— Я тут с бабами потолковала, и сказали мне, что в том дворе недавно женка померла, моих лет, Любавой звали. А взяли ее, сказывали, не из своих, а откуда-то чуть ли не с Таганки. Вот, думаю, того-то мне и нужно. Я побежала, постучала, спросила — не тут ли женка по имели Любава живет? Меня баба из-за забора спрашивает — а какое до нее дело? Я той бабе впусти, мол, что так-то через забор перекрикиваться? Ну, она впустила. Я и говорю — в чуму семья наша, мол, разделилась, мы с матерью и с братцами от греха подальше в самую Казань забежали, а две сестрицы у тетки остались. И вернулись мы год назад, а ни тетки, ни сестриц! И думали мы, что их и на свете нет, а недавно узнали, что одна, Любава-то, жива осталась и замуж выдана то ли в Кадашевскую, то ли в Хамовническую слободу. За ткача, одним словом. Была я в Кадашах, там бабы сказали точно, есть в Хамовниках Любава!
— Ишь ты, как наплела! — восхитился Данила.
— Наше дело такое, — согласилась Авдотьица. — Меня в дом впустили, за стол усадили. Родами-то Любавушка померла, один сыночек остался, вторым не разродилась. Помянули мы ее душеньку. И надо же тому быть — и впрямь она родных в чуму потеряла!
— Лихая ты девка! — похвалил Семейка. — Как же на мертвого парнишечку разговор навела?
— О похоронах расспрашивать принялась — где сестрица, мол, лежит, и с сыночком ли рядышком, и где тут кладбище, и своих ли только хоронят, или чужих тоже… Расспрашиваю, а сама-то думаю, что за стенкой, в какой-нибудь сараюшке, мертвое тело лежит! И привезли его, бедненького, и нет ни матери, ни тетки, чтобы обмыть, убрать, поплакать над ним!.. Авдотьица вздохнула и совершенно неожиданно завершила печальное рассуждение: — А за такие мои страдания неплохо бы и добавить деньги три или четыре!
— Погоди! С чего ты взяла, что ни матери, ни тетки? — не понял Данила. Зачем же его туда доставили?
— Что он хозяевам чужой — это сразу понятно. Бабы в доме бодрые, не заплаканные, и тихо, никто к похоронам и к поминкам не готовится.
— Тебя, девка, в Приказ тайных дел на службу брать пора, — сказал Семейка.
Авдотьица весело на него глянула.
— А что? Порты надену, косу остригу — буду не хуже Данилы. У него вон тоже ни усов, ни бороды! И возьмут меня на государеву службу. Так о чем это я?
— О том, что к похоронам в доме не готовятся, — напомнил уязвленный в лучших чувствах Данила.
О бороде он и не мечтал, борода ему даже не была нужна, в его-то девятнадцать, но вот усы не помешали бы. У ровесника Вани уже выросли светлые, правда, чуть ли не прозрачные, и бородка такая же. Негоже быть женатому человеку без растительности. Может, после свадьбы усы в рост пойдут, думал Данила, может, одно с другим как-то увязано?
— Так верите ли — мне и спрашивать не пришлось! У баб-то язык долог! Как речь о покойном младенчике зашла — тут они мне все и выложили. Да уж такое рассказали! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Доставайте гривенник — я его заслужила!
— И что же?! — Данила хотел было схватить Авдотьицу за плечи и встряхнуть, может, и схватил бы, да только трясти того, кто на полголовы тебя выше, — несуразное занятие…
— Погоди, свет, погоди, не роди, дай по бабушку сходить, — утихомирил его нетерпенье Семейка. — Ведь она нарочно тянет! А ты, девка, не шути. Тебе деньги плачены.
— Вот что оказалось — хозяин-то не для себя в ту избу при Земском приказе ездил, а его научили. Парнишечка-то не московский, а со скоморохами пришел. Была у них, у скоморохов ночью с кем-то стычка, он убежал, спрятался где-то да и и замерз сдуру. А сами скоморохи за ним идти боялись — ну как опознают? Там их в Земском приказе и оставят, без батогов не отпустят! Им же на Москве бывать не велено!
— Скоморохи?.. — Данила ушам не верил.
Это что же — опять ему Настасья на пути встала?..
— Вот они хозяину, Афанасию Ивановичу, все приметы дали и заплатили, чтобы тело вывез. Он все сделал, а его тут с другими санями ждали и увезли парнишечку отпевать и хоронить куда-то чуть ли не в Ваганьковскую слободу…
— Разумница ты, девка, — похвалил Семейка. — Все сходится — Масленица на носу, вот скоморохи в Москву на заработки и потянулись. Деньги ты честно заработала. Данила, доставай кошель и плати!
Затем, не беспокоясь, много ли осталось у Данилы от той полтины, что получена из денег дьяка Башмакова, он повернулся и зашагал обратно к церкви — вызволять заждавшегося извозчика.
Тот уж не молился, а ругался.
— Чертольской поедем? — буркнул наконец.
— Какая тебе Чертольская, свет? Нет больше Чертольской, — вразумил Семейка. — А есть Пречистенка. Госудать ей так зваться указал.
— Отродясь на Москве прозвания улицам не меняли, — возразил извозчик. Было Чертолье — и будет Чертолье.
— Стало быть. государь на богомолье в Новодевичий поедет, к Пречистой Смоленской Богоматери, а все по дороге будут непристойно черта поминать? спросил Семейка. — Гляди, притянут тебя в Земский приказ, свет! Там-то научат, что улица Пречистенкой зовется!
Данила покосился на товарища — никто из конюхов еще не приспособился звать улицу на новый лад, и когда заходила речь о Больших конюшнях, где стояло под полторы сотни возников — крупных коней, обыкновенно запрягаемых в сани, — иначе как Чертольской ее и не называли. Очевидно, Семейке просто хотелось осадить извозчика.
Доехали не до самого Кремля, а, бережения ради, лишь до Колымажного переулка. Там извозчика отпустили.
— Ну, тебе, девка, налево, нам — направо, — распорядился Семейка. Или наоборот, как твоей душеньке угодно.
Данила только дивился — насколько Семейка был мягок и ласков с товарищами, настолько строг с Авдотьицей…
— Да ладно тебе, — сказал он. — Ты ступай, я догоню. Провожу малость…
Парню было неловко перед Авдотьицей, и он пошел с ней рядом к Москве-реке, свернув с Волхонки, где не бывал с лета, и подивился тому, как снег преобразил знакомое место.
При взгляде сверху Москва-река была зрелищем удивительным. Сплошь исчерченная протоптанными тропинками и целыми наезженными дорогами, она кишмя кишела посадским людом. После того, как лед крепко встал, удобнее всего было разъезжать по ней, а не по улицам: никаких тебе колдобин, какой санный путь надобен — такой сам себе и прокладывай.
По реке Авдотьице сподручнее всего было добежать до своей бани.
— А вон там «Ленивка», — показала она рукавицей. — Можно было и мимо нее пройти, но лучше за семь верст обойти. Там уже который день гульба!
Про гульбу Данила слыхивал. Кулачные бойцы, которые не могли дождаться Масленицы, чтобы схватиться наконец на льду Москвы-реки под кремлевской стеной, на потеху и на радость всему городу, дневали и ночевали в любимом своем кружечном дворе. и кабы хоть внутри сидели! Этот шалый народ околачивался и перед кружалом, на улице, задирая прохожих и обрывая подолы девкам и молодым женкам. У кого в голове хоть какое-то соображение имелось — уже за месяц до Масленицы к «Ленивке» и близко не подходил.
Вдруг он вспомнил: ведь в «Ленивке» не только кулачные бойцы — там и скоморохи собирались…
Томила!
Кто это ему про Томилу толковал, что он-де еще и кулачный боец?
Ведь наверняка Томила уже где-то поблизости от буйного кружала! Наверняка что-то знает про погибшего парнишку! Вон Авдотьица за деньги сколько сделала! Неужто скомороху деньги не нужны? Он за них рожу под кулаки подставляет, а тут — сказал с полдюжины словечек на ухо, и получай гривенник!
Но сперва следовало проводить Авдотьицу. Хотя к этой девке, пожалуй, и кулачный боец не сунется… Так приласкает!..
Вдруг она остановилась и за рукав удержала Данилу.
— А что, Данилушка? Кабы не мой рост окаянный — ты бы на мне женился?
— Кабы не рост? — тут Данила крепко задумался.
Он хотел ответить девке честно.
— Что я на Неглинке живу и в баню пошла — это ты пока оставь, попросила она. — А вот я, какая есть? И личико у меня гладкое, и коса хороша, и всю домашнюю работу знаю, а коли на продажу прясть и ткать понадобится — и это смогу!
— Кабы не рост и не…
Данила внимательно оглядел Авдотьицу.
Она была права — и личиком неплоха, и косой, и детей, поди, здоровенных нарожает…
— Тебе бы из Москвы убраться куда-нибудь, — посоветовал он. — Денег прикопить, уехать, у хороших людей поселиться. Свахе заплатить. А тут ты пропадешь.
— Так женился бы?! — вскрикнула она в непонятном отчаянии.
— А чего бы и не жениться? Коли про твое неглинское житье не знать, да коли бы мне росту еще вершка три… четыре?..
— Я все умею! — заговорила она страстно. — И варить, и печь, и за коровой, и за курами ходить! Я и шить могу, и вышивать! Муж бы у меня нарядный ходил, как боярский сынок! Я бы такую рубаху ему вышила, что самому Милославскому надеть не стыдно! А денежки — денежки прикоплены. Я ведь не дурочка, понимаю — не век на Неглинке жить, старухи там не надобны. Почему, думаешь, я с тобой теперь связалась? Копеечку к копеечке кладу!
— Да сватаешься ты ко мне, что ли? — удивился Данила. — На кой я тебе сдался? Мне ведь и привести-то жену некуда — разве в Аргамачьи конюшни на сеновал!
— Коли бы ты мне полюбился, Данилушка, то в жены к тебе я бы не набивалась, — печально отвечала Авдотьица. — Твои же товарищи мне поперек пути бы и встали. Как Федосьице! Ведь и мне тебя увести некуда… пока…
— А было бы?
— Так и не тебя бы увела! — с внезапным весельем отрубила она. И такое лукавство было на лице, так стрельнула глазами — Данила только крякнул. Он вдруг понял, чем эта здоровенная девка могла завлечь богатого купца.
— Послушай-ка. Вы, девки, ведь со скоморохами в дружбе… — и он замялся, не зная, как напомнить, что ту же Федосьицу ватага приглашала потрудиться плясицей. Не хотелось ему произносить имя брошенной им девки да и только. Но Авдотьица догадалась.
— Хочешь, чтобы я тебя с ними свела? И так разведать про парнишечку?
— Оно было бы неплохо.
— Ну, коли так… Знаешь ли, что Настасья-гудошница на Неглинке объявилась?
Лукава была Авдотьица! Видела же, что между этими двумя что-то неладное затевается… И уставилась голубыми глазищами, словно говоря — ну, вспыхни, молодец, ну, потребуй, чтобы немедленно была тебе Настасья! А я погляжу, повеселюсь тихонько…
Но Данила словно окаменел.
Авдотьица еще не знала за ним странной повадки — когда голова занята важными мыслями, стоя раскачиваться, как дерево в бурю. Его шатнуло вправо и влево — девка только глазами водила, следя, как перемещается голова в меховом колпаке с маленькими отворотами.
— Ну так что же?
— Нет. Без Настасьи обойдемся.
Данила представил себе, что будет, если он примчится к отчаянной девке, а она поймет, что трудится он для Приказа тайных дел. Нарочно ведь подложит свинью! Данила помнил, как Настасья обвела вокруг пальца самого дьяка Башмакова, прикинувшись полюбовницей княжича Обнорского, и как тот, поверив, услал ее в безопасное место как раз накануне больших облав на лесных налетчиков…
Дело было слишком важное. Впутывать в него Настасью — потом свою единственную спину под батоги подставлять.
— Как знаешь, как ведаешь, молодец, — отвечала разочарованная Авдотьица. — Пойду я, коли так. А что, больше у вас для меня приработка не найдется? Коли я тех скоморохов сыщу, что парнишку вывезли, — будет мне от вас что или не будет?
— Что ты глупости спрашиваешь! Конечно, будет! — воскликнул Данила. Ты, коли что, к нам на конюшни сразу прибегай!
— Ну, Господь с тобой, — Авдотьица неожиданно перекрестила Данилу. Потом повернулась и то ли сбежала, а то ли съехала на подошвах красных бараньих сапог вниз, к реке. Данила удивился ее ловкости и, зашагав прочь от берега, сразу же забыл о девке.
Он задумал вызвать из кружала целовальника, Левонтия Щербатого, и расспросить о Томиле.
Уже на подступах к «Ленивке» народу было очень мало. Разве что бабы в годах торопливо пробегали улицу перед кружалом — кому они, толстомясые, нужны? Бойцы развлекались, как умели: иные двое дурака валяли, словно дети малые, играя в «петухов», скача на одной ноге и сшибаясь грудью, иной, ворота подпирая, любовался потешной схваткой, там же прямо на улице открыто пили из баклажек и горланили песни, а с двора, коли прислушаться, и вовсе гусельный звон доносился. Стрелецкие караулы перед Масленицей к «Ленивке» не приближались, да и зачем? Повязать-то задир и доставить в тюрьму можно, дать им сколько положено батогов или даже плетей — тоже дело нетрудное, а кто же тогда выйдет вскорости на лед, государя боем тешить?
Данилу заметили сразу.
— Эй, молодец! — закричали. — Ступай к нам, молодец! У нас — весело! Нальем! Угостим!
Пить Данила не собирался, но подошел и поклонился.
— Бог в помощь! — пожелал. — А целовальник где?
— На что тебе Левонтий? Мы и сами нальем!
— Дело к нему есть, — неосмотрительно сказал Данила.
Ошибка его была в том, что он не перенял сразу же удалой повадки бойцов, которые друг перед дружкой выхвалялись своей бесшабашностью и гордым нежеланием заниматься какими бы то ни было делами.
— Ах, дело?!. Гляньте-ка на детинушку! Левонтьюшке голову морочить пришел!
Один из бойцов шагнул к Даниле — и, не успел парень отшатнуться, ловким движеньем надвинул ему шапку даже не на глаза — а едва ль не до подбородка натянул.
И пошла потеха!
С кулачков на кулачки пустили парня — и он, передаваемый короткими тычками по кругу, сам закружился, как те кубари, которых спускают для малых детишек. Все это произошло так быстро, что он никому не успел вмазать кулаком хотя бы вскользь, да что — и пальцев в кулаки собрать не сумел!
Наконец Данила налетел и на подножку. Под общий хохот он грохнулся наземь. В голове было коловращение с искорками.
— Пошли, ребята! Ну его!..
Забава бойцам прискучила — убрались на кружечный двор, пить дальше. На прощание носком сапога кто-то ткнул Данилу под ребра. Не то чтобы больно обидно до злобы! Так обидно, что и не встать, и слов во рту ни одного а лишь какой-то змеиный шип!
— Вставай, парень! — Данилу тряхнули за плечо. — Чего ты на снегу разлегся? Гляди, выйдут — добавят!
Чья-то рука сдернула с его лица шапку.
Данила открыл глаза и увидел присевшего на корточки мужика. Мужик этот был бледен, остронос, узколиц, с рыжеватой короткой бородой, на вид жесткости неимоверной, а из-под мехового колпака свисали длинные светлые пряди.
— Руки-ноги целы?
— Да целы, поди…
— Ну так и подымайся!
Данила очень осторожно сел. В голове снова возникло малоприятное коловращение.
— Досталось тебе, — заметил мужик. — Да могло быть и хуже. Помять помяли, а ребер не поломали.
— А ты почем знаешь? — огрызнулся Данила.
— А коли бы поломали — ты бы и дохнуть не смог. Пожалели, видать, малолетку! Что ж ты к «Ленивке»-то заявился? Не знал, что тут и прибить могут — недорого возьмут?
— Я человека одного искал, — ответил Данила.
— Давай-ка уберемся отсюда подальше. Сейчас молодцы пьют да выхваляются, а потом опять на улицу выйдут — прохожих задирать.
— А не сопьются до Масленицы-то? — со злостью спросил Данила. Столько пить — последний умишко пропьешь!
— А они уж и пропили! — остроносый ухмыльнулся. — Целовальник их в долг поит, за них потом заплатят… за тех, кто в победителях окажется. Тебя что — как девку, упрашивать? Гляди — добавку получишь!
Данила встал. Все бы хорошо — да только на ходу заносило. Поняв это, нежданный благодетель обнял и довел до забора.
— Подержись-ка. Кого же ты тут в такое время искал? Кроме этих забияк, других гостей тут перед Масленицей не встретишь. А этих я всех знаю.
— А скоморохи не заглядывают?
— Заглядывают. Среди них тоже такие есть, что биться выходят. А до кого тебе нужда?
— А до Томилы.
— Которого Томилы?
Тут Данила задумался.
— Он из которой ватаги? — подсказал собеседник. — Их же много на Масленицу к Москве стягивается.
— У них там, говорят, баба за главную, — грубовато сообщил Данила. Называть вслух Настасьино имя ему не хотелось.