А мать рассказала о том, что случилось с нею в поезде: она лежала на верхней полке, внизу двое мужчин, один, военный,
Когда он погасил настольную лампу и лег, раздался тихий стук в дверь, вошла мать. Спросила шепотом:
– Ты спишь?
– Нет, – ответил Антипов.
Мать стояла возле кровати. Он почувствовал, что она плачет беззвучно. Он привстал, положил руки на одеяло и сказал:
– Мама, садись сюда, если хочешь...
Мать продолжала стоять, неразличимая в темноте, не садилась и ничего не говорила, он догадывался, что ее душат слезы. Потом вдруг наклонилась и спросила, можно ли поцеловать его. Он сказал: «Да». Мать поцеловала Антипова, как когда-то целовала кудрявого мальчика в старой пустоватой комнате с высоким потолком на сон грядущий. От лица матери уже не пахло паровозной гарью, а пахло простым мылом и чем-то еще, от чего у Антипова сжалось сердце. Засыпая, думал: написать рассказ «Поцелуй». Но «Поцелуй» был у Чехова. Тогда, может быть, так: «На сон грядущий». Но и «На сон грядущий» было у кого-то. Кажется, у Хемингуэя. Сквозь сон томило – все уже написано.
2
Семинар отменили. Костин заболел. Секретарь кафедры Сусанна Владимировна, женщина в возрасте, лет сорока, но живая, бойкая, кокетливая, с черным плутовским взором, отозвала Антипова в сторону и зашептала:
– Саша, вы не могли бы по просьбе кафедры... Собственно, это и моя личная просьба... Я вам дам талоны и деньги... – Быстрым движением она вынула из сумочки бумажный пакетик и сунула его в карман антиповской куртки. – Навестите Бориса Георгиевича, а? Он совершенно один, без всякой помощи, жена в больнице. Согласны? Было бы так благородно с вашей стороны!
– А для чего деньги? – краснея, спросил Антипов, которому почудилось оскорбительное.
– Купите, пожалуйста, хлеба, сахара и табаку. Если табаку нет, возьмите папирос. Он курит иногда «Казбек». Зайдите в Елисеевский, потом на Бронную. Вы знаете, где Борис Георгиевич живет?
Аптипов кивнул. Сусанна Владимировна, несмотря на ее возраст, немного смущала Антипова. У нее была тонкая талия, а все, что ниже талии, поражало необыкновенной круглотой и объемом. Антипов бормотал, соглашаясь, глядя в сторону. С утра его волновало ожидание вечернего чтения – нечто подобное он испытывал в дни, когда надо было идти к зубному врачу, – и теперь, когда все отменилось, чувствовал досаду и облегчение одновременно. Поэтому внимание его было разболтано и он не заметил странности: того, что Сусанна Владимировна таинственно отвела его в угол – чего делать вовсе не нужно, коль речь идет о просьбе кафедры, – а бумажный пакетик, который сунула ему в карман, был приготовлен заранее. Все это он сообразил после. Теперь же покорно пошел в Елисеевский, постоял за сахаром, потом взял хлеб и табак и двинулся назад через бульвар на Бронную. Идти к Борису Георгиевичу было боязно: вдруг тот будет недоволен? Скажет: «Зачем это вы себя утруждали? Я вас не просил». Ведь он холодноватый, язвительный, держит своих учеников на расстоянии и даже тех, к кому благоволит – Володю Гусельщикова, Элку Пугач и хитромудрого Квашнина, – не приглашает в дом. Вроде бы потому, что жена больна. Нe хочет, чтоб ее видели. У нее бывают приступы тяжелой депрессии. Тут Антипов догадался: все боятся к нему идти, вот и запрягли Сашку Антипова! Потому что Антипов – новенький, ни он Бориса Георгиевича, ни Борис Георгиевич его не знает по-настоящему. Три месяца назад Антипов взял на заводе расчет, перевелся с вечернего отделения на дневное и стал посещать семинар Костина. Читал у него лишь раз, и результат был неясен. Нe то чтобы ругали особенно, но и не хвалили. Нет, не хвалили вовсе. Никто не проронил слова «талант». Но, правда, никто не сказал и слова «серость», или «бездарность», или «нет никакой надежды», или «перейти в другой институт». А Борис Георгиевич молчал, пыхтел трубкой и произнес загадочно: «Что такое Антипов, мы узнаем, когда прочитаем второй рассказ. Ренар говорил, что одну гениальную страницу может написать каждый. Все дело в том, чтобы написать триста». И Антипов возликовал: эти слова можно было расценивать в том смысле, что в рукописи Антипова есть о д н а г е н и а л ь н а я с т р а н и ц а! Но антиповский друг Мирон охладил ликование: сказал, что Борис Георгиевич любит повторять эти слова Ренара. Повторял их раз восемь.
Возле высокого дома номер семнадцать, на том углу, откуда ведет ход в проходные дворы – именно в этом доме жил автор в раннем детстве и с высоты третьего этажа тупо и жадно разглядывал снежный бульвар с черными деревьями, но Антипов о том не знал, – встретился Антипову Витька Котов, он же Виктуар, он же попросту Кот, бежавший куда-то своей жидконогой, подпрыгивающей побежкой.
– Ты куда? – спросил Антипов.
– На Арбат. К одной даме. Она такой супчик рыбный делает, закачаешься!
Антипов взял Кота под руку и повлек за собой. По дороге уговаривал: дама не убежит, супчик можно потом разогреть, а навестить старого писателя из гуманных соображений знаешь как замечательно! Кот пошел не сопротивляясь. По дороге рассказывал какую-то чушь о своих успехах у женщин, успехи достигались на бегу, на ходу, на лестнице, словом, с невероятной легкостью, и вдруг спросил:
– Как считаешь, Костин – писатель ничего?
– По-моему, ничего. Я его до войны читал.
– Ха! До войны мы всякую дребедень читали,– сказал Кот. – Что в руки попадалось, то и читали. А по-моему, средневатый. У него языка нет. Интригу вяжет, а языка нет. Вот Михаил Тетерин был – это да! Его приятель. Вот этот, говорят, был сила! Они какой-то журнал издавали в двадцатых годах. Мне один мужик рассказывал. Тетерин, говорит, был кумир молодежи, хотя выпустил всего две книги: роман «Аквариум» и сборник рассказов. А Костин был при нем вроде бы второй номер.
– Что-то я такого не слышал, – сказал Антипов.
– Вот услышал от меня. «Спасибо» скажи. Спасибо, мол, Виктуар Евдокимыч, что просвещаете меня, горемычного.
– А я с тобой не согласен, – сказал Антипов. – Насчет Костина. Что ж, и «Звезда-полынь» – плохая книга?
– Ты серьезно? – Котов захохотал. – Перестань!
– По-моему, вещь недурная.
– А по-моему, плешь.
Антипов вспомнил: на одном из последних семинаров Виктуару крепко досталось. Борис Георгиевич разнес его рассказ в пух и прах, да и ребята несли. Одна Сусанна Владимировна лепетала что-то в защиту. И Антипов сказал:
– Сусанна, конечно, больше понимает, чем Костин.
– Сусанна? – Котов сделал недоумевающее лицо. – Намека не понял. Не по адресу, мой милый. Это не моя весовая категория...
Остановились перед парадным старого трехэтажного дома на Большой Бронной. Кот почему-то медлил, не поднимался, а Антипов уже стоял на верхней ступеньке. Парадное было распахнуто и чернело изнутри каким-то нежильем. Антипов сюда приходил однажды с ребятами, провожали Бориса Георгиевича после семинара до парадного.
– Чего-то неохота идти... – говорил Кот в нерешительности. – Черт его знает, неохота, и все.
– Почему?
– Ну, неохота, брат. Я ему деньги должен. В прошлом году сидел без стипендии, голодный как пес, ну и попросил сдуру. Какие деньги! Сто рублей. А у кого просить? Всем задолжал. Сказал: на бумагу. Роман пишу. Он спросил: «Сколько нужно?» Сотни, говорю, две или три. Ну, говорит, это не на бумагу, и дал сотню. Отдать я ему, конечно, отдам, да все не получается, сам знаешь... Опять с февраля стипендию шарахнули, немецкий нe сдал.
– Ладно, пойдем, – сказал Антипов. – Потом расскажешь.
– Постой! Я ж говорю, неловко идти. Или, как думаешь, ничего? Он, конечно, без моей сотни не обедняет, но как-то все же не то. Я ему, когда вижу, всякий раз говорю: «Борис Георгиевич, я все помню, ваш должник. У меня рассказ в «Молодом колхознике» приняли, получу гонорар, отдам». Он кивает – ладно, мол, хорошо. А у самого физиономия постная. В последнее время стал как-то раздраженно отвечать и глядит сердито. А тут недавно с такой злостью: «Одно из двух, Котов, либо отдайте эти несчастные сто рублей, либо прекратите, ради Христа, постоянно про них вспоминать».
– Все! Пошли! – Антипов тянул Котова за руку. – Чего ты затеял у него под окнами?
– Нет, постой, дай досказать, – шептал Котов, упираясь. – Этот вопрос и психологически интересно разобрать. Неужто он такой скупердяй? Или, может, тут нравственный принцип? А элемент зависти ты не допускаешь? Для него, конечно, сто рублей – несчастные, для меня – сумма. Нет, это очень загадочная история. И она мне поперек горла. Я лучше последнюю рубашку продам, лишь бы таких разговоров не слышать. Я их вообще не терплю, разговоров подобного рода. – Вдруг он повысил голос, стал чуть ли не кричать, и Антипов подумал: нарочно, чтоб услышали. – А что же теперь делать, если взять негде? На семинар к нему не ходить? Руки на себя наложить? Да если по-честному, по гамбургскому счету, зачем ему эту сотню у бедного студента тягать? А? Как считаешь, отдавать или нет? По-моему, не обязательно вроде...
Антипов нашарил в кармане бумажку, протянул.
– Отдадим, и дело с концом! Пошли!
Котов вертел бумажку, глядя на Антипова изучающе и недобро.
– А я раньше мая не смогу соответствовать. Они мне пятый номер обещают.
– В мае отдашь.
– Ну, спасибо. В мае отдам. Пока!
– Ты куда? – удивился Антипов.
Виктуар бежал, подпрыгивая, по мглистой улице прочь.
– Опаздываю, Сань! Спасибо тебе! Отдам!
Антипов смотрел ему вслед и думал: написать рассказ «Рыбный супчик». Все было ясно, кроме дамы, которая живет на Арбате. У Антипова не было знакомых дам. Кроме, пожалуй, двух – его собственной кузины Тамары и одной врачихи, знакомой сестры. Поднимаясь по лестнице на третий этаж, Антипов обдумывал: как соединить Кота, рыбный супчик и Тамару? Тихо насвистывая, нажал кнопку звонка. Дверь отомкнулась, обнаружила почти такую же темноту, как на лестнице, щелкнул выключатель, зажглось что-то жалкое в невероятной вышине и осветило женщину, похожую на стог, в халате с головы до пят. Женщина произнесла сурово и жестко, как слова вердикта:
– Этот звонок не трогать. Им в нижний звонить. А этот не трогать никогда.
И, шелестя и роняя сухие травинки, поплыла куда-то во тьму квартиры, а Антипов побрел в другую сторону наугад. Он шел по длинному коридору мимо закрытых дверей и возле одной из них, сам не зная почему, остановился и постучал. Седенький приземистый человечек, то ли горбун, то ли просто не имеющий шеи, уставился на Антипова в тревоге, клоня голову набок, и вдруг вскричал:
– Ах, да! Будьте любезны!
Антипов пошел вслед за седеньким, который пятился и жестами звал Антипова за собой, они прошли одну комнату, другую, третью, какую-то кишку из комнат, как в старинных дворцах, и верно, мелькало нечто дворцовое: то стулья с высокими спинками, то две-три картины, блеснула бронза, но все выглядело как-то пыльно, неряшливо, вразнобой. При этом фотографии на стенах, помятые коврики, цветы в горшках. В третьей комнате на полу была расстелена газета, на которой лежало две стопки трепаных книг без обложек, каждая стопка обвязана шнурком.
– Здесь! – сказал седенький, показывая на стопки.
– Что это? – спросил Антипов.
– Ради этого мы вас вызывали. Можете смотреть, юноша. Тут все цело до последней странички.
– Я студент из семинара Бориса Георгиевича... – начал Антипов.
– Меня это не касается! – седенький жестом пресек Антипова. – Кто вы, меня не интересует. Ведь вы Маркуша?
– Нет, не Маркуша. Я принес хлеб, сахар и табак, – сказал Антипов, на что-то садясь и норовя вынуть из портфеля покупки.
Седенький таинственным образом исчез, затем его голос донесся из глубины четвертой, еще неведомой комнаты:
– Ваша фамилия?
Антипов назвался. После паузы, наполненной шаркающим движением за стеной, воркотней голосов, долетел знакомый хриплый и слабый бас:
– Антипов, входите, коли пришли...
Антипов вошел. Комната оказалась угловой. Именно здесь протекала жизнь – стоял письменный стол в бумажном хламе, в книгах, в пепле, к одной стене тулился узкий диванчик, к другой тонконогий изящный столик, загроможденный чашками, тарелками. Борис Георгиевич сидел на диванчике, запахнувшись во что-то байковое, из-под чего белела ночная сорочка, а внизу торчали ноги в темно-синих хороших брюках и в штиблетах. Похоже, он оделся наполовину и почему-то прекратил. Лицо у Бориса Георгиевича было и вправду больное, опухшее, с набрякшими веками, сощуренные глаза смотрели сквозь очки высокомерно и, как показалось Антипову, враждебно. Никогда Антипов не видел у Бориса Георгиевича таких узких, недобрых глаз, да и вообще узнать его было трудно.