреодолимого смятения души и время от времени присаживалась в кресло, стараясь принять решение; но вплоть до обеда она так ничего и не решила и спустилась к столу, даже не сменив утреннего наряда. При виде соперницы, входящей в столовую, Фелисите поняла все: небрежный туалет Беатрисы, ее холодный взгляд и замкнутое выражение лица открыли ей всю правду. Фелисите, наделенная великим даром наблюдательности, сумела прочесть вражду в этом ожесточившемся сердце. Вот тогда-то Фелисите вышла из столовой и отдала горничной приказание, столь удивившее Каллиста: она решила, что, если наивный бретонец, охваченный безумной любовью, вдруг явится среди их спора, ему, пожалуй, не видать больше Беатрисы, он обязательно загубит все дело какой-нибудь глупой откровенностью; поэтому она хотела начать и кончить эту дуэль обманов без секунданта. Не имея опоры, Беатриса легко станет ее добычей. Камилл знала, как черства эта душа, как мелочна эта великая гордыня, которую она совершенно справедливо называла простым упрямством. Обед прошел мрачно. Обе дамы были слишком умны и обладали слишком хорошим вкусом, чтобы начать объяснения в присутствии слуг или допустить, чтобы их разговор был подслушан. Фелисите была нежна и добра, — ведь она чувствовала свое превосходство! Маркиза сидела суровая и едкая, она знала теперь, что ею играют, как малым ребенком. Таким образом, во время обеда шел только поединок взглядов, жестов, полунамеков, из которых слуги, конечно, ничего не поняли, однако ясно было, что буря близка. Дамы встали из-за стола, Фелисите решила, что возьмет Беатрису под руку, но та сделала вид, что не заметила этого любезного жеста, и быстро поднялась по лестнице. Когда кофе был подан, Фелисите приказала лакею удалиться, и слова: «Можете идти», — прозвучали сигналом к битве.
— Романы, которые вы затеваете, моя дорогая, несколько опаснее тех, которые вы пишете, — начала маркиза.
— Однако они имеют одно большое преимущество, — возразила Фелисите, закуривая пахитоску.
— Какое же? — осведомилась Беатриса.
— Они не предназначены для печати, мой ангел.
— А тот роман, в котором вы выводите меня, будет издан?
— К сожалению, я лишена дара Эдипа[48], вы умны и прекрасны, как сфинкс, не спорю; но не задавайте мне загадок, говорите начистоту, дорогая Беатриса.
— Когда мы обращаемся за помощью к дьяволу, чтобы сделать мужчину счастливым, развлечь его, понравиться ему, рассеять его скуку, то...
— Мужчина позднее упрекнет нас за все наши старания, решив, что нами руководит демон испорченности, — перебила ее Камилл, бросив пахитоску.
— Он забудет, что нас влекла любовь, которая не считается ни с какими границами. Ибо мы идем на все!.. Но ведь это их мужское дело быть неблагодарными и несправедливыми, — продолжала Беатриса. — В отличие от них, женщина знает женскую душу, умеет понять, как благородны, исполнены гордости и, я не боюсь сказать, добродетельны поступки женщины при самых различных обстоятельствах. Однако, Камилл, я вынуждена признать основательность критики, на которую вы не раз жаловались. Да, да, моя милая, в вас есть что-то мужское; вы ведете себя, как мужчина, вы не останавливаетесь ни перед чем, и если вы не обладаете всеми преимуществами мужчин, вы думаете на их лад и вместе с ними презираете нас, женщин. Я имею основание быть вами недовольной, мой друг, и я слишком искренна, чтобы скрывать это. Быть может, никто никогда не наносил моему сердцу столь чувствительного удара, никто не причинял мне таких страданий, какие я испытываю сейчас. Если вы не женщина в любви, зато вы поступаете чисто по-женски, когда дело идет о мести. Надо быть гениальной женщиной, чтобы обнаружить самое уязвимое, самое чувствительное место в нашей душе. Я говорю о Каллисте и о ваших проделках, да, именно проделках, моя милая, направленных против меня. До каких низостей опустились вы, Камилл Мопен, и с какою целью?
— Ну разве вы не сфинкс? — возразила, улыбаясь, Фелисите.
— Вам нужно было, чтобы я бросилась на шею Каллисту, но я еще слишком молода для подобных интрижек. Для меня любовь есть любовь, со всей ее яростной ревностью и безграничными желаниями. Я не писательница: я не умею в чувствах находить идеи...
— Значит, по-вашему, вы способны любить, как дурочка? — перебила ее мадемуазель де Туш. — Успокойтесь, в вас достаточно ума. Вы просто клевещете на себя, дорогая, вы достаточно холодны, и ваш рассудок надежно управляет вашими подвижническими деяниями.