И тьфу на вас.
Короче.
Шаурмист вполне спокойно и не торопясь подковырнул выпуклым и толстым ногтем монету, оторвал ее от липкой поверхности и поднес для рассмотрения близко к своему давно бритому и оттого имеющему выраженный синий цвет лицу. Поднеся, он убедился, что рассматривать совершенно нечего: монета была обыкновеннейшим советским пятаком образца 1961 года, грязным и никчемным на вид. С одной ее стороны, обычно называвшейся решкой, хотя никакой решетки там давным-давно не бывало, фабрика Гознак выдавила крупную цифру «5», мелкое слово «копеек» и какие-то ничтожные веточки для красоты, с другой гордо круглился герб величайшей державы, оплота мира и социализма, слегка вспухал, словно от комариного укуса, земной шар, вились ленты, шумели спелые колосья, грозили врагам, цепляясь друг за друга, серп с молотом и пятиконечная солдатская звездочка, а по ребру шли мелкой стершейся шестеренкой, как положено, насечки. Словом, пятак.
— По курсу возьму, — сказал продавец негромко и положил монету туда, откуда взял, в центр пивного пятна на прилавке.
— Так ведь неразменный же, — возразил покупатель, подковыривая в свою очередь пятак скромным маникюром и поднося к своему безукоризненно чистому еще после утренней работы визажиста лицу. Тут же пятак заиграл совершенно другими красками: пошел тусклым квотированным блеском редких металлов, подернулся радужной мазутной пленкой, загорелся бледным газовым огоньком, и нефтяная качалка, похожая на игрушечного заводного петушка, стала поклевывать земной шарик в центре герба, и цифра «5» плавно изогнулась заветным знаком «$» — в общем, действительно, капитал.
— По неразменному курсу и возьму, — твердо отвечал начальник шаурмы, начиная, как положено к концу сказки, преображаться: синий мундир закона внезапно окутал его поверх белой исподней рубахи мелкого бизнеса, генеральские погоны (но пока с майорской звездой) легли на мгновенно пошедшие круглым жиром плечи. — Так что придется все, украденное у народа, вернуть, так называемый господин Петр Павлович!
— А вот тебе хер, взяточник и коррупционер, — парировал тоже впавший, как и следовало ожидать, в сказочную стилистику грубых прибауток капиталист. — Сейчас сойдемся мы с тобою один на один в чистом правовом поле, померяемся там силами, чиновничище поганое! Давай шаурму, пока жив! Я еду-еду, не свищу, а как наеду…
Ну, и началось.
Представитель мелкого бизнеса, необъяснимым образом сделавшийся представителем государственных интересов, занес над головою олигарха дубину народного гнева в виде мясного конуса потенциальной шаурмы.
Служба олигархической безопасности немедленно открыла огонь на поражение и действительно поразила всех тем, что совершенно не умеет стрелять, в результате чего был легко ранен лишь один прохожий, впоследствии скрывшийся из института Склифосовского в состоянии средней тяжести.
Работник частного охранного предприятия Профосов Н.П. отоварил ближайшего коллегу из чуждой структуры по загривку приспособлением, в протоколах называемым «РП», то есть резиновой палкой, не сданной после смены. От этого удара невидимый микрофон сделался видимым и улетел в далекую даль вместе с витым заушным шнуром и ушной переговорной вставкой, а сам охранный служащий клюнул вперед носом, как упомянутая нефтяная качалка, начисто тем самым своротив и нос свой об ларек со злосчастной шаурмой, и одновременно оный ларек.
Из милицейского джипа выпрыгнула полурота бойцов в дырчатых шерстяных шапках до плеч и пятнистых латах. Воины порядка залегли вокруг места действия и принялись поливать действующих лиц химическим поражающим веществом, однако без особенного эффекта. Только Анна Семеновна Балконская вдруг прослезилась, вспомнив, видно, что-то свое, да сами менты принялись неудержимо чихать, страдая, вероятно, сезонной аллергией.
Тогда состоявший на учете в психоневрологическом диспансере гражданин Капец Игорь Алексеевич вдруг вернулся своими неудержимыми мыслями в какую-то из горячих, некогда отмеченных его активным присутствием точек, отнял несколько гранат у растерявшегося и заливавшегося соплями спецназа, обвязался ими и с отчаянной советской песней «Еще не вся черемуха тебе в окошко брошена» пошел на штурм валявшегося на боку малого торгового предприятия.
Тем временем бывший продавец шаурмы, ныне работник надзорных органов, попытался надеть наручники на Илюшу Кузнецова, не распознав в нем гражданина государства Израиль, но принявши его в силу очевидной национальности за еще одного олигарха. В свою очередь Илья Павлович Кузнецов долго думать не стал, а мгновенно тормознул первого же бомбилу, через полчаса оказался в Шереметьеве и вылетел ближайшим рейсом неизвестно куда, но надеясь, что с возвратом — он уже твердо решил ни при каких обстоятельствах не покидать навсегда свою историческую родину Россию. Так, пересидеть где-нибудь, пока они тут все опять поделят и угомонятся…
Шаурмайор мгновенно осознал свою ошибку — как не перепутать, если отчества совпадают! — и метнулся было к Петру Павловичу. Но физически крепкий предприниматель встретил его хорошо отработанным с индивидуальным тренером (тренер преподавал богатейшим людям редкую систему единоборства, известную среди специалистов под названием «рабоче-крестьянское махалово») ударом промеж глаз, так что борец с крупным капиталом полностью потерял правосознание, отключился от связи с исполнительной властью и стал беспомощен.
Воспользовавшись этим, Петр Павлович кинулся спасать свою собственность, но пятак закатился черт его знает куда.
И пока богач ползал по асфальту в поисках неразменного личного состояния, его повязали подъехавшие из местного РОВД молодцы полковника Нерушимова.
В данном сочинении этот персонаж до сих пор не фигурировал, но вообще нашему испытанному читателю он известен. У полковника есть красавица жена Людмила, неплохой дом в ближнем Подмосковье и квартира в тоталитарной высотке на Котельниках, что, безусловно, должно вызывать уважение: вот ведь все говорят, что органы наши живут на нищенские зарплаты, а потому вынуждены брать деньги и с честных граждан, и с криминальных структур, полковник же Нерушимов полностью опровергает эти домыслы — и живет неплохо, и честен настолько, что это даже не обсуждается. Во всяком случае, в его нижнебрюхановском РОВД не обсуждается никогда… А в последнее время Нерушимов стал также известен более широкой общественности — благодаря своей непримиримой гражданской и даже вооруженной позиции по борьбе с последствиями хищнической приватизации.
Так что с Петром Павловичем нерушимовские ребята особенно не церемонились, примерил все же он наручники.
А таджики, конечно, разбежались.
Молодежи на досках и след простыл, только вдали раздавались беспечный грохот роликов и популярные матерные песни. Пара панков отчаянно билась под лозунгами национал-анархизма, но была повержена собственным алкогольным опьянением и заснула, обнявшись, в пыльных ближних кустах.
Лицо афроамериканской национальности без определенного места жительства с холодной усмешкой предъявило милиции паспорт гражданина США, охарактеризовало всех довольно справедливо мазафакерами и продолжило попрошайничать у соседнего ларька.
Анна Семеновна ушла, как всегда ближе к вечеру, в мир иной.
Колю Профосова менты — как своего — отпустили, только пару раз по почкам усовестили, чтобы знал, на кого тянуть.
Капец продолжил свой путь на норд-вест, и никто его не задерживал, чего взять с больного, тем более, что, говорят, к нему и сам товарищ Нерушимов хорошо относится как к ветерану.
Ну, и прибывшие автотранспортом разъехались все.
Только Петр Павлович уже который месяц содержится в двусмысленном состоянии предварительного заключения, и судьба его неясна. Во время задержания при нем был обнаружен контрольный пакет в газетной бумаге, содержимое этого пакета теперь исследуют эксперты. Некоторые из них считают, что в пакете лежат просто давно не имеющие хождения монеты советского образца, другие склоняются к тому, что найдены настоящие неразменные пятаки, а потому их владельцу следует предъявить обвинение в волшебстве, чернокнижии, умышленном сглазе, уклонении от уплаты налогов с означенных пятаков и попытке отмывания суммы в 5 (пять) копеек путем погружения ее в пролитое неизвестными пиво с целью дальнейшей покупки спецшаурмы. В связи с этим продавцу шаурмы секретным указом присвоено очередное воинское звание шаурманфюрера (шаурмаршала). Суд все откладывается, пока Петр Павлович читает том за томом полное академическое издание своего уголовного дела…
И что будет — никто не знает.
Ах, деньги, будь они прокляты!
Деньги.
Деньги.
Деньги.
Неужели мы-то с вами так никогда и не разбогатеем? Обидно. Кругом-то ведь буквально все, боже мой! А мы? Ё-моё…
Деньги. Да.
Чего только про них не говорят — и счастье, мол, не в них, и здоровье за них не купишь… Чушь все это. Пойдем от противного, как говорят ученые, даже от очень противного: предположим, что денег у вас нет. Ну, и как? Денег нет, за свет не плачено, а счастье есть? Или, допустим, вы заболели, не дай бог, конечно. Ну, хорошо болеть без денег? Сестре за укол, лекарства стоят немерено, с работы звонить перестали — больных теперь хоть и жалеют, но не любят…
Деньги. Деньги. Деньги.
ДВА НА ТРИ
А когда вновь наступила ночь, в очереди устроили перекличку.
Луна взошла над городом, сон спустился к праведным и грешным, к мужчинам и женщинам, к старым и молодым, все затихло под прекрасноликой луною, и даже собаки умолкли в посланной Всемогущим ночи.
Лишь у магазина №9 «Ковры и ковровые изделия» нижнебрюхановского райторга перекликались несчастные ловцы дефицита, которых в те древние времена немало было в удивительном городе Москве, да продлится его благоденствие вовеки.
Давно это было, еще Всеведущий и Всемилостивый и не думал орошать нашу святую землю живой влагой рыночной экономики, а экономика плановая — велик Великий и таинственны тайны Его! — еще терзала мирных жителей неурожаями носков, бритвенных лезвий, постельного белья, бюстгальтеров, толстых журналов, мебельных стенок румынского производства, кассетных магнитофонов «Весна» и других вещей, необходимых смертным. Среди которых не забудем назвать ковры и ковровые изделия.
И вот собрались люди с вечера возле магазина №9, чтобы утром, когда откроется чудесный этот магазин, быть первыми, словно коммунисты на расстрел, и купить себе ковров и ковровых изделий столько, сколько даст Непостижимый, да будет милосердие Его, в одни руки. Но проходила ночь за ночью, и прошли тысяча и одна ночь, а ковров все не было, и уж готовы были возроптать люди против Центрального и Ленинского…
Короче, хватит конопатить муму. Потому что так, через шахерезаду, можно долго тянуть резину, а дело-то простое: в 1975 году ковров было не достать, ни шерстяных производства Ленинаканского ордена Знак Почета коврового комбината, ни гэдээровских из натурального лавсана. Поэтому писались в очередь с ночи на всякий случай, а утром на грязные двери маленькой и всегда пустой торговой точки продавец приклеивал вечную надпись «Сегодня дешевых ковров не будет», и население спокойно расходилось по домам, чтобы, удачно позавтракав сосиской в целлофане, ехать на производство. А в продаже оставались исключительно недоступные в связи с заоблачными ценами чисто импортные ковры устаревшей ручной работы — голубые из догматического, будь он неладен, Китая и мелкоразноцветные из Ирана, вроде бы страдающего под игом проамериканского шахского режима. Однако за такие деньги пусть эту красоту себе на стенку шах и повесит, ковер почти как «Жигули» стоит, с ума сойти.
Теперь, когда любая дрянь, даже такая, которая вообще никому не нужна, продается везде и в каких угодно количествах, когда не то что ковров хоть чем попало ешь, но и ковровых покрытий, ковролинов и всяких паласов на любой строительной ярмарке до этой матери и больше, — теперь уж нам не понять былых страстей. Как могли нормальные человеческие существа проводить ночи своей единственной и столь краткой жизни на темной и продуваемой холодным ветром улице, перед паршивым помещением с зарешеченными от преступных посягательств пыльными окнами? Неужто так нужны им были тканные на железных машинах толстые пылесобирающие тряпки по триста рублей штука? Или, на худой конец, красные с черно-желтой каймой дорожки по восемьдесят рублей погонный метр, которые лежали обычно в конторских коридорах, укрытые грязными лентами сурового полотна, будучи же положенными в домашних условиях, навевали почему-то мысли о смерти и похоронах…
Значит, были нужны. Человека хрен поймешь, потребности его обширны и причудливы. А что Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза и его Ленинское Политбюро во главе с разными старыми мудаками значение этих потребностей недооценивали и потому в конце концов накрылись сами знаете чем, уже давно стало общим местом в публицистических рассуждениях на темы новейшей истории нашей страны и всего мира в целом. Вот так, товарищи. Вот так.
Ночь и тьма, и дует ветер в ночной тьме, и все мы — словно дуновение ветра, пришли и ушли. Сетовать ли человеку на участь свою, переменчивую, краткую и бесследную? Но разве не тем хороша жизнь, что уходит мгновенно, исчезает навсегда? Ночь эта сгинет в мерцанье рассветном, ветер утихнет, и только душа будет полна этой ночью и ветром, что пролетает, утихнуть спеша…
Ну, ладно.
Между прочим, в очереди той и многие наши хорошие знакомые отмечались.
Например, пожалуйста: Иванов. Жил когда-то в Москве такой парень, большой умелец по лирической части — передрал, проще говоря, всю столицу и многие пригороды. Числился при этом на какой-то непыльной работе, но в основном постоянно ошивался по всяким кухням в компании лиц сомнительного морально-политического облика. Маскировал свою чисто половую неразборчивость под тягу к культуре — словом, быстрыми шагами приближался к той роковой черте, переступив которую вскоре откровенно встал на антиобщественный путь, огреб три года, вышел условно через полтора, да тут же нелепо и погиб в гостях у последней своей пассии, супруги, между прочим, большого человека: током убило, надо же! Все бывало, и карающая рука неутомимого Комитета нашей Государственной общей Безопасности иногда дотягивалась до кого следует даже в виде искрящего и пахнущего свежестью электрического разряда, это известно. Или, допустим, случайного грузовика. Или кирпича с неба. Как верно говорится в народе, тяжело пожатье каменной его десницы… Впрочем, это все произошло гораздо раньше. А сейчас Иванов, уже явившись посмертно, в качестве призрака, как это часто случается с грешниками, настигнутыми насильственной смертью, пишется за коврами. При этом он почти вслух и огульно критикует за их отсутствие существующий общественный и государственный строй, распространяя про него заведомо ложные измышления по статье — то есть скатываясь в самую примитивную и махровую антисоветчину. А чего ему бояться, покойнику? Ему и ковер нужен только для того, чтобы повесить на стену снимавшейся им при жизни (после же смерти посещаемой ночами) однокомнатной квартиры в Бабушкине и тем самым препятствовать трудящимся соседям в слышимости ими передачи «Глядя из Лондона» про так называемую оккупацию братской Чехословакии, которую передачу, товарищи, он ловит приемником «Спидола», уже купленным в другой очереди. Советским приемником, между прочим!
Или вот: Илья Павлович Кузнецов, по национальности еврей. Спрашивается, чего ему не сидится на социалистической родине, что ему на так называемую историческую приспичило? Уж, кажется, второй год в отказе, а все не угомонится никак. Взял себе в голову раздуваемый известными кругами западных доброжелателей (в кавычках) антисемитизм и вот давай настаивать на свободе передвижений и других сто лет не нужных истинному патриоту пресловутых правах человека. Тоже за ковром стоит, а зачем ему ковер, а? Не иначе как собирается взять эту доставшуюся — благодаря разумной политике цен, проводимой партией и правительством, — по дешевке материальную ценность с собой в мир корысти и индивидуализма, а там загнать за ихнюю твердую валюту. Потому что рубли-то не увезешь, доллары же (с ударением на «а», конечно) можно перед отъездом купить только в строго ограниченном количестве. Некоторые, говорят, получали разрешение, приобретали эту валюту да и оставляли всю в недоступном на протяжении предыдущей жизни магазине «Березка» — дотерпеть не могли… Но Илья Кузнецов не такой человек. Он серьезный отказник и готовится к встрече со свободой как следует, стоя ночью в очереди за выгодным советским ковром. И, скажем, заглядывая вперед, он достигнет желанных берегов — правда, без всякого ковра, но достигнет. И намучается там от души. И, весь мир обойдя подверженными варикозу вен ногами, повернет назад… Однако сейчас речь не об этом. Сейчас прохладой веет ночь, прибоем шумит очередь, сказкой мерещится ковер, и Кузнецов жаждет ковра.