– Мамма! – требовательно спросил он. – Ты что тут делаешь!
Она не ответила, но рука разжалась, и он увидел, что в ней было: мастерок, мастерок каменщика, его отца. Все тело и ум его возмутились и запротестовали. Его мать во тьме угольного сарая с отцовским мастерком. Как грубо вторглись в то, что принадлежало ему одному. Его мать не имела права здесь быть. Будто она его тут обнаружила за мальчишеским грешком, точно в том же месте, где он, бывало, этим занимался; а тут она, сидит и злит Артуро его же воспоминаниями, он ее ненавидел, ее – тут, с отцовским мастерком в руке. Что это даст? Ходить и напоминать себе о нем, одежду его перебирать, кресло трогать? О, он ее сто раз видел – смотрит на его пустое место за столом; а теперь – вот, держится за его мастерок в угольном сарае, замерзла до смерти уже, но ей это безразлично, как покойнице. В ярости он пнул ведерко для угля и расплакался.
– Мамма! – зло крикнул он. – Ну что ты делаешь? Зачем ты здесь сидишь? Ты же умрешь тут, Мамма! Заколеешь!
Она поднялась и, качаясь, направилась к двери, вытянув перед собой побелевшие руки, с печатью холода на лице, от которого отхлынула вся кровь, – мимо него, в вечернюю полутьму. Сколько она тут просидела, он не знал, – может, час, может, больше, – но то, что она, должно быть, полумертва от холода, он понял. Она шла в оцепенении, осматриваясь так, будто видела это место впервые.
Артуро наполнил ведерко углем. В сарае терпко пахло известью и цементом. С одной балки свисала роба Бандини. Он стащил ее и разодрал надвое. Шляться повсюду с Эффи Хильдегард – это нормально, это ему нравится, но почему из-за этого должна так страдать его мама, да еще и его заставлять страдать? Мать свою он тоже возненавидел: дура, специально убить себя хочет, а что со всеми остальными будет, с ним, с Августом и с Федерико, – на это ей наплевать. Все они – придурки. Единственный в семье, в ком хоть какой-то здравый смысл сохранился, – это он сам.
Когда он вернулся в дом, Мария уже лежала в постели. Полностью одетая, она дрожала под всеми одеялами. Он взглянул на нее и нетерпеливо скривился. Сама виновата: чего поперлась в сарай? Однако нужно было проявить участие.
– С тобой все в порядке, Мамма?
– Оставь меня в покое, – прошептала она трясущимися губами. – Оставь меня в покое, Артуро, и все.
– Тебе грелку дать?
Она не ответила. Из уголков ее глаз метнулся к нему быстрый раздраженный взгляд. Этот взгляд он принял за ненависть, словно она хотела, чтобы он исчез с глаз ее долой навсегда, будто он во всем этом виноват. Он удивленно присвистнул: блин, ну и странная же у него мамочка; слишком серьезно ко всему относится.
Он вышел из спальни на цыпочках, опасаясь не ее, а того, что с нею может сделать его присутствие. Когда Август с Федерико вернулись домой, она встала и приготовила ужин: яйца вкрутую, гренки, жареная картошка и по яблоку на брата. Сама к еде не притронулась. После ужина они увидели ее на том же месте: у окна в гостиной, не отрывает глаз от белой улицы, только четки пощелкивают о качалку.
Странные времена. В тот вечер можно было только жить и дышать. Они сидели у печки и чего-то ждали. Федерико подполз к ее креслу и положил руку ей на колено. Не прерывая молитвы, она лишь покачала головой, как загипнотизированная. Видать, хотела, чтобы Федерико понял: не лезь, не трогай, оставь ее в покое.
На следующее утро она снова была прежней, заботливой и улыбалась весь завтрак. Яйца приготовила «по-маминому» – по-особому, когда желтки белками затягивает. И только посмотрите на нее! Тщательно зачесала волосы, глаза – огромные и яркие. Когда Федерико бухнул третью ложку сахара себе в кофе, она возмутилась с показной суровостью:
– Не так, Федерико! Давай я тебе покажу.
И опорожнила его чашку в кухонную раковину.
– Если хочешь кофе послаще, я тебе сделаю. – Вместо чашки на блюдце Федерико она водрузила сахарницу. Сахару в ней было ровно наполовину. Остальное она долила кофе. Даже Август рассмеялся, хотя надо признать: тут может быть грех, мотовство.
Федерико с подозрением отхлебнул.
– Шикарно, – сказал он. – Только на сливки места не осталось.
Она расхохоталась, схватившись за горло, и они обрадовались, что она счастлива, но мама продолжала смеяться, оттолкнув стул от стола и сгибаясь от хохота. Не так уж и смешно это было; чего уж тут смешного? Они уныло наблюдали, а смех все не кончался, даже когда их физиономии вытянулись. Они видели, как в глазах у нее набухли слезы, лицо побагровело. Она поднялась, зажав ладонью рот, и доковыляла до раковины. Наполнила стакан и пила до тех пор, пока вода не забулькала в горле, больше не смогла и наконец, шатаясь, добрела до спальни и вытянулась на кровати; смех начал стихать.
И вот она снова успокоилась.
Они встали из-за стола и посмотрели, как она лежит. Как каменная, глаза – будто кукольные пуговицы, воронка пара толчками поднимается в холодный воздух.
– Идите в школу, пацаны, – сказал Артуро. – Я остаюсь дома.
Когда они ушли, он подошел к постели:
– Тебе принести чего-нибудь, Ма?
– Уходи, Артуро. Оставь меня в покое.
– Позвать доктора Хастингса?
– Нет. Оставь меня в покое. Уходи. Ступай в школу. Опоздаешь.
– Может, Папу поискать?
– Не смей.
Неожиданно ему показалось, что так будет правильно.
– Все равно попробую, – сказал он. – Так и сделаю. – И он рванулся за курткой.
– Артуро!
Она кошкой соскочила с кровати. Когда он обернулся в чулане с одеждой, просунув одну руку в свитер, то ахнул от неожиданности: она уже стояла рядом.
– Не смей ходить за своим отцом! Ты слышишь? Только попробуй! – Она так близко наклонилась к его лицу, что забрызгала его горячей слюной, срывавшейся с губ. Он отпрянул в угол и отвернулся, боясь ее, боясь даже взглянуть на нее. С силой, изумившей Артуро, она схватила его за плечо и развернула к себе. – Ты ведь его видел, правда? Он с этой женщиной.
– С какой женщиной? – Он резко вывернулся и засуетился, влезая в свитер.
Мария оторвала его руки и взяла его за плечи так, что ногти впились в тело:
– Артуро, посмотри мне в глаза! Ты его видел, правда?
– Нет.
Но он улыбнулся; не потому, что хотел ее помучить, а потому, что верил: в своей лжи он преуспел. Улыбнулся слишком поспешно. Рот ее сомкнулся, и лицо смягчилось от поражения. Она слабо улыбнулась в ответ, не желая знать всего, однако смутно довольная, что он постарался защитить ее от дурных известий.
– Понимаю, – произнесла она. – Понимаю.
– Ты ничего не понимаешь, ты ахинею несешь.
– Когда ты видел его, Артуро?
– Говорю тебе, я его не видел.
Она выпрямилась и расправила плечи.
– Ступай в школу, Артуро. Со мной все хорошо будет. Мне никто не нужен.
Но все равно он остался дома, бродил по комнатам, ворошил огонь в печках, то и дело заглядывая к ней в комнату, где она лежала, как обычно, остекленевшие глаза изучали потолок, постукивали четки. Она больше не заставляла его идти в школу, и он чувствовал, что может ей как-то пригодиться, что ей спокойнее от его присутствия. Через некоторое время он извлек книжку «Ужасных Преступлений» из своего тайника под полом и уселся читать в кухне, утвердив ноги на чурке в духовке.
Ему всегда хотелось, чтобы мама была хорошенькой, красивой. Теперь же это желание стало одержимостью, эта мысль просачивалась сквозь страницы «Ужасных Преступлений» и претворялась в ничтожество женщины, лежавшей на кровати. Он отложил журнал и просто сидел, кусая губу. Шестнадцать лет назад его мать была прекрасна – он видел ее фотографию. Ох, эта фотография! Множество раз, возвращаясь домой из школы и видя, что мама устала, вся в хлопотах и совсем не красива, он подходил к чемодану и вытаскивал ее – фотографию большеглазой девочки в широкополой шляпке, улыбавшейся множеством мелких зубок, красавица, а не девочка, стоит под яблоней на заднем дворе Бабки Тосканы. О Мамма, тогда бы тебя поцеловать! О Мамма, зачем же ты так изменилась?
Неожиданно ему захотелось посмотреть на фотографию снова. Он спрятал свою макулатуру и открыл дверь в пустую комнату рядом с кухней, где хранился мамин чемодан. Дверь он запер изнутри. Хм, а зачем, интересно, он это сделал? Артуро откинул задвижку обратно. В комнате было как в леднике. Он подошел к окну, возле которого стоял чемодан. Затем вернулся и опять запер дверь. Смутно он чувствовал, что этого делать не следует, однако что с того: он что, не может посмотреть на фотографию своей матери без этого ощущения зла, его унижающего? Ну а предположим, это вообще не его мать на самом деле: так ведь раньше и было, поэтому какая разница?
Под слоями белья и занавесок, которые его мать берегла, пока «у нас не будет дома получше», под лентами и ползунками, которые когда-то носили они с братьями, он нашел фотографию. Ах ты ж! Он поднял ее к свету и уставился на чудо милого лица: вот мама, о которой он всегда мечтал, эта девочка, и двадцати еще нет, чьи глаза, он знал, походили на его. А не эта изможденная тетка на другой половине дома, с худым измученным лицом, длинными костлявыми руками. Знать бы ее тогда, помнить бы все с самого начала, впитать бы уют ее прекрасного чрева, жить бы, помня все с самого начала, однако ни черта он не помнил с того времени, она всегда была такой, как сейчас, изможденной, с этим томлением боли, с большими глазами кого-то другого, со ртом, что стал мягче, будто она много плакала. Пальцем он провел по контуру ее лица, целуя его, вздыхая и бормоча о прошлом, которого никогда не знал.
Когда он отложил фотографию в сторону, взгляд его упал в угол чемодана. Там лежала крохотная ювелирная шкатулочка из лилового бархата. Раньше он никогда ее не замечал. Находка удивила его, поскольку в чемодане он шарил неоднократно. Лиловая коробочка открылась, едва он нажал на пружинный замочек. Внутри, на шелковом ложе угнездилась черная камея на золотой цепочке. Выцветшая надпись на карточке, заткнутой в шелк, объяснила ему, что это такое. «Марии, замужем год сегодня. Свево».
Ум его работал очень быстро, пока он пихал себе в карман шкатулочку и запирал чемодан. Роза, веселого Рождества тебе. Подарочек. Купил тебе, Роза. Долго на него копил. Тебе, Роза. С Новым годом.
* * *
Он ждал Розу на следующее утро в восемь часов, стоял возле фонтанчика в вестибюле. Последний день занятий перед рождественскими каникулами. Он знал, что Роза всегда приходит в школу рано. Он же обычно едва успевал к последнему звонку, два последних перед школой квартала приходилось нестись сломя голову. Он знал наверняка, что монахини, проходившие мимо, разглядывали его с подозрением, несмотря на свои елейные улыбочки и пожелания веселого Рождества. В правом кармане пальтеца он чувствовал укромную важность своего подарка Розе.
К восьми пятнадцати начали подходить ученики: девчонки, разумеется, но Розы среди них не было. Он
следил за электрическими часами на стене. Восемь тридцать, а Розы по-прежнему нет. Он недовольно нахмурился: целых полчаса убил в этой школе, и ради чего? Ни за фиг собачий. Сестра Селия пронеслась вниз по лестнице из монастырских покоев, ее стеклянный глаз сверкал ярче живого. Увидев, как Артуро переминается с ноги на ногу – Артуро, который вечно опаздывал, – она взглянула на свои часы.
– Царица небесная! У меня что – часы остановились?
Она сверилась с электрическими на стене.
– Ты что, вчера вечером домой не ходил, Артуро?
– Ходил, конечно, сестра Селия.
– Ты хочешь сказать, что сегодня специально пришел на полчаса раньше?
– Я пришел учиться. По алгебре отстаю. Она недоверчиво улыбнулась:
– А завтра начинаются рождественские каникулы?
– Вот именно.
Однако он знал, что прозвучало неубедительно.
– Веселого Рождества тебе, Артуро.
– И вам того же, сестра Селия.
Без двадцати девять – Розы по-прежнему нет. Казалось, все на него таращатся, даже братья, которые вылупились так, будто он попал в чужую школу, вообще в чужой город.
– Ты глянь, кто тут!
– А ну вали отсюда, урод. – Он наклонился хлебнуть ледяной воды.
Без десяти девять огромная парадная дверь открылась. Вот она: в красной шляпке, верблюжьем пальтишке, боты на «молниях», а лицо ее, все ее тело высвечено холодным пламенем зимнего утра. Все ближе и ближе подходила она, руки заботливо обнимали большущую связку книг. Она кивала друзьям налево и направо, улыбка – словно мелодия в этом школьном вестибюле: Роза, президент Общества Девочек Святого Имени, всеобщая возлюбленная, все ближе и ближе в маленьких галошах, хлопающих на пятках от радости, словно они тоже в нее влюблены.
Он сжал шкатулку покрепче. Поток крови внезапно загромыхал у него в горле. Ее взгляд на мгновение жизнерадостно обмахнул его измученное восторженное лицо, мимолетно остановившись на полуоткрытом рте, на выпученных глазах, и он сглотнул свое возбуждение.
Он онемел.
– Роза… я… тут…
Взгляд ее миновал его. Хмурая складка обернулась улыбкой, когда какая-то одноклассница подбежала и увлекла ее в сторону. Они вошли в раздевалку, оживленно болтая. В груди у него все провалилось. Блин. Он склонился над фонтанчиком и глотнул холодной воды. Вот же блин. Он выплюнул воду от отвращения, весь рот свело холодом. Блин.
Все утро он писал записки Розе и рвал их одну за другой. Сестра Селия заставила класс читать «Другого мудреца» Ван-Дайка. Артуро скучал: ум его был настроен на другую, более здоровую литературу, которую можно отыскать в грошовых журнальчиках.
Но когда читать настал черед Розе, он весь обратился в слух: Роза декламировала как-то истово. И только теперь ван-дайковская макулатура обрела какое-то значение. Он знал, что это грешно, однако абсолютно никакого почтения к истории о рождении Младенца Иисуса, о бегстве в Египет, к повествованию о дитяти в яслях у него не было. Думать же так – грех.
На перерыве в полдень он неотступно ходил за ней, но она ни на минуту не оставалась одна, вечно с какими-то подружками. Один раз она бросила взгляд поверх плеча девчонки, когда их группа стояла кружком, и увидела его – так, словно заранее знала, что ее будут преследовать. Тогда он сдался, пристыженный, и сделал вид, что просто шляется по вестибюлю. Звонок прозвенел, начался дневной урок. Пока сестра Селия таинственно лепетала о Непорочном Рождении, он снова писал записки Розе, рвал их и писал другие. К этому времени он уже осознал, что лично вручить подарок Розе окажется ему не под силу. Это придется сделать кому-то другому. Записка, которой он остался доволен, гласила:
Ему стало больно, когда он понял, что подарок она не примет, если узнает почерк. С неуклюжим терпением он переписал записку левой рукой, выцарапывая дикие каракули. Но кто же доставит ей подарок? Он тщательно изучил лица одноклассников. Никто, понял он, не сможет сохранить тайну. Вопрос он решил, подняв руку. С сахариновой благосклонностью грядущего Рождества сестра Селия кивком разрешила ему выйти из класса. Он на цыпочках направился по боковому проходу к раздевалке.
Пальто Розы Артуро приметил сразу же, ибо хорошо его знал: сколько раз он касался и целовал его в сходных обстоятельствах. Записку он засунул в шкатулку, а шкатулку опустил в карман. Потом обнял пальто, вдыхая его аромат. В боковом кармане он обнаружил крошечную пару перчаток. Поношенные, с дырочками на маленьких пальчиках.
Ах, черт побери: что за милые дырочки. Он нежно их расцеловал. Славные маленькие дырочки на пальцах. Миленькие маленькие дырочки. Не плачьте, маленькие дырочки, будьте смелыми и грейте хорошенько ее пальчики, ее хитрые маленькие пальчики.
Он вернулся в класс, по боковому проходу между партами к своему месту, изо всех сил стараясь не смотреть на Розу, поскольку знать она не должна, даже заподозрить его не должна ни в чем.
Когда прозвенел звонок с занятий, он первым выскочил из парадного и помчался по улице. Сегодня вечером он узнает, есть ей до него дело или нет, ибо сегодня – Банкет Святого Имени для Алтарных Служек. Проходя по центру города, он вертел головой во все стороны, надеясь увидеть где-нибудь своего отца, однако наблюдательность пропала втуне. Он знал, что следовало задержаться в школе на репетицию алтарных служек, но сама мысль была невыносима теперь, когда прямо за ним в строю стоял Август, а его парой был этот жалкий чилим из четвертого класса.