— Пойдем-ка мы домой! Тут скоро господа живописцы на личности перейдут.
Жена, попавшая на богемный сходняк впервые, пугливо озираясь, предложила:
— Давай хоть с хозяином простимся! Неудобно как-то...
— Да уйдем по-английски! Он и не заметит!
— Нет-нет. Неудобно. Нужно проститься.
Владлен пребывал на кухне. Он стоял у плиты,
раскачиваясь во все стороны, как последняя уцелевшая мачта корабля, попавшего в цунами. В большой кастрюле поварешкой он помешивал пельмени, доварив их до состояния клейстера.
- Старичок! — сказал он, откидывая голову, поскольку, как сильно пьяный человек, не мог открыть глаза на всю «диафрагму». — Старичок! — повторил он мучительно и безуспешно, будто Вий из одноименной повести Н. В. Гоголя, отыскивая меня взглядом и I под тяжелых полуопущенных век. — Разумеетчся, поступай, как знаешь! Все в твоих руках. Все и твоих руках... Но я бы этого не делал! Ты вообще и курсе, что у нас сам Алмазов в гостях? Во-о-от! — Пельменный клейстер оторвался от поварешки и с поцелуйным звуком шмякнулся назад в кастрюлю. — В кои-то веки удалось затащить его в гости! Он как этот! Как неуловимый мститель! Алмазов, черт бы его побрал. Сам! В гостях! А ты куда-то уходишь.
— Ладно, —- ответил я, — я с ним договорюсь.
— Смотри! Можешь обидеть человека!
— Ничего, он меня простит...
— Смотри, старичок, решай сам... Тебе жить!
В саду-ду-ду-ду
на замерзшем пруду
скользила девица-верзила
по льду.
И вот
покойника несуть
среди волшебного коварства.
Увы!
не помогло лекарство,
пирамидон.
И в этом суть.
Е-мое,деревья, травы!
Елки, сосны слева, справа.
Ах, едрит твою, едрит:
что творится, что царит!
Раздается пенье птички,
отдаленной электрички
глас чудесный раздается,
и, воще, душа горит:
что творится, что царит!
По ржавым поросшим
по рельсам-путям
гуляю, поникши главою,
тям-тям.
Бреду, воздыхая,
с поникшей главой,
не то что путевый,
но весь путевой.
По ватным ступеням
сквозь манную кашу
с лапшой на ушах,
но с бутылкой в кармане
и манную (данную) кашу
ням-ням
по ватным ступеням,
по ступеням.
Поет, поет труба:
я маленькая Ба.
А также на стекле:
я маленькая Ле.
Стрекочут снегири:
я маленькая Ри.
Шепнула мне она:
я маленькая На.
«Но с большим чувством...»
Михаил Беломлинский — великий передельщик! То есть он может переделывать вполне законченную работу тысячу раз, находя в ней новые и новые, видимые только ему, изъяны. Вообще труженик он великий. Интеллигентный, мягкий и очень талантливый человек. Он служил в нескольких журналах главным художественным редактором, постоянно рисовал какие-то плакаты, совершенно потрясающие, очень веселые иллюстрации к детским книжкам. Замечательный график, остроумнейший карикатурист, занят с утра до вечера. Он и ночью мог подняться, чтобы добавить какие-то детали в рисунок или акварель.
Его жена Вика по-своему тоже очень занятый человек. Правда, она нигде не работала, но хлопотала постоянно и непрерывно. Все время она участвовала в каких-то собраниях, ходила по редакциям. И сама очень славно писала рассказы. В присутствии своей шумной южанки Миша, как правило, помалкивал и только улыбался, помаргивая своими цепкими глазами. Казалось, что он настоящий подкаблучник. Но на самом деле в семье он безусловный глава, и его «нет» не имело отмены. Он всегда очень точно чувствовал собеседника и ситуацию, а Вику постоянно заносило. Вот про один такой занос я услышал от самого Михаила.
Отдыхали мы с Викой на юге. Естественно, она со всеми перезнакомилась, и, естественно, что очень скоро нас принимали на самом высшем кавказско-виноградном уровне. Кавказское застолье нужно уметь пережить! Но, слава богу, отдых кончился, мы вернулись в Питер и еще месяца полтора приходили в себя. И вот только я вошел в ритм, сдал очередной номер «Костра» в типографию, телеграмма — «Встречайте!» Убей бог, чтоб мы помнили упомянутых в телеграмме двух молодых людей, которые ехали «ознакомиться с культурными памятниками северной столицы». Даже телеграмма была с кавказским акцентом.
За гостеприимство надо платить гостеприимством. Ника обегала все гостиницы, где-то с кем-то договорилась, спланировала программу посещения Эрмитажа и прочих культур-мультурных центров... Чтобы всесторонне, недорого и с удовольствием... Но когда мы увидели двух красавцев, спускавшихся по трапу в Пулково... их лаковые ботинки, черные костюмы и безупречные проборы на гуталиновых головах, мы поняли, что наши возможности не совпадают с их представлениями...
Сразу они поехали в «Европейскую», сняли апартаменты и тут же повели нас в ресторан. И пошло: « С этим маленьким бокалом, но с большим чувством ми хотим выпить за нашего замечательного друга Мишу, его очаровательную супругу Вику...» Первый день ничего, второй — терпимо... Но когда Вика на третий день слабо вякнула насчет культур-мультур... ей ответили: «Вика, дорогая, ми тебя очень любим и уважаем, но ми приехали атдохнуть. Сколько Эрмитаж стоит и работает? Двести лет... Вах-х-х... Пусть еще немного постоит, пока ми отдохнем». И опять: «С этим маленьким бокалом, но с большим чувством...» И неделю, и вторую, и третья пошла...
Слава богу, за все сами платят, а то бы пришлось квартиру продавать...
У меня дело стоит! Хоть номер пропускай! Только очухаюсь, глаза расслюню, в редакцию приеду — телефон: «Миша, Мишенька! Доброе утро, дорогой! Слушай, что ты там делаешь?
— Вот, номер к выпуску готовлю!
— Слушай! Какой-такой номер-шмомер! Давай все прекращай, дорогой, ми за тобою уже такси послали. Ми уже все тут сидим, только тебя очень не хватает... И опять: «С этим маленьким бокалом, но с большим чувством...» И каждый день, и ночь, и до утра...
Наконец обмолвились, что, наверное, родители будут не очень довольны их долгим отсутствием...
Вика за эту идею, как за спасательный круг. Все вокзалы обегала, с величайшим трудом, за взятку, купила два билета в СВ. Денег заняли — заказали стол в ресторане. Они с порога подозвали официанта и расплатились второй раз... Вика слабо заикнулась, что, мол, уплачено...
— Вах-х-х ,— говорят, — Вика, ми тебя очень любим и уважаем, но, пожалуйста, не вмешивайся... Давай мы сделаем как романтичней!
«Черт с вами, делайте романтичней!» Только уезжайте ради бога! И опять по протоптанной дорожке: «С этим маленьким бокалом, но с большим чувством...» А мы уже ангелов наяву видим, уже глюки пошли! Уже и в краткие минуты забытья застолица снится!
И вот от радости, что они наконец-то уезжают, Вика тоже хватает бокал и выдает тост в лучших кавказских традициях:
— Дорогие друзья! Мь^провели вместе три недели! Это были незабываемые дни в нашей жизни (чистая правда, до сих пор вспоминаем).
Кавказцы увлажняются глазами и прижимают руки к сердцу.
И тут Вику заносит. «Какая жалость,— говорит она,— что ваш прекрасный город так далеко от нашего прекрасного города! Как было бы хорошо жить вместе и никогда не расставаться...»
Я ахнуть не успел! Джигиты, не сговариваясь, встали, смахнули слезы и порвали билеты!
Как я Викторию не убил — не знаю! И опять — «с этим маленьким бокалом, но с большим чувством...»
«Ленин всегда живой»
Замечательный художник-график Георгий Ковенчук никогда за словом в карман не лез, в ответах, которые следовали за вопросом мгновенно, как удар по шарику в пинг-понге, был остроумен и находчив, не терялся в самых скандальных ситуациях.
Раз шел он поздней осенью по грязному и загаженному пляжу на берегу Финского залива. День был сухой, но холодный и ветреный. Ковенчук давно бы ушел в Дом творчества чай пить, но пес его носился по песку и никак не желал нагуляться. И тут, как из-под земли, выскочил кислого вида пенсионер, словно специально где-то за кустами сторожил.
— Здесь с собакой нельзя!
Другой бы на месте художника завел банальную склоку: мол, где это написано. А пенсионер, готовый к такому ответу, закричал бы, а вот, мол, я покажу тебе, где написано. Набежали бы другие пенсионеры, поскольку паслось их тут, по профсоюзным бесплатным путевкам, море и они томились вдали от коммунальных скандалов. Кончилось бы дело милицией и протоколом... И уж, на худой конец, просто криком и взаимными оскорблениями.
Я бы ответил:
— Это не собака! — И хотя бы ошеломил на минуту пенсионера, но только бы раззадорил его. А наглым утверждением, что это, например, коза, как минимум «козла» бы в свой адрес спровоцировал, хотя и масштабного крика, конечно, избежал бы.
Но Ковенчук поступил много изящней. Он поправил галстук и почтительно осведомился:
— Почему нельзя с собакой?
— Собака гадит! — бодро, как солдат, отрапортовал пенсионер.— А тут море!
— Скажите! — отступая на шаг, провозгласил Ковенчук. — Но поклянитесь — правду и только правду! А вы? Разве вы никогда не мочились в море? Правду!
— Но я же человек! — растерянно пробормотал пенсионер.
— В том-то и дело! — беря его за пуговицу, раздумчиво произнес художник. — Именно! — И неспешно продолжил прогулку, оставив пенсионер;! в глубоком философском смятении.
Кроме иных достоинств, Ковенчук обладал большой самоиронией, поэтому в иные дни на двери его мастерской висела табличка: «Гага Ковенчук», в другие —- «Кака Говенчук», что наблюдательного посетителя ставило в тупик.
Но был эпизод, в котором и сам Гага пришел в замешательство. Он замечательно иллюстрировал книжки, и друзья уговорили его выступить перед ребятишками в садике, где пребывал их ребенок. Это был как бы подарок детям к Октябрьской годовщине.
— Хоть нормального человека увидят, а то совсем от подготовки к празднованию Октября ошалели...
Ковенчук согласился. Только поставил условие, чтобы в зале, где он будет выступать, висела школьная доска, а он на ней будет рисовать собачек, зайчиков — целый мультфильм придумал. И вот в момент выступления, когда Гага в восторге от собственной талантливости и от того, как замечательно внимательно дети на него смотрят, покрывал рисунками доску, он вдруг услышал, как одна маленькая девочка громко прошептала маленькому мальчику:
— Это не художник!
— А кто же? — спросил лопоухий мальчик.
— Ты что сам, дурак, не видишь? — сказала девочка. — Это же Ленин!
И Гага с ужасом подумал, что совершенно замороченные дети готовы видеть нетленный образ хоть м зайце, хоть в табуретке, а он, наверное, своей лысиной и бородкой действительно похож на Ленина. Правда, он был больше Ленина раза в три, если не и пять, но дети в размерах разбирались плохо, а шепоток стоял уже во всем зале.
— Дураки! Ленин умер! Его в мавзолее держат! Я сам видел!
— Это он раньше умер, а теперь оживел!
— Ленин всегда живой!
Впервые в жизни Гага растерялся и не знал, что делать. Не поворачиваться же к ребятам лицом и не заявлять же: «Дети, я — не Ленин!» Тем более в зале п воспитательницы были.
Обливаясь потом, сам не свой, Гага закончил рисунки и выступление. Но толковые дети уже и сами разобрались, что он — не Ленин. И поэтому на прощание кричали ему в спину:
— Эй, Ленин, Ленин, приходи к нам еще!
Ковенчук понял, что детям он очень понравился.
Вежливость
Нынешний секретарь Союза художников Юрий Жульев, известный всему миру мастер художественного стекла, особых физических данных никогда не имел, в школах восточных единоборств не занимался, в спортивные секции не ходил, но обладал обостренным чувством справедливости и казачьим взрывным темпераментом. Вот его свидетельство:
«...Я, когда в Питер из станицы приехал, в Академию поступать, конечно, был потрясен! Конечно!
Такая красота! Сказка. Но гармонии нет. И что характерно: не соответствуют люди. Причем, как правило, не коренные горожане, а приезжие. Поражает массовое отсутствие культуры и хамство. И с этим нужно повседневно и конкретно бороться. И это тяжелый, неблагодарный труд, и в этом должна участвовать интеллигенция.
И в первый день, как приехал, я с этим столкнулся. Мне в станице старушку поручили, учительницу, доставить к родственникам в Питер.
Пожилая женщина, пенсионерка, мы с ней всю дорогу об искусстве проговорили. И вот в новом районе, заметьте, в районе новостроек, выходим из транспорта, кругом новые корпуса и стройки, все совершенно одинаковое, конкретики нет.
Подходим к двум парням. Стоят на автобусной остановке два парня и девка, по виду пэтэушники, автобуса ждут, и под мышкой у одного здоровенный магнитофон. Новинка. Тогда только появились. Импортный. Не то “Филипс”, не то “Панасоник”. Орет на всю улицу, ну совершенно по-хамски.
Я бы в другое время к ним подходить не стал, из-за чувства собственного достоинства. Но тут новый район, и вечер, и спросить некого, кроме них. Вокруг вот именно что: “ни шагов, ни машин”.
Мы подходим, заметьте: молодой человек из провинции, вчерашний школьник, и старушка. Они стоят с дамой, заметьте, и мы очень вежливо спрашиваем:
— Извините, пожалуйста, подскажите, будьте любезны, как пройти...
Они, голов не поворачивая:
— Иди на...!
Заметьте, я — с пожилым человеком, они — с дамой, кем бы она ни была. И ничего плохого я им не сделал. Я их вижу первый раз! Просто мне так неловко! Стыдно перед учительницей за Питер, мы же с ней всю дорогу об искусстве.
В общем, старушку я доставил, меня ужинать оставляли, но у меня внутри просто кипит все. Просто молюсь, конкретно: “Господи! Сделай так, чтобы они не ушли еще!”
Возвращаюсь на остановку — стоят. Девку в автобус посадили, уехала, а сами стоят — курят. Просто Господь мне их посылает.
Я беру кол. А тут стройка — всего полно. Город растет, строится, хорошеет. И без предупреждения — их же двое и здоровенных — превращаю их из существ в вещество, конкретно.
Но у меня не было задачи их изувечить или там низко, на их уровне, отомстить. И поэтому я им говорю (Штирлиц учил: запоминается только последняя фраза): “Запомните, козлы, ничто так дешево не стоит и ничто так дорого не обходится, как вежливость!” И ссылаюсь — Дени Дидро. Может, конечно, не Дидро, а другие классики марксизма-ленинизма, но я же все-таки не лектор, и я тогда волновался.
И материально свои слова подтверждаю: по этому “Панасонику” или “Филипсу” колом! И довожу его до состояния кашицеобразной массы!
Конечно, я не рассчитывал на эффектный финал и поступал так по зову сердца, но тут как раз подходит автобус.