Шуршание шелковых юбок возвестило о приходе несчастливицы. Она показалась на пороге гостиной в тщательно обдуманном туалете, при виде которого любой мужчина, сколько-нибудь наделенный хитростью, понял бы, что его ждали. Платье из серебристого атласа, скроенное наподобие пеньюара, позволяло видеть полоску белой груди; из широких откидных рукавов выходили волны тюля, собранного буфиками, складочками, и заканчивались у кистей рук кружевами. Прекрасные волосы, искусно заколотые гребнем, падали локонами из-под крохотного чепчика, украшенного кружевом и цветами.
— Уже! — произнесла Беатриса, улыбаясь. — Самый пылкий любовник не мог бы так торопиться... Очевидно, вы хотите сообщить мне что-то важное, не так ли?
И г-жа де Рошфид уселась на кушетку, жестом пригласив Каллиста занять место с ней рядом. По случайности, должно быть предумышленной (ибо женщины обладают двумя родами памяти — памятью ангелов и памятью демонов), Беатриса благоухала теми же духами, которыми душилась в Туше во время встреч с Каллистом. Прикосновение ее платья, этот аромат, эти глаза, которые в полутемной комнате, казалось, вбирали в себя весь свет, свели Каллиста с ума. Несчастный вдруг почувствовал себя во власти того безумья, которое чуть было не стоило жизни Беатрисе; но на сей раз маркиза сидела на краю кушетки, а не над океаном; она поднялась и дернула сонетку, приложив пальчик к губам. Увидев этот жест, призывавший к благоразумию, Каллист овладел собой; он понял, что Беатриса отнюдь не имеет воинственных замыслов.
— Антуан, никого не принимать, меня нет дома, — сказала она старому слуге. — Подложите в камин дров. Вот видите, — с достоинством продолжала она, когда старик удалился, — я считаю вас своим другом, так не обращайтесь же со мной, как с любовницей. Я хочу сказать вам две важные вещи. Во-первых, глупо вечно спорить с чувствами любимого человека; а во-вторых, я не желаю больше принадлежать ни одному мужчине в мире; я верила, что я любима, что Конти — это Ридзио[56], не связанный никакими узами, совершенно свободный, — и вот видите, куда завело меня это роковое увлечение. Вы — другое дело, вы под охраной самого святого долга; у вас молодая, прелестная, любящая жена; наконец, у вас есть сын. Мне, да и вам, было бы непростительно это безумие...
— Дорогая моя Беатриса, все ваши доводы разрушит одно-единственное слово: я никогда никого, кроме вас, не любил, и меня женили вопреки моей воле.
— Да, мадемуазель де Туш сыграла с нами злую шутку, — сказала с улыбкой Беатриса.
В течение трех часов г-жа де Рошфид проповедовала Каллисту свои воззрения на супружество, предъявив ему страшный ультиматум — полностью отказаться от Сабины. Какие возможны иные гарантии, восклицала маркиза, в том страшном положении, в которое ее поставила любовь Каллиста? Впрочем, жертву, которую должна была принести Сабина, маркиза считала сущим пустяком. Она прекрасно знает Сабину!
— Она, дорогое мое дитя, принадлежит к числу женщин, которые в замужестве все те же, что и в девичестве. Она — слишком Гранлье, смуглая, как ее матушка-португалка, чтобы не сказать оранжевая, и костлявая — вся в отца! По правде говоря, ваша жена никогда не пропадет, этот младенец прекрасно может обойтись без помочей. Бедный Каллист, да разве вам такая жена нужна?.. Верно — у нее красивые глаза, но, бог мой, такие глаза встречаются на каждом шагу в Италии, в Испании, в Португалии. Не может быть женщина нежной при такой-то худобе! Не забывайте — Ева была блондинкой; брюнетки — дочери Адама, а блондинки — чада господни; сотворив мир, он воплотил в Еве свой самый сокровенный замысел.
В шесть часов Каллист в отчаянии взялся за шляпу.
— Да, иди, иди, бедный мой друг, не огорчай ее, ей будет так грустно обедать без тебя!..
Каллист остался. Он был еще очень молод, и было так легко управлять им, воздействуя на его слабости.
— Как, вы отважитесь пообедать со мной? — воскликнула с наигранным изумлением Беатриса. — Значит, моя скромная трапеза вас не пугает, и вы, оказывается, настолько независимы, что можете доставить мне огромную радость этим маленьким знаком внимания!
— Позвольте мне только написать несколько слов Сабине, — попросил Каллист, — а то она будет ждать меня до девяти часов.
— Что ж, пишите. Садитесь сюда, к письменному столу, — ответила Беатриса.
Она собственноручно зажгла свечи и поставила одну на стол, чтобы прочесть то, что написал Каллист.
«Дорогая Сабина...»
— «Дорогая!» Значит, эта женщина вам все еще дорога? — произнесла она таким тоном, что Каллиста обдало ледяным холодом. — Идите, идите домой, обедайте с ней!
«Я пообедаю с приятелями в ресторане...»
— Ложь! Фи, вы недостойны того, чтобы вас любила я или даже Сабина!.. Как вы, мужчины, всегда трусливы с нами! Идите же, сударь, обедайте с вашей «дорогой Сабиной».
Каллист, побледнев как мертвец, откинулся на спинку кресла. Бретонцы от природы наделены храбростью, и именно она-то и заставляет их упорствовать в трудных положениях. Молодой барон выпрямился, положил локоть на стол, уперся подбородком на руку и взглянул сверкающим взглядом на неумолимую Беатрису. Он был так прекрасен, что любая женщина юга или севера упала бы перед ним на колени со словами: «Владей мной!» Но Беатриса, рожденная на границе Нормандии и Бретани, принадлежала к породе Катеранов, — позор пробудил в ней жестокость франков и злость нормандцев: она жаждала отомстить за свое унижение и вот почему не пленилась очарованием Каллиста.
— Продиктуйте, что я должен написать, я повинуюсь, — произнес несчастный юноша. — Но зато...
— Хорошо, — ответила она, — ибо теперь ты снова будешь любить меня так, как любил в Геранде. Пиши: «Обедаю в гостях, не ждите меня».
— А дальше? — спросил Каллист; он решил, что воспоследует продолжение.
— Все. Подпишитесь. Прекрасно, — добавила она, бросаясь, как коршун, на письмо; на лице ее горела сдержанная радость, — сейчас я отошлю письмо с посыльным.
— А теперь... — вскричал Каллист, подымаясь с места со счастливым видом.
— Надеюсь, я сохраняю за собой свободу действий, — возразила Беатриса. Она отошла и, остановившись между столом и камином, дернула сонетку. — Возьмите, Антуан, велите отнести записку по адресу. Барон обедает у меня.
Каллист вернулся домой около двух часов ночи. Прождав мужа до половины первого, Сабина легла, сломленная усталостью, и заснула; хотя ее больно поразил лаконизм записки Каллиста, она нашла ему объяснение!.. Истинная любовь женщины начинается тогда, когда она научится все объяснять в пользу любимого мужа.
«Он просто торопился», — думала она.
На следующее утро мальчик почувствовал себя лучше, материнская тревога улеглась. Смеющаяся Сабина с маленьким Каллистом на руках появилась в столовой за несколько минут до завтрака, желая показать ребенка отцу. Она сама ребячилась, говорила нежные слова, короче, делала и говорила все то, что свойственно молодым счастливым матерям. Эта милая семейная сценка позволила Каллисту овладеть собой. Каллист был очарователен с женой, сознавая себя в душе чудовищем. Он и сам, как дитя, начал забавляться с маленьким кавалером дю Геником, и, пожалуй, забавлялся слишком уж долго. Он явно переигрывал, но Сабина еще не дошла до той степени недоверия, когда женщина сразу разбирается в таких неприметных тонкостях.
За завтраком Сабина спросила:
— А что ты делал вчера?
— Портандюэр уговорил меня у них пообедать, — ответил Каллист, — потом мы пошли в клуб, сыграли несколько партий в вист.
— Но ведь это неразумная жизнь, дорогой Каллист, — сказала Сабина. — Молодые дворяне должны сейчас думать о том, как вернуть себе в своей стране положение, которое потеряли их отцы. А вы курите сигары, играете в вист, глупеете от праздности, довольствуетесь тем, что высмеиваете какого-нибудь выскочку, а он гонит вас отовсюду, со всех позиций. Вы отгородились от простого народа, которому должны бы служить душой и разумом, играть для него роль провидения... И вы еще надеетесь уцелеть! Вместо того чтобы быть партией, вы станете говорунами, по выражению де Марсе. Ах, если бы ты только знал, как расширился горизонт моих мыслей, с тех пор как я вынянчила, выкормила твоего сына! Мне хочется теперь, чтобы древнее имя дю Геников прославило себя!
И вдруг, погрузив свой взор в глаза Каллиста, который слушал ее с задумчивым видом, Сабина спросила:
— Признайся же, что эта первая твоя записка ко мне немного суха.
— Но ведь я только в клубе догадался предупредить тебя...
— Однако ты написал на бумаге, принадлежащей женщине, от письма пахло духами.
— Разве ты не знаешь, какие чудаки эти директора клубов...
Виконт де Портандюэр и его жена, очаровательная пара, стали близкими друзьями дю Геников и даже вместе с ними абонировали ложу в Итальянской опере. Молодые женщины — Урсула и Сабина — были связаны прелестной дружбой, возникающей между юными матерями: они советовались относительно воспитания детей, поверяли друг другу свои материнские заботы и невинные тайны. В то время как Каллист, еще новичок во лжи, думал: «Побегу к Савиньену, надо его предупредить», — Сабина вспомнила: «На бумаге была корона, ведь не могло же мне показаться...» Эта мысль, как вспышка молнии, озарила ее сознание; Сабина упрекала себя, но все же решила отыскать письмо, которое накануне, в состоянии ужасной тревоги, небрежно швырнула в шкатулку с письмами.
После завтрака Каллист ушел из дома, сказав жене, что скоро вернется. Он сел в маленькую низкую карету, запряженную одной лошадью, — в ту пору такие экипажи начали, благодарение богу, вытеснять неудобные кабриолеты, в которых разъезжали наши деды. Через несколько минут он уже был на улице Сен-Пэр, у виконта, и упросил его оказать маленькую услугу — солгать Сабине, буде она спросит об их вчерашнем времяпровождении, и обещал в случае надобности отплатить тем же. Выйдя от Савиньена, он отправился на улицу Шартр, приказав кучеру гнать лошадей; ему не терпелось узнать, как провела Беатриса ночь. Счастливая несчастливица только что вышла из ванны, была свежа, прелестна и завтракала с большим аппетитом. Каллист восхищался грацией, с которой этот ангел кушал яйца всмятку, и был поражен золотой посудой — подарком одного лорда, любителя музыки: Конти сочинил для него несколько романсов; лорд-меломан издал эти романсы под своим именем, на том основании, что он якобы подсказал композитору две-три мысли. Барон с удовольствием слушал забавные и игривые рассказы обожаемой Беатрисы, которая считала своей священной обязанностью развлекать Каллиста и всякий раз гневалась и плакала, как только он собирался уходить. Каллист думал посидеть у маркизы минут двадцать, а вернулся домой в три часа. Его прекрасная английская лошадь, подарок виконтессы де Гранлье, вся взмокла, будто ее только что выкупали. Случай всегда подстерегает ревнивых жен. Сабина стояла у окна, выходящего во двор, нетерпеливо поджидая Каллиста, и беспокоилась, сама не зная почему. Увидев взмыленную лошадь, с губ которой падали клочья пены, она удивилась.
«Откуда это он?» — подумала Сабина.
Какая-то сила шепнула ей на ухо этот вопрос, и эта сила — не разум, не демон и не ангел, — эта сила все видит, все предчувствует, она открывает нам неведомое, благодаря ей мы начинаем верить в какие-то особые нравственные явления, возникающие в нашем мозгу и живущие в невидимой сфере идей.
— Откуда ты, дружок? — спросила Сабина, спустившись ему навстречу до половины лестницы. — Твой Абдэль-Кадер еле жив, ты обещал скоро вернуться, а я жду тебя целых три часа...
«Ну что же, — подумал Каллист, который уже сделал немалые успехи в искусстве притворства, — надо выходить из положения; преподнесем ей какой-нибудь подарок».
— Дорогая моя Сабина, милая наша кормилица, — сказал он жене, беря ее за талию с несвойственной ему нежностью, ибо он чувствовал себя виноватым, — я вижу теперь, что нельзя иметь тайну, как бы ни была она невинна, от любящей жены...
— Но кто же поверяет свои тайны на лестнице? — смеясь, прервала его Сабина. — Пойдем наверх.
Посреди гостиной, которая сообщалась со спальней, висело зеркало, и в нем Сабина увидела лицо Каллиста: не зная, что за ним наблюдает пара внимательных глаз, он сидел с усталым, неулыбающимся лицом, выдавшим жене его подлинные чувства.
— Что же это за тайна?.. — спросила Сабина, оборачиваясь.
— Ты героически выкормила моего сына, будущий наследник дю Геников сделался мне еще дороже, и поэтому мне захотелось сделать тебе сюрприз, — видишь, я точно какой-нибудь буржуа с улицы Сен-Дени. Скоро у тебя будет новый туалетный столик, над ним работают лучшие мастера своего дела; матушка и тетя Зефирина принимают участие в моем подарке.
Сабина обняла Каллиста, прижала его к сердцу и положила головку ему на плечо, слабея под бременем счастья, — конечно, не из-за нового туалета, а потому, что рассеялось первое ее подозрение. Это был один из тех великолепных, памятных каждой любящей душе порывов, которые редки даже при самой безмерной любви, — иначе человек сгорел бы до времени! В такие минуты мужчины должны бы упасть к ногам женщин, молиться на них; ведь это минуты величайшего подъема: все силы сердца и ума изливаются тогда, как струя воды из наклоненного кувшина мраморной нимфы на фонтане. Сабина была вся в слезах.
Вдруг, словно ужаленная ядовитой змеей, она отскочила от Каллиста, упала на диван и лишилась сознания. Сердце ее как будто сжала холодная рука и чуть не остановила его навеки. Обнимая Каллиста, почти не помня себя от радости, она прижалась лицом к его галстуку и вдруг почувствовала тот же самый аромат духов, которым было пропитано письмо! Значит, другая женщина припадала к груди Каллиста, от ее лица и от ее волос исходил этот преступный запах прелюбодеяния. И она, Сабина, целовала то место, на котором еще не остыли поцелуи соперницы.
— Что с тобой? — спросил Каллист, когда Сабина, лоб которой он вытер намоченным полотенцем, пришла в себя.
— Скорее поезжайте за доктором и за моим акушером, позовите их обоих! О, я чувствую, что молоко бросилось мне в голову... Они не приедут, если вы сами лично не попросите их...
Слово «вы» поразило Каллиста, и он в тревоге отправился за врачами. Когда Сабина услышала, что ворота, пропустив карету, закрылись, она вскочила, как испуганная козочка, и, точно безумная, забегала по гостиной с криком:
— Боже мой! Боже мой! Боже мой!
Только эти два слова и подсказывал ей ее разгоряченный мозг. Болезнь, которую она назвала наобум, желая удалить мужа, действительно началась. Ей чудилось, что каждый волос на ее голове превратился в раскаленную иглу. Разбушевавшаяся кровь, казалось, прилила к нервам и готова была выступить изо всех пор! На несколько минут она потеряла зрение. Она закричала:
— Умираю!
Когда на этот страшный крик смертельно раненной супруги и матери вбежала горничная, когда Сабину отнесли в спальню и уложили в постель, к ней вернулись зрение и разум: она прежде всего послала свою девушку к г-же де Портандюэр. Сабина чувствовала, что мысли ее кружатся в голове, как соломинки, уносимые вихрем.
— Я видела их, — рассказывала она потом, — их были мириады.
Сабина позвонила лакею и, вся пылая от лихорадки, еще нашла в себе силы написать письмо, потому что была одержима одной яростной мыслью — узнать правду. Вот это письмо.
Сабина приказала горничной отнести письмо на почту и отправить его в Геранду. Когда в спальню вошла виконтесса де Портандюэр, Сабину трясла страшная лихорадка, сменившая первый приступ безумия.